Вся семья с волнением ждала появления шелкопрядов, лишь Адо оставался безучастным.
— Шелкопряды, — говорил он, — нынче видать, уродятся. А все равно не судьба нам разбогатеть!
Тунбао ругал сына, обзывал пустомелей, но тот стоял на своем.
Червоводня была заранее приготовлена, и на другой день после согревания личинок Тунбао обмазал глиной головку чеснока и положил у стены червоводни. Он делал это каждый год, но сейчас руки у него дрожали от волнения. В прошлом году гаданье[87] сбылось, но что было потом, об этом Тунбао и вспоминать не хотелось.
Вся деревня теперь была занята согреванием личинок, и женщин на рисовом току и на берегу речки заметно поубавилось. Деревня, казалось, была на осадном положении; даже друзья не навещали друг друга. Шутка ли! Ведь гости могли растревожить богиню шелководства! Случайно встретившись на току, люди шепотом перебрасывались несколькими фразами и тут же расходились. Это были поистине «священные» дни.
У старого Тунбао на всех трех листах уже копошились «новорожденные». Все сразу забеспокоились: червячки стали появляться перед самым праздником гуюй, а в первый день праздника шелкопрядов собирать не полагалось. Пришлось отложить на день-два, Сы бережно взяла листы и отнесла их в червоводню. Тунбао украдкой глянул на чеснок, лежавший в червоводне, и обмер: из головки выглядывало всего два ростка, взглянуть второй раз Тунбао не решался и лишь про себя молился, чтобы через день к полудню чеснок дал побольше ростков.
Настал долгожданный день. Сы заволновалась и, перемывая для обеда рис, нетерпеливо поглядывала, закипела ли в котелке вода. Тунбао взял припасенные ради этого случая ароматические свечи и благоговейно поставил их перед изображением бога домашнего очага[88]. Асы с братом принесли с поля цветы, и Сяобао вместе со взрослыми крошил и растирал их, резал фитиль-траву[89]. Время уже подошло к полудню, когда все было готово и вода в котле закипела. Сы воткнула в волосы «шелкопряда»[90] и два гусиных пера и пошла в червоводню. За нею шествовал Тунбао с весами и Асы с растертыми полевыми цветами и мелко нарезанными стеблями фитиль-травы. Сы развернула лист, муж подал ей крошево из цветов и стеблей, и она стала равномерно рассыпать его по листу. Потом взяла у свекра весы, положила на них лист, вытащила из волос гусиное перо, осторожно сгребла червячков вместе с крошевом в корзинку и принялась за другой лист. «Новорожденных», выведенных из иностранной грены, Сы смела в отдельную корзинку. Завершая обряд, женщина вытащила из волос «шелкопряда» и вместе с гусиным пером приладила к ручке корзинки.
Этот священный обряд никогда не нарушался и переходил из поколения в поколение. С ним могла поспорить разве что церемония воинской присяги. Теперь целый месяц людям предстояло дни и ночи вести упорную борьбу с непогодой, злосчастной судьбою и еще невесть с чем.
«Крошки» Тунбао уже ползали в своих корзинках; они были черными, как и полагалось, и выглядели совершенно здоровыми. У Тунбао и всей его семьи отлегло от сердца. Однако, поглядев на «всеведущий» чеснок, старик побледнел — на нем появилось всего несколько новых ростков. О, небо! Неужто все будет так, как и в прошлом году?
На этот раз, однако, чеснок «ошибся». Шелкопряды уродились на славу. Правда, во время их второй «спячки» погода испортилась — стало холодно и дождливо, но «драгоценные червячки» от этого нисколько не пострадали. Не у одного Тунбао, у остальных шелкопряды тоже оказались крепкими. Деревня наполнилась радостным смехом, даже речушка, казалось, не журчала, а смеялась.
Только Хэхуа не разделяла общей радости. Они с мужем разводили шелкопрядов на одном листе, но после «выхода из огня»[91] ее червячки весили всего двадцать цзиней[92]. Когда же окончилась последняя «долгая спячка», сельчане видели, как мрачный, угрюмый Ли Гэньшэн выбросил в речку три корзинки с червяками. С той поры женщины стали сторониться Хэхуа. Дом ее обходили, а завидев издали ее саму или ее молчаливого мужа, убегали. Не только словом с ней обмолвиться боялись, даже взглянуть не смели, опасаясь, как бы ее несчастья не «пристали» к ним.
Тунбао строго-настрого приказал младшему сыну не знаться с Хэхуа.
— Коли увижу тебя с этой сукой, всем расскажу, что идешь отцу наперекор, — кричал он, стоя под навесом у своего дома, нарочно громко, чтобы слышали Хэхуа и ее муж. Сяобао запретили даже близко подходить к их жилищу, не то что разговаривать.
Но Адо будто оглох, и в ответ на все угрозы отца лишь тихонько посмеивался — можно ли было верить во всю эту чепуху? С Хэхуа, правда, он больше не виделся: просто было недосуг.
Во время «долгой спячки» «драгоценные сокровища» слопали триста цзиней шелковичных листьев, и вся семья Тунбао, даже Сяобао, двое суток не ложилась спать. Зато гусеницы вышли замечательные. Дважды за всю жизнь видел Тунбао такое чудо: когда женился и когда родился у него Асы. Сразу же после «долгой спячки» «сокровища» сожрали семь даней тутовых листьев; с каждым днем они круглели и крепли, а семья Тунбао худела и тощала, глаза вспухли и покраснели от бессонных ночей.
