Поэзия народов СССР
Из армянской поэзии
Григор Тха (1133–1193)
Стихотворение полезное и чудесное
Знанья есть у меня, но они скудеют,
Есть почтенье к добру, но оно слабеет.
Есть душа у меня, но теряет силы,
Есть и разума свет, но горит уныло.
Есть и пламень любви, но как лед спокоен,
Есть и ветра напев, но спаленный зноем.
Жар молитвы в душе, но и холод рядом.
Я ростки не взрастил, их побило градом.
Скорбь, что мне суждена, я отвергнул, Боже,
Радость, что суждена, я отвергнул тоже.
Потерял я пять чувств, а когда — не помню.
Побужденье к добру от тебя дано мне.
Но ему я не внял, не услышал зова,
Я вслепую блуждал, как лишенный крова.
Я служил суете, будто быть ей вечно,
Завязал я глаза, чтоб грешить беспечно.
Впал в греховные сны, полюбил прельщенья…
Пробуждения час — грозный час отмщенья!
Ужас бездны пойму, кану в мрак тяжелый.
Свет надежды не мерк, но к нему не шел я.
Восхвалял я грехи, долгий счет их полнил…
Возвестивший добро, свой завет исполнил.
И меня Он учил верить светлым силам,
Ненавидеть грехи — и меня учил Он!
Коль простишь должнику — и твой долг скостили,
Нас простит Иисус, если мы простили.
Ваан Терьян (1885–1920)
«Был нелегким путь и далеким кров…»
Был нелегким путь и далеким кров.
Я прилег вздремнуть на траве ночной
И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов…
Неизвестный друг говорит со мной.
Пробудился я, счастьем обожжен.
Скорби не тая, плачет ветерок.
Ни души кругом, тьма со всех сторон,
На пути моем вновь я одинок…
«Мне в этих памятных местах…»
Мне в этих памятных местах
Так ощутима ты!
Знакомый сад заглох, зачах,
Не политы цветы.
Закрыты ставни на замок,
Но мне, как прежде, рад
Заветный сад… О, как я мог
Войти в тот самый сад!
Тот самый и совсем иной —
Он пуст, затоптан, гол.
И он, как я, одной тобой
Дышал, и жил, и цвел…
«В угрюмых безднах бесконечной ночи…»
В угрюмых безднах бесконечной ночи
Ты, сердце, бьешься, как в стенах тюрьмы.
Я заблудился и устал — нет мочи,
И некому позвать меня из тьмы.
Ночь распростерла траурные крылья.
Одна лишь ночь — отчаянью в ответ!
Искать и ждать — напрасные усилья.
На сладостную ложь — надежды нет.
Рыдая, ветер бьется в бездне темной.
Кто эту ночь простер в немой глуши
И почему безмолвен мир огромный?
Кто потушил огонь моей души?..
Возвращение
Когда-нибудь я прокляну с тоской
Всю жизнь мою и, скорбный, одинокий,
Пойду и отыщу твой дом далекий
И постучусь дрожащею рукой.
О как печально улыбнешься ты
И дверь откроешь, не сказав ни слова,
И ты заплачешь пред лицом былого,
Увидев боль замученной мечты.
И сестринская доброта твоя
Душе моей дарует исцеленье.
Я молча обниму твои колени
И разрыдаюсь, разрыдаюсь я…
«Эта боль из года в год…»
Эта боль из года в год
Неустанно, как паук,
Сеть горящую плетет
Из неутолимых мук.
Злой недуг, глухая боль
Медленно, из года в год,
В раны сердца сыплет соль,
Жизнь мою нещадно жжет.
Я иду глухой тропой.
Оглянусь — потерян след.
Я замечен злой судьбой,
Для меня спасенья нет.
«О нежность, походящая на боль!..»
О нежность, походящая на боль!
Я не знавал столь горькой и мятежной,
Столь исступленной и пугливой; столь
Безжалостно переходящей в боль.
Последняя она, — не оттого ль?
В ней затаился пламень безутешный.
О нежность, походящая на боль, —
Я не знавал столь горькой и мятежной!
Наири Зарьян (1900–1969)
Первая копна
Печальный образ юности моей
Мне видится чем дальше, тем ясней,
Рождая чувство горечи и боли:
Стоит сироткой в опустелом поле
Копна пшеницы… Пронеслись года,
Она давным-давно в земле истлела,
Но я в долгу пред нею навсегда
И не могу начать другого дела,
Пока не расскажу я про нее
Читателям, и близким и далеким.
Закончилась резня… Село мое
Стоит притихшим, скорбным, одиноким.
