Цайси, усевшись на корме лодки, стал помогать Сюшэну грести. Вода, словно признавая свое поражение, бессильно зашипела.
Вскоре они уже были у цели.
— Давай скорей собирай! Оглянуться не успеешь, они уже будут здесь. Если каждый будет стараться урвать, только отношения испортим, — сказал Цайси, доставая самый большой и тяжелый шест с раздвоенными граблями на конце, которыми собирали траву юньцао. Встав на носу лодки, они воткнули шесты в самую гущу водорослей, затем, подцепив траву вместе с илом, накрутили ее на грабли, вытащили и бросили на дно лодки.
Водоросли в протоке слиплись с илом и, словно живой организм, противились тому, чтобы их разрывали. А из-за ила и ледяной крошки они становились еще тяжелее.
Цайси решительно накручивал на шест водоросли, и от усилия его выступающая вперед нижняя челюсть заходила ходуном. Каждый раз, поднимая их в лодку, он издавал победный крик, а толстый бамбуковый шест при этом скрипел и выгибался дугой.
— Навались, Сюшэн, давай быстрей! — заорал он, поплевав на руки, и с удесятеренной энергией снова принялся за дело.
На одутловатом лице Сюшэна тоже проступили капельки пота. При этом он двигался и загребал водорослей вполовину меньше Цайси. У него ломило руки, сердце словно выскакивало из груди, он постоянно охал и кряхтел.
На дне лодки постепенно вырастала куча водорослей, перемешанных с илом и льдинками, лодка стала оседать. Когда Цайси поднимал шест с водорослями, она всякий раз кренилась и ледяная вода переливалась через нос, попадая ему на ноги, обутые в соломенные сандалии. Он уже сбросил с себя драную ватную куртку и остался в одной рубахе, туго подвязанной синим матерчатым поясом, весь он смахивал на котел, из которого густо валит пар.
Ветер донес приближающиеся всплески весел и чьи-то голоса. Впереди в зарослях сухого тростника мелькнула войлочная шапочка. Потом одна за другой показались две лодки, с трудом продиравшиеся сквозь кусты.
— Ха, и вы прибыли! — весело закричал Цайси, закидывая полные грабли водорослей в лодку; лукаво ухмыльнувшись, он поднял бамбуковый шест и воткнул его в давно уже примеченное место. Там водорослей было особенно много. Раскинув грабли, Цайси стал быстро накручивать траву на шест.
— М-да, странно! Откуда вы-то взялись? Как это мы не встретились по пути? — громко закричали с только что приплывшей лодки; люди, сидевшие в ней тоже приехали за водорослями.
— Мы-то? Мы… — переводя дух, начал Сюшэн, опуская грабли. Но Цайси зычным голосом тут же прервал его:
— Мы с неба свалились! Ха-ха! — и он тут же еще два раза воткнул шест в гущу травы юньцао.
— Не заливай! Кто ж не знает, что вы любите повозиться в грязи? — захохотали в лодке и торопливо заработали толстыми бамбуковыми шестами.
Цайси, не говоря ни слова в ответ, быстро забросил грабли туда, где водорослей было больше всего, а потом, глянув на дно лодки, окинул взглядом протоку, на которой в разных местах собирали траву юньцао. Опытным глазом он отметил, что водоросли уже остались только на поверхности, да к тому же в большинстве своем это были ряска и маленькие водяные лишайники.
Он положил шест, отер пот с лица концом пояса и ловко перебрался на корму.
Разбрызганные там капельки грязи уже застыли, ватная куртка Цайси примерзла к доскам, он отодрал ее, накинул на плечи и, присев на корточки, произнес:
— Ладно, хватит на этом. Эту протоку я оставляю вам.
— Ха! Сначала сливки снимает, а потом еще красивые слова говорит! — продолжая работу, крикнули в ответ с лодки.
В тихой, спокойной заводи стало шумно.
Сюшэн, отодвинув в лодке доску, вытащил смерзшиеся, как камень, пампушки из грубой муки, захваченные из дома, и начал мужественно грызть. Цайси тоже откусил кусочек, но тут, подняв голову, он посмотрел на небо и задумался, прикидывая, сколько еще травы осталось в этой протоке.
Небо было сплошь затянуто облаками, ветер стал немного стихать. Издалека послышались гудки — это по другому рукаву реки шел рейсовый пароход.
— Эй, уже полдень, что ли? Неужто пароход? — смотря на небо, заговорили люди, собиравшие водоросли.
— Сюшэн! Пора возвращаться! — произнес Цайси, поднимаясь и беря в руки весло.
На сей раз шестом работал Сюшэн. Как только лодка вышла из протоки, Цайси с громким хохотом завопил:
— На север, на север давай! Там, у обрыва, наверняка есть юньцао.
— Еще и к обрыву плыть? — испугался Сюшэн. — Тогда нам ночевать придется в лодке.
— О чем говорить! Ты что, не видишь, погода вот-вот изменится, сегодня набьем лодку, и нам нечего бояться, — решительно заявил Цайси и налег на весло, чтобы скорее выйти в другую протоку.
Сюшэн, промолчав, перебрался на корму и тоже стал помогать грести. Но силы его действительно уже были на исходе, было бы ошибкой сказать, что он ворочал кормовым веслом, наоборот, это весло, которое в руках Цайси превратилось в живого дракона, ворочало им.
Мерно плескалась вода, из зарослей высохшего белого тростника постоянно с жалобным криком взлетали какие-то птицы.
