Господин деланно усмехнулся, как бы не желая опровергать ее слова, и продолжал пить молоко.
Жена тут же вознамерилась взять газету, чтобы самой взглянуть, что там, но ее остановила рука господина, который одним махом допил молоко, забулькавшее у него в горле, поставил стакан и откинулся на подушку с изможденным и расстроенным видом.
— Да какое там раздосадован! Важные государственные дела… — Тут жена поспешно заулыбалась, вторую половину фразы она и слушать не стала: ведь она чуть не забыла о том, что все душевные силы мужа отданы на службу нации.
К счастью, лицо господина уже ничего не выражало. Однако глаза его были устремлены в одну точку; видно, он глубоко задумался и уже был где-то далеко со своими мыслями.
Позабыв об установленном порядке, жена сама отнесла стакан и фуцзяньский поднос на столик перед окном, остановилась в растерянности перед комодом и окинула взглядом свое отражение в зеркале.
— Ха! Вот оно что: как вчера толковали, так и вышло! — заговорил сам с собой господин. — Что еще за мирное решение вопроса, мать их так! — Тут он умолк и настороженно глянул в сторону жены. Подобные «национальные» выражения в такой компании у него раньше с языка не слетали, хотя на фабрике он частенько ими пользовался. Он выставил вперед руку, провел ладонью по лицу и сказал, обращаясь к жене: — Представляешь, ведь как важно сейчас сохранить порядок; пусть даже ради этого придется нанести несколько ударов, перебить тысяч десять! К несчастью, кое-кто все же настаивает на мирном решении, даже такие крупные банкиры, как старина Цянь, тоже за мир — ну как тут не разозлиться!
— Да-да, — отозвалась жена, подходя к кровати. Она вспомнила о его частых жалобах на раздражительность после еды и, понимая, что это не метод врачевания, но веря, что муж должен «беречь себя для нации», тихонько присела в изголовье и стала увещевать его: — Разумеется, то, что ты сказал, верно; но раз уж люди за мирное решение, какой толк кипятиться понапрасну? Наша фабрика шерстоткацкая, а когда воюют, шерстяные вещи не нужны, да и боеприпасами ты не торгуешь — чего тебе, в самом деле, печалиться? Тогда, двадцать восьмого января, ты разве не надеялся каждый день на прекращение военных действий и установление мира?..
— Н-ну! — Один этот яростный выдох господина заставил испуганную женщину замолчать.
Она робко потянулась, чтобы пощупать ему лоб, но он ловко отвел ее руку. И одновременно заговорил:
— Никакой температуры у меня нет. И не надо со мной нянчиться. Ты, жена, что-то чем дальше, тем больше глупеешь! Вот, например: живя с кем-то рядом, больше всего ценишь мир. Ну а если перестанет слушаться и начнет грубить наша служанка, эта старая баба?
Жена кивнула. Уж из-за служанки-то у нее переживаний хватало. С тех пор как господин решил «вернуть ее на кухню», служанка должна была и являться к ней за распоряжениями, и просить ее просмотреть покупки, а при закладке продуктов снова звать ее на кухню для наблюдения и контроля; все эти «установления» были сделаны господином, и хотя, считаясь с его волей, жена не осмеливалась сказать служанке: «Ладно, делай как знаешь», — на самом деле все это ей ужасно надоело.
Улыбаясь господину, жена вновь кивнула.
Господин, однако, принял это за чистую монету, обрадовался и тут же бросился закреплять успех, обращаясь к жене как к одному из примиренцев:
— Или как еще сказано: «Тот, кто не думает о будущем, непременно хватит горя в настоящем». Вот наши соседи только и твердят о том, что нам нужна сообща бороться с коммунистами; мы же сразу делаем вид, что мы здесь ни при чем, — и тут же расписываемся в том, что опоздали: разве можно оставлять в покое шайку мятежников и вместо того, чтобы идти походом против них, призывать к миру? Это же может быть кое-кем использовано как предлог для того, чтобы ввести несколько дивизий солдат, поднять в воздух несколько сотен самолетов, и что тогда делать будем? Разве выдержим? Или что же, начинать войну кое с кем по-настоящему? Гм, тогда, дорогая, чего и говорить — наша фабрика запросто превратится в кучу пепла, а нам с тобой можно и не мечтать о том, чтобы так безмятежно и не торопясь болтать о том о сем!
Глаза у жены совсем округлились: она полностью признала свое поражение.
Но на этот, раз господин обрадовался совсем не из-за того, что жена признала себя побежденной; в конце концов и то, как она вела себя, и то, как она выступала от лица примиренцев, было всего лишь придумано им самим. Наоборот, этими рассуждениями он нагнал на себя страх и тоску и, еще глубже зарывшись затылком в подушку из утиного пуха, в изнеможении закрыл глаза.
Тут жена услышала чьи-то шаги за дверью. Стараясь не шуметь, она отошла от кровати и негромко спросила:
— Кто там?
— Это я, — послышался голос тетушки Аэ. — Ждала, ждала, а звонка все не слыхать — я и пошла поглядеть, может, с ним случилось что?
Тут жена, вспомнила о повседневных установлениях и, со словами «ничего не случилось», непроизвольно нажала-таки кнопку звонка.
Когда Аэ вышла, унося поднос со стаканом, жена вышла вслед за ней, неслышно притворив за собой дверь, а забытая ею газета осталась лежать на кровати.