Одни лишь старики да детвора
Здесь уцелели, но опять с утра
Клубится мирный дым над очагами,
Старухи для внучат пекут лаваш.
Печальнее других домишко наш,
Отца и матери уж нету с нами.
Сестра да я из всей семьи большой
В живых остались — малые ребята,
А мир вокруг неласковый, чужой.
Как жить? Что делать с полосой несжатой?
В Хараконисе нищенский надел
Остался у меня. Отец, бывало,
Что ни посеет — засуха сжигала,
И досыта никто из нас не ел —
На подати зерна едва хватало.
Но в том лихом году, как бы назло,
Обильный урожай земля сулила.
Готовилось к уборке все село,
Забыв про нас. У стариков нет силы
С уборкою управиться. У них
Заботам, нуждам ни конца, ни края.
В такие дни не до сирот чужих.
Чего тут ждать!.. Я разыскал в сарае
Знакомый серп, которым жал отец,
В карман засунул старое точило,
И утром, еще солнце не всходило,
Я вышел в поле как заправский жнец.
Участок мой был от села далеко.
Средь хмурых гор жара и тишина.
Как было горько мне и одиноко!
Как разболелись плечи и спина!
Я жал пшеницу рук не покладая,
Мне заливал глаза соленый пот,
И вдруг я вижу, что сестра несет
Мой завтрак в узелке, и вот тогда я
Почувствовал себя главой семьи,
Добытчиком, кормильцем и опорой.
Я бережно сложил снопы свои
И сел в тени большой копны, которой
Гордился я, и скудный завтрак мой
Неспешно съел, по-взрослому усталый.
Кругом безлюдие, гнетущий зной,
И камнем на сердце тоска лежала.
А девочка, молчание храня,
Ко мне прильнула, руки нежно гладя,
И я прочел в ее печальном взгляде
Вопрос, который мучил и меня,
Мне душу изнурял глухой тревогой:
«Как в мире этом страшном и большом,
Где ни отца, ни матери, ни Бога,
Мы будем жить?..»
И пó сердцу ножом
Резнула боль, и оба втихомолку
Мы плакали, скрывая горький страх.
Кричащую тревожно перепелку
Мы услыхали в луговых кустах.
Мы видели, над нею кружит коршун
И вот, свистя крылами, в небо взмыл…
Я встал, готовый к испытаньям горшим,
И ноющую спину распрямил.
Я вытер слезы детские мои
И, как пристало старшему в семействе,
Уверенно сказал Ерануи:
— Не плачь, не унывай, мы будем вместе!
Не бойся, перепелочка моя,
Иди домой! — Она послушно встала,
И в серых глазках радость заблистала,
И мелкими шажками вдоль ручья
Она пошла, чуть колыхаясь в поле,
Как увядающий в бутоне мак.
И я поклялся: даже в горькой доле
Ее беречь, ее лелеять так,
Чтобы жила без страха и печали,
Покуда не найдет своей судьбы.
Я поглядел в синеющие дали
С волнением, с предчувствием борьбы.
И долгий день, не зная утомленья,
Я жал пшеницу, складывал снопы,
А на закате, подходя к селенью,
Я услыхал нестройный гул толпы.
Я увидал, как в спешке, в суматохе
Кто погружал пожитки на арбу,
Кто ослика навьючивал… И вздохи,
И ропот на жестокую судьбу
Звучали всюду… Ветхие старухи
Мешки латали. И в последний раз
Пекли домашний хлеб. Следы разрухи
Виднелись всюду в этот горький час.
С отрядом русских, отступавшим спешно,
Переселяли на восток армян,
И старики с тоскою безутешной,
С глубокой болью незаживших ран
Родные стены молча целовали.
Как трудно будет доживать вдали
От кровли отчей, от родной земли,
В безвестности, в унынии, в печали!
Какая боль, какая пустота!
Но сквозь тоску мне верилось впервые,
Что сбудется теперь моя мечта,
Что наконец-то мы идем в Россию,
В страну, куда рвалась моя душа,
Где нас не будет разорять паша,
Где не убьет нас янычар кровавый,
Где, озаренный вековою славой,
Отважный, честный, доблестный народ
Нам дружескую руку подает.
Об этом над моею колыбелью
Когда-то тихо напевала мать…
И я в порыве буйного веселья
Запел, не в силах радости сдержать.
А караван уж тронулся в дорогу.
