Тунбао был в отчаянии. Коконы долго лежать не могут, если в ближайшие дни сбыть не удастся, придется самим разматывать. Кое-кто из сельчан вытащил мотальные станки, много лет простоявшие без дела. Надо их починить и размотать коконы, а там видно будет! Так собирались поступить и Любао с братом. Тогда Тунбао заявил сыновьям и снохе:
— Сбыть коконы не удается, значит, размотаем сами! Все равно их не продать. Во всем заморские дьяволы виноваты!
— У нас ведь коконов больше пятисот цзиней, — возразила сноха. — Сколько же надо станков, ты посчитал?
Сноха права. Столько коконов самим не размотать, а попросить кого-нибудь помочь — за это платить надо! Асы тоже считал, что им одним не управиться.
Адо вдруг вспомнил, что отец как-то не послушался его совета, и сердито буркнул:
— Говорил я, что надо выкормить один лист иностранной грены, и дело с концом! На это хватило бы пятнадцати даней тутовых листьев, которые у нас были! Так нет, меня и слушать не стали!
От возмущения Тунбао даже не нашелся что ответить.
Но вот люди снова воспрянули духом. Хуан Даос от кого-то узнал, что шелкомотальные фабрики в Уси[107] покупают коконы. Хуан, хоть и прозывался Даосом, был, как и Тунбао, простым крестьянином; старики частенько беседовали и всегда находили общий язык. Поэтому Тунбао тотчас побежал к Хуану, обо всем у него разузнал, а вернувшись домой, позвал Асы, чтобы вместе решить, как доставить коконы в Уси.
— Коли по реке добираться, до города свыше тридцати «девяток»[108] будет, — проворчал Тунбао, словно с кем-то спорил. — Туда и обратно — целых шесть дней! Будь оно все проклято! Не жизнь, а каторга! Но другого выхода нет! Из коконов похлебки не сваришь. Да еще долг надо отдать, срок подошел!
Асы согласился с отцом. Они купили несколько циновок, наняли лодку и, пользуясь погожими днями, отправились в путь. Поехал с ними и Адо. На шестой день вернулись домой и привезли обратно целую корзину непроданных коконов. Свыше тридцати «девяток» водой проделали старый Тунбао и его сыновья, пока добрались до Уси, однако на шелкомотальной фабрике до этого никому не было дела: за дань коконов из иностранной грены им дали всего по тридцать пять юаней, а из китайской — по двадцать. На коконы чуть похуже и смотреть не желали; их набралась целая корзина, хотя коконы у Тунбао были первосортные. Из вырученных ста одиннадцати юаней десять ушло на дорогу, а оставшихся ста не хватило даже на уплату долга, в который Тунбао залез, чтобы купить шелковичных листьев. От огорчения Тунбао по дороге заболел, и сыновья чуть ли не на руках притащили его домой.
Девяносто цзиней коконов, не принятых фабрикой, пришлось размотать. Сы попросила у Любао станок и целых шесть дней трудилась. Тут в доме кончился рис, и Асы поехал в город продавать пряжу. Но и на нее спроса не было. В закладных лавках пряжу тоже не брали. Лишь в лавке, где перед праздником цинмин Асы заложил дань риса, ему повезло: удалось упросить хозяина отдать ему рис за пряжу.
Ничего, кроме долгов, не принесли Тунбао и его землякам весенние шелкопряды! А сколько было надежд! Особенно не повезло семье Тунбао: они собрали коконов больше всех в деревне и все же потеряли землю, дававшую свыше пятнадцати даней тутовых листьев, зря истратили тридцать юаней, взятых взаймы, да еще целый месяц недосыпали и голодали.
1932
Перевод Л. Урицкой.
«НАСТОЯЩИЙ КИТАЕЦ»
© Егоров И. А. Перевод, 1990.
В семь часов было заведено пить молоко. Жена собственноручно кладет в стакан два с половиной куска сахара и подает молоко в постель. На фуцзяньском лаковом подносе, расписанном золотом, лежит свежая газета.
Жена усаживалась, по обыкновению, в изголовье, и с легкой улыбкой наблюдала, как муж неторопливо прихлебывает молоко, как он быстро просматривает свежую газету. Сначала, как обычно, просматривались объявления, затем новости этого портового города, и наконец очередь доходила до важнейших событий в стране и за рубежом; к этому времени стакан уже был пуст, муж откладывал газету, улыбался жене (эта улыбка тоже была предусмотрена), потом лениво потягивался или несколько раз потирал виски указательными пальцами, затем откидывался назад, погружаясь затылком в подушку из утиного пуха, и закрывал глаза. Это было необходимо, чтобы всесторонне обдумать намеченные на сегодняшний день дела. Тем временем жена нажимала на кнопку звонка, тут же, как тень, появлялась давно уже прислуживающая в доме тетушка Аэ, которая уносила стакан, поднос и газету. Следом выходила и жена, тихонько затворяя за собой дверь.