Каждый шелковод обычно подсчитывает заранее, сколько тутовых листьев сожрут червячки до того, как у них начнется «подъем» и они станут завивать коконы. И Тунбао решил посоветоваться со старшим сыном, где раздобыть денег.
— На господина Чэня надежды мало. Придется, видно, снова кланяться хозяину твоего тестя, — сказал он.
— На день листьев хватит, даней десять еще есть, — равнодушно отозвался Асы. Он еле держался на ногах от усталости. Веки отяжелели, будто весили несколько сот цзиней, об одном он мечтал — хоть немного соснуть.
— Что ты бормочешь? Спишь, что ли? — разозлился Тунбао. — Я так думаю: уже два дня шелкопряды едят, еще три дня, не считая завтрашнего, их надо кормить. Выходит, понадобится еще тридцать даней листьев! Тридцать даней!
На току послышались голоса. Пришел Адо и притащил даней пять тутовых листьев. Тунбао с Асы тотчас прекратили разговор и тоже отправились за листьями. Из червоводни вышла Сы и последовала за мужем и свекром. Прибежала Любао — они с братом разводили не так уж много шелкопрядов, и в свободное время девушка приходила помочь. Ночь выдалась звездная, дул легкий ветерок. Вдруг среди шуток и смеха послышался чей-то глухой голос:
— А тутовые листья вздорожали, нынче после полудня, говорят, их продавали в городе по четыре юаня за дань.
Как нарочно, слова эти услышал Тунбао и сильно разволновался. По четыре юаня за дань! Выходит, тридцать даней будут стоить сто двадцать! А где их взять? Но старик тут же стал себя утешать: он наверняка соберет свыше пятисот цзиней коконов. Пусть за сотню он возьмет по пятидесяти юаней, и то выручит двести пятьдесят юаней. Тунбао облегченно вздохнул.
А тут еще кто-то тихонько сказал:
— Не может быть, чтобы листья так подорожали. В соседних деревнях, слыхать, червячки не очень уродились.
Старик узнал голос Любао и совсем успокоился.
Любао и Адо стояли рядом, у одной корзины, так близко, что казалось, они касаются друг друга. Неожиданно рука, скрытая под веткой[93], ущипнула Любао за бедро. Девушка знала, чья это рука, но ни слова не сказала, даже не улыбнулась. Но когда ей погладили грудь, она вскрикнула и невольно отпрянула.
— Что случилось? — спросила Сы.
Кровь бросилась в лицо Любао. Она украдкой взглянула на Адо, опустила голову и снова принялась за работу, сказав:
— Да ничего. Наверно, волосатая гусеница укусила.
Адо закусил губу и усмехнулся. Уже полмесяца он голодал, недосыпал, стал совсем тощим, но духом не падал. Он вообще никогда не унывал, чего нельзя было сказать об его отце. Он был уверен, что даже самый обильный урожай коконов или риса не избавит семью от долгов, не поможет ей вернуть землю, а усердием и бережливостью жизнь не улучшишь, только горб наживешь. И все же трудился Адо с охотой, это было ему, пожалуй, так же приятно, как заигрывать с Любао.
Утром старик отправился в город раздобыть денег на тутовые листья. Перед отъездом он долго говорил со снохой и решил заложить часть земли, обсаженной тутовником, которая давала пятнадцать даней листьев; это было последним достоянием семьи.
Пока первые десять даней из привезенных стариком тридцати принесли в червоводню, разжиревшие шелкопряды целых полчаса голодали. Сы не могла без жалости смотреть, как, высунув свои маленькие хоботки, они двигали головками в поисках корма. Шелкопряды накинулись на листья и так зашуршали челюстями, что люди едва различали собственные голоса. Решета быстро пустели, и на них каждый раз настилали новый толстый слой листьев. Еще два дня каторжного труда, а там начнется «подъем» гусениц. И крестьяне, напрягая последние силы, самозабвенно работали.
Уже трое суток Адо не смыкал глаз, но усталости не чувствовал. До рассвета он караулил шелкопрядов, чтобы отец и золовка хоть немного поспали. Высоко в небе стояла полная луна, было свежо, и червоводня обогревалась маленькой жаровней. Ко второй страже[94] Адо дважды настелил червячкам листьев и теперь, сидя на корточках возле жаровни, слушал, как они шуршат челюстями. Так, сидя, и задремал. Вдруг ему показалось, что скрипнула калитка. Он открыл глаза, но они тут же закрылись. «Са… са… са…» — шуршали шелкопряды, но к этому звуку примешивался и другой. Парень качнулся, стукнулся головой о колено, окончательно проснулся и тут явственно услышал, как зашелестела тростниковая циновка над входом в червоводню. Мелькнула чья-то тень. Адо вскочил на ноги и выбежал во двор. В ярком свете луны видно было, как кто-то мчится со всех ног через рисовое поле к речушке, Адо бросился следом, догнал и повалил беглеца и, убежденный, что поймал воришку, даже не стал его разглядывать.