Соседка, отерев глаза рукой,
Разгневанная, мне сказала строго:
«Чему ты, сорванец такой-сякой,
Обрадовался? Впрочем, у тебя ведь
Нет ничего, что тяжело оставить, —
Ни очага, ни хлеба, ни земли…»
Мы молчаливо шли с Ерануи,
Не слушая ворчливую старуху.
Но вот проходит скорбный караван
Близ моего участка. Сердце глухо
Во мне заныло, заволок туман
Глаза мои, но явственно до боли
Я видел, остановленный стыдом,
Копну пшеницы, в опустелом поле
Забытую… А ведь она давно ли
Была моей заботой и трудом!
И вот стоит сироткой у дороги
И будто силится спросить в тревоге:
«Уходишь? Покидаешь? Навсегда?
Твой пот остался на моих колосьях.
Зачем связал их? Ты на ветер брось их,
Коль не жалеешь своего труда.
Я жизнь твоя…»
От сдавленного крика
Я замер… Ах, старуха, погляди-ка,
Чтó сорванец оставил за собой!..
(… … … … … … … … … … … … … … …)
Недвижно я стоял перед копной
И на нее смотрел с тревогой нежной,
Как смотрят на родное существо
В предчувствии разлуки неизбежной.
Потом пошел. Смятенья моего
Никто не замечал, а я с тоскою,
Глаза от солнца затенив рукою,
Оглядывался много-много раз,
Пока не скрылась навсегда из глаз
Копна пшеницы за горами детства.
Прошли года — года скитаний, бедствий.
Надолго разлучился я с сестрой.
И вот однажды осенью сырой
Средь ночи ранен был жестокой вестью
О том, что умерла Ерануи…
И снова мчались годы, шли бои
За торжество свободы, правды, чести.
Я видел возрожденье нищих стран,
Я сердцем обнимал края чужие.
Живя на дивном севере России,
Забыл я боль моих давнишних ран,
И ужасы резни в моем селенье,
И мой бессильный полудетский гнев,
Все злодеяния, все преступленья
Забыл, от горечи не очерствев.
Забыл развалины родного дома,
Забыл поросшее травой крыльцо
И даже то, что дорого любому, —
Родное материнское лицо.
Но в памяти останется, доколе
Я не смежу похолодевших век,
Копна пшеницы в опустелом поле,
Как близкий одинокий человек.
Амо Сагиян (р. 1914)
Годы мои
Годы мои,
Красные и зеленые,
Куда вы ушли?
Годы светлые, годы под черною тучею,
Леденящие, жгучие,
Взывающие, немые,
Кривые, прямые
Годы мои!
Где ж вы, всеми скорбями заклятые,
Всеми обидами,
Годы мои крылатые,
Годы с крылами подбитыми?
Где ж вы мои, мои быстрогонные,
Не пешие — конные,
Любимые годы мои?
Сколько вы принесли-унесли зазорного,
Черного, черного, черного,
Годы мои!
Сколько не сказанных слов унесли вы,
Сколько пристрастий — приливы их и отливы,
Годы мои!
Где ж вы? О вас ни слуху ни духу, —
Запивающие небом каменную краюху,
Годы мои!
Откуда взялись — несродные мне, иные,
Не конные — пешие, посошные,
Спешащие годы мои?
Соберитесь вы все когда-нибудь
Вздохнуть, всплакнуть,
Почтить мой прах, вспомнить минувший путь,
Мои бесценные,
Мои мгновенные,
Черные, белые, зелено-красные,
Напрасные и ненапрасные
Годы мои!
«Мчатся бурные реки твои по-армянски…»
Мчатся бурные реки твои по-армянски,
С гор слезами сбегают ручьи по-армянски,
По-армянски твоя расцветает весна.
В рощах — говор и пенье пичуг по-армянски,
В пашню крепко врезается плуг по-армянски,
По-армянски нетленны твои письмена.
Глубь рассветных небес горяча по-армянски,
Столкновенье согласных, звучат по-армянски,
По-армянски взрываясь, звенит, как струна.
Кузнецов твоих руки крепки по-армянски,
На полях зеленеют ростки по-армянски,
По-армянски таится в камнях тишина.
Сколько раз ты, казалось, из рук уплывала,
Но ты нашей осталась, и ввысь, как бывало,
По-армянски возносится гор крутизна.
Вздох теснин твоих скорбен и тих по-армянски,
Чтим почивших страдальцев твоих по-армянски,
По-армянски печаль твоя мне суждена.
Лишь бы все, чем живу, чем дышу, сохранилось.
И потом — что ни сталось бы, что б ни случилось —
Будут плакать ручьями снега по-армянски,
Будут весны вбегать на луга по-армянски —
По-армянски — вовеки, во все времена.