В восемь тридцать молодой господин и барышня на машине отправлялись в школу; в девять часов машина возвращалась, и господин уезжал в ней на службу. После этого в доме полной хозяйкой была жена с малышкой на руках. Во второй половине дня в четыре часа ей надлежало звонить главе семьи по телефону, чтобы выяснить, заберет ли его машина молодого господина и барышню после уроков. Если машина была занята, жена должна была заблаговременно позвонить в школу, объяснить ситуацию, а затем отправлять Аэ или еще кого-нибудь за детьми на такси. Это тоже было заведено господином.
Вернувшись из школы, дети первым делом принимались за пирожные, заранее приготовленные служанкой, однако положено было пригласить в кухню хозяйку дома, чтобы подать их при ней. Господин не раз говорил, что такие, как служанка, — «самые бессовестные»: если лично не проконтролируешь, тут же какую-нибудь грязь занесут или нарушат правила гигиены. Чуть позже пяти у жены было самое жаркое время. Нужно было и прослушать школьников о сегодняшних успехах в учебе (потом она должна была докладывать об этом главе семьи), и снова названивать по телефону, повсюду разыскивая господина, чтобы узнать, будет ли он ужинать дома. Все это тоже было вменено им в обыкновение.
И только когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме, ей можно было вздохнуть свободно.
Раньше у нее хватало приятельниц — как своих, так и среди знакомых господина. Но после того, как он провозгласил «рационализацию жизни», ее друзьям пришлись не по вкусу просто разговоры, и они неохотно соглашались приходить в гости. Если она сама собиралась нанести кому-нибудь визит, это в общем-то не возбранялось, но сначала нужно было уведомить об этом главу семьи по телефону, да и чувствовала она себя при этом неловко. Поэтому она выходила из дома нечасто: исключение составляли визиты, обязательные для соблюдения приличий, и поездки за покупками.
Однажды господин изрек следующее: «Так вот, в неделю получается минимум один-два визита, чтобы соблюсти приличия, максимум три-четыре, да за покупками тебе следует ездить самой — это тоже одна-две поездки. По-моему, ты занята достаточно, и ни сил, ни времени для пустого времяпрепровождения у тебя не остается».
Получив такой урок, жена разобралась, что к чему, и, конечно же, безропотно, даже с радостью, подчинилась.
Случайно она нашла способ коротать время: из двух нитей тонкой шерсти она связала малышке свитерок. Еще будучи школьницей, после встречи праздника чунъян[109] она обычно отправлялась на занятия с сумочкой шерстяных ниток: в то время у ее однокашниц в ходу были сумочки для вязания, вышитые крестиком, у нее же сумочка была из бархата, и из нее привычно торчали, как рога, почти на два цуня, бамбуковые спицы. Про эти спицы знала вся школа, потому что однажды, когда они лежали на парте, подслеповатый старичок преподаватель родного языка принял их за длинные карандаши и в конце концов решил сделать ими пометки в классном журнале. Те спицы давно уже куда-то подевались, и она купила новые. Однако то ли из-за того, что новые спицы ее не слушались, то ли оттого, что она долго бездельничала, но, связав полоску чуть шире цуня, она вдруг почувствовала, как заболели в суставах пальцы. Она бросила бы работу незаконченной, если бы не неожиданная поддержка господина.
Господин как раз был дома и ужинал; взяв в руки этот «незавершенный шедевр», он посмотрел на него и как-то уж очень серьезно сказал:
— Жена! Ты воистину непревзойденный изобретатель! Это же гораздо лучше импортных свитеров, да такой мягкий, тонкий и теплый! Сдается мне, что и обошелся он дешевле?
— На пол-юаня шерсти пошло, не больше, — мило улыбнулась жена.
— О! Ну так свяжи и мне — буду носить вместо заморских.
— Тебе? Да на тебя, толстяка, шерсти потребуется на все четыре юаня.
— И все равно эти расходы будут оправданы! — вертел в руках ее изделие господин.
Жена не знала, как и быть. Она боялась, что у нее не хватит терпения на то, чтобы связать такой свитер в две нитки, но, в силу привычки, не могла и разочаровать господина. После некоторого колебания она сказала:
— А ведь эту шерсть, я слыхала, привозят из некоего государства: боюсь, тебе не пристало носить что-либо связанное из нее.
— Да о чем ты говоришь! — Не поймешь, искренен он сейчас или нет. — Мы же носим импортные свитера, а это тоже утечка золота за границу.
Жена кивала головой, как в светской беседе, но отнеслась к его словам явно без энтузиазма. Тут господин и сам призадумался: если бы жена просто сказала, что ей трудно вязать из тонкой шерстяной нити, у него была бы возможность обратить все в шутку и отказаться от этой затеи. Но она привела в качестве довода только то, что это товар «некоего государства», будто покупать западные товары уже не считается непатриотичным, а такой подход господин всегда считал неправильным; он часто спорил с людьми, взгляды которых походили на взгляды жены, и, по его мнению, «покупка любого ширпотреба хоть и относится к делам второстепенным, однако принцип отрицания восточного и поддержки западного, когда покупать товары некоего государства нельзя, а западные товары — можно, как раз и является главным источником всех бед нации, которая не может опираться на собственные силы». Господин рассуждал так: товар — неважно откуда, с Востока или Запада — должен единственно приносить нации пользу, то есть быть для нее прибыльным. «Если тигр с Восточной горы начнет пожирать людей, то почему не стать людоедом и тигру с Западной горы?» — при помощи подобной логики он обосновывал свое рассуждение о том, что «товары некоего государства отнюдь не из тех, что ни в коем случае нельзя покупать».