Так в течение уже двух лет протекала жизнь в доме этого господина, перестроенная на основе научной целесообразности. Когда он только начал «служить обществу», этих порядков еще не было: молоко он уже пил, но совсем не обязательно в постели, и сахар попадал в стакан не из рук жены, и молоко приносила не она. И конечно же, совсем ни к чему было ей сидеть у изголовья и смотреть, как он выпивает молоко. В те времена господин обычно сначала вставал, сам открывал окно, проветривал комнату, после этого дверь тихонько отворялась, и в комнату входила либо тетушка Аэ, либо другая служанка, которая, проворно передвигаясь быстрыми шажками, наводила порядок в доме; жена же стояла в сторонке, опершись на подушку и полузакрыв глаза.
Однако с тех пор сфера деятельности господина расширилась, к тому же от «служения обществу» он поднялся до «служения нации» и потому с каждым днем ощущал, что ради народа следует бережно относиться к своей персоне. Во-первых, нужно было «рационализировать» личную жизнь: чем больше он был занят на службе, тем больше ему хотелось, чтобы жизнь шла в четком ритме; во-вторых, он решил, что жене необходимо «вернуться на кухню». Но возможность пообедать дома представлялась господину не более двух-трех раз в год, поужинать тоже удавалось раз тридцать-сорок, а вот завтракал он всегда только дома, поэтому лишь этим стаканом молока на завтрак жена могла продемонстрировать, с каким почтением она «вернулась на кухню» — так что каждодневная собственноручная закладка сахара и подача стакана лично женой превратились в торжественный ритуал.
Зачем же тогда ей нужно было еще сидеть у изголовья и смотреть, как оно будет выпито? Здесь нужно отдать должное господину, которому, хоть он и стоял за «рационализацию», была присуща и «мягкость»: он был человек деловой, но было в нем и «что-то от поэта». Свои душевные силы (а не всю кровь по капле) господин отдавал народу. «Развлечения я давно уже выбросил из головы», — часто говаривал он; и все-таки те утренние часы, когда он пил молоко, должны были, по его мнению, оставаться «личным временем». На этот счет у него имелось и свое обоснование, от которого веет ароматом лирической поэзии: «Целые сутки укладываются в эти четыре часа, только в этот миг дано нам изведать нежный аромат беззаботности — и как это рационально! Любовь супругов взаимна, их души сливаются воедино, и только когда эти двое в тиши безмолвно глядят друг на друга, наступает тот редкостный миг, что истинным смыслом наполнен — и как же он верен!»
— Но почему же ты при этом еще и газету читаешь? — шутливо спросила жена, когда господин впервые привел этот овеянный ароматом лирического стиха аргумент. Ответ господина был, однако, все так же рационален:
— Ах, милая женушка! Потому что время у меня на вес золота, да и газету-то я читаю глазами, а всем сердцем смотрю на тебя! — И он тут же высвободил одну руку, чтобы тихонько взять в нее ладонь жены.
В результате жена не могла не испытать удовлетворения. Однако прошло несколько дней, и она все же почувствовала своим сердечком, что у нее никак не получается спокойно смотреть на мужа: иногда она глубоко задумывалась, иногда замечала, как вдруг меняется выражение его лица, и считала, что эта перемена несомненно вызвана чем-то прочитанным в газете. Ей даже вспомнились капризы первого ребенка, когда ему только исполнился годик: как она укладывала его рядом с собой, поглаживая ему животик, — и лишь тогда он засыпал. Но каждый раз, вспоминая об этом, она торопилась все свои помыслы обратить на самосовершенствование и, как бы извиняясь, старательно улыбалась, а в душе укоряла себя: «Ведь он весь день с утра до вечера служит народу, я должна простить ему эту маленькую слабость, это успокоение, не лишать его этого».
В тот день все шло своим чередом, как и было заведено. И тут со стороны господина было допущено нарушение заведенного порядка вещей. Раскрыв газету, он первым делом обратился к новостям в стране.
Жена, сидевшая рядом, предавалась в это время тайным мечтаниям, и, хотя взор ее был привычно устремлен на мужа, она абсолютно не обратила внимания на выражение его лица. Только когда газета в руках мужа внезапно зашелестела, она пришла в себя. Муж уже отложил газету в сторону и протянул руку за стаканом.
— Ах! — Этим простым звуком она полностью признавала свою вину, однако ее светившиеся нежностью глаза были полны удивления.
— А-а! — как бы откликнулся господин. Но жена, прекрасно разбиравшаяся во всех этих «а-а!» и «о-о!», сразу сообразила, что это не к ней, — иначе зачем бы ему опять хмуриться? Тогда она склонилась, почти касаясь его тела, и потянулась вперед нежной белой рукой, чтобы пощупать ему лоб. Похоже, есть небольшая температура. Она неестественно выпучила глаза и разинула рот. Однако господин не стал ждать, пока она что-нибудь произнесет, он оттолкнул руку, взял стакан с молоком и поднес его к губам.
— Э-э! — В голосе господина сквозило какое-то нетерпение, он с шумом отхлебнул молока. — Ничего, ерунда… А в сегодняшнем молоке, похоже, переложено сахару!
— Ничуть не переложено: два кусочка, как всегда! — Она испуганно уставилась на него, но тут же сумела придать своему лицу нужное выражение и с невольным смешком продолжала: — Не надо меня обманывать. Это у тебя на душе невесело. Дело не в переслащенном молоке, боюсь, что ты раздосадован чем-то прочитанным в газете!