Железные плечи Цайси мерно двигались, как два рычага, работали без устали. Лицо его блестело от пота, глаза радостно сверкали. Он заорал частушку, которую часто пели у них в деревне:
Барышня молода,
А уже как госпожа,
Выступает, словно дива,
Крутит бедрами ретиво,
Утром овощи берет,
В город продавать несет.
Муженек-то мал еще,
Он сидит на коромысле,
Путь туда и путь обратно,
Встретить хахаля приятно,
Удержаться не смогли,
У овчарни залегли[110].
Сюшэн понял, что Цайси пел для того, чтобы поиздеваться над ним. Одутловатое лицо его стало смертельно бледным, ноги задрожали. Вдруг в пояснице что-то дернуло, руки перестали слушаться и выпустили весло, он откинулся назад и бессильно опустился на доски.
— Сюшэн! Что с тобой? — испуганно спросил Цайси, оборвав свою частушку и не переставая при этом грести.
Сюшэн с поникшей головой ничего не отвечал.
— Толку от тебя никакого, — пожалев его, заметил Цайси, — ладно, отдохни-ка. — Тут словно вспомнив о чем-то, он посмотрел вдаль, туда, где река на горизонте сливалась с небом. Прошло немного времени, и он снова во всю глотку заорал свою песню.
— Цайси! — неожиданно закричал Сюшэн, поднимаясь. — Ты можешь не горланить? Сам знаю, что толку от меня никакого, болен я и ничего не могу. Но я считаю, что лучше сдохнуть с голоду, чем быть рогоносцем.
Таких прямых разговоров раньше никогда не бывало, и так решительно Сюшэн никогда не высказывался. Впрочем, Цайси не обратил на это внимания. Он посмотрел на позеленевшее от злости, исказившееся в горькой гримасе лицо Сюшэна, и в душе у него шевельнулось раскаяние. Еще бы, ведь хотя эта частушка была довольно распространенной, слова ее уж слишком были похожи на те необычные отношения, которые сложились между ними троими, и неудивительно, что Сюшэну это резануло слух. Цайси почувствовал, что ему не стоило распевать с таким довольным видом; получалось, что он высмеивает племянника и демонстрирует перед ним свою силу. Но с чего это Сюшэн вдруг заговорил, что «лучше с голоду подохнуть»? На самом деле Цайси немало сделал для его семьи, а то, что сейчас сказал Сюшэн, прозвучало так, будто он старается показать себя «настоящим хозяином дома», а ему, Цайси, нужно убираться на все четыре стороны. Тут он тоже разозлился.
— Ладно, ладно, раз ты хочешь, чтобы я ушел, я так и сделаю, — сухо произнес он, невольно начиная грести медленнее.
Сюшэн, казалось, совершенно не обратил внимания на его реакцию и, не сказав в ответ ни слова, окончательно пал духом и опустился на корточки.
— Но, — суровым и холодным тоном добавил Цайси, — впредь запрещаю тебе бить жену. Такая женщина — чем тебе она не нравится? У нее же ребенок будет, это частичка нашей семьи.
— Не твое дело! — подскочил, как сумасшедший, Сюшэн, голос у него с визга перешел на хрип. — Моя баба, захочу — убью!
— Кто, ты? Посмей только! — круто развернувшись, Цайси сжал кулаки и уставился на Сюшэна.
У того по всему телу прошла дрожь.
— Еще как посмею! Мне жить надоело. Каждый год торопят — зерно сдавай, налоги собирают, долги требуют: тянут все, что можно. Живешь только сегодняшним днем и не знаешь, что будешь есть и одевать завтра, да ведь я еще болен. Надоело жить! Жизнь — это одно несчастье!
Медленно опустив голову, Цайси разжал кулаки; горечь и печаль переполняли его душу, которая словно пылала огнем. Лодкой никто не управлял, и она стала поперек течения. Подсознательно взяв в руки весло, Цайси сделал один гребок, но перед глазами у него все равно оставался его несчастный племянник.
— Эй, Сюшэн! Нельзя все сваливать на судьбу! Жена не виновата в твоих несчастьях, терпеливо сносит все невзгоды, помогает тебе справляться с делами. Ты ругаешь ее, она молчит, бьешь, а она не кидается в ответ на тебя с кулаками. Ты этим летом заболел, так ей пришлось ухаживать за тобой несколько ночей напролет.
Глаза Сюшэна, который растерянно все это слушал, наполнились слезами, тело его обмякло, и он опустился на корточки, свесив голову. Через некоторое время, он печально произнес, обращаясь к самому себе:
— Умру — и ладно, все равно родственников у меня нет, если сдохну, вы все только обрадуетесь.
— Сюшэн, а ты не боишься, что так говорить грешно? Зачем думать, что все желают твоей смерти? Все живут, и ты живи, все когда-нибудь помрут, и ты помрешь.
— Ну-ну, так уж никто и не хочет моей смерти? Просто этого не говорят вслух, а думают про себя.
— Кого ты имеешь в виду? — обернулся Цайси, рука его с веслом замерла.
— Либо того, кто у меня под носом, либо ту, что дома.
— Ай! Не возводи напраслину! У нее перед тобой совесть чиста.
— Что, совесть? Когда жена гуляет направо и налево, у нее тоже совесть есть, да?! — повысил голос Сюшэн, но получилось у него это не от негодования, а от собственного бессилия.