Зеленый тополь Наири
Красуешься под ветерком, сверкаешь свежею листвой,
Дневной дороге тень даришь, глубокой ночью ждешь
зари.
В теснинах сердца моего звонкоголосый говор твой,
О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь
Наири!
Ах, как взметнувшийся костер, стоит зеленый твой огонь,
Я издали тебя молю, гори, мой трепетный, гори!
Изжаждавшиеся поля желанною прохладой тронь,
О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь
Наири!
Поет мой жаворонок-сын, играючи в тени твоей.
Его получше приголубь, порадостнее одари,
Листвой веселой осени, отцовской ласкою согрей,
О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь
Наири!
Меча и пламени певец, хочу я лишь твоей любви,
И если в праведном бою прикажет родина: «Умри!» —
Умру, чтоб вольным быть тебе, исчезну я, а ты живи,
О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь
Наири!
«За старой садовой оградой…»
За старой садовой оградой
Ручей пробегает легко,
Дыхание нашего сада
Несет далеко, далеко.
Сверкающим, благоуханным,
Бессонно стремится вперед,
Сливается вдруг с Воротаном
И дальше бежит и поет.
С ним шепчутся клены и вязы,
Песок золотится на дне,
Таким он дошел до Араза,
Волной прикипая к волне.
Слился с шумнопенным Аразом,
Но тут еще песня не вся —
Он в море врывается разом,
Дыхание сада неся…
За старой садовой оградой
Ручей пробегает легко,
Дыхание нашего сада
Несет далеко, далеко.
Маро Маркарян (р. 1916)
«Я в мир пришла как под хмельком…»
Я в мир пришла как под хмельком
И оттого иду не в такт,
Я изнутри обожжена
И оттого иду не так.
В круговорот
Невзгод, забот
Растерянно погружена,
Я выровнять пытаюсь шаг —
Не получается никак!
Швыряет жизнь и в свет и в мрак,
И сердце тайно устает.
Всем улыбаюсь на ходу,
Кто мне знаком и незнаком.
С ноги сбиваясь, я иду
Как в полусне, как под хмельком.
«Умолкла душа, опустела душа…»
Умолкла душа, опустела душа,
Подобно покинутой хижине ветхой,
И нá сердце пала печаль, как туман,
И сердце зашлось от горечи едкой.
Но кто ж так бесследно меня потерял?
Но кто ж меня так незаметно забыл?
Зачем я средь этой ненастной мглы
Держусь, уцепившись за выступ скалы,
Сломавшейся веткой?
«Но все ведь и было только затем…»
Но все ведь и было только затем,
Чтобы ты был.
Жизнь мне дала все, что могла,
Кроме тебя.
И я осталась ни с чем,
Совсем ни с чем.
Многозвучный мир без тебя
И глух и нем.
Кроме тебя, жизнь мне дала
Все, что могла,
А нужна была лишь затем,
Чтобы ты был.
«Что вижу в дальней дали дней?..»
Что вижу в дальней дали дней?
Верхушки черные плетней,
Терновник в связках синих бус…
Как терпки ягоды на вкус!
Там тишина вплелась в кусты.
Крапивы заросли густы, —
Они стремятся ввысь, колебля
Свои готические стебли
В руинах крепостной стены.
Сквозь пол, сквозь каменные плиты
Пробилась травка там, где скрыты
Глухие тайны старины…
«Клочки тумана в сучьях дуба…»
Клочки тумана в сучьях дуба,
Нагнувшегося со скалы.
Средь плотной мутно-белой мглы
Ни вести, ни следа, ни знака
О затерявшемся селенье.
Лишь белый океан вокруг,
Как призрак светопреставленья.
И вдруг так славно, так беззлобно
Залаяла вблизи собака,
И этот звонкий добрый звук
О камень бьется дробно-дробно…
«Вот глинобитная хибарка…»
Вот глинобитная хибарка
С одним-единственным окном
И с плоской кровлею, — на ней
По краю — маки рдеют ярко,
В середке — поле подо льном.
В хибарке сладок запах пряный
От вянущих пучков тимьяна;
Косички лука, чеснока
Свисают из-под потолка.
Вязанки хвороста вповалку
Лежат у глиняной стены,
И вид у них сиротский, жалкий.
На полках — миски, чугуны
И меднозвучные котлы, —
Чуть тронуть — слышен гул набата.
В углу, где всей семьей ухваты,
Местечко есть и для метлы.
А за порогом — шелковица
Растет у самого окна.
Есть ветка у нее одна,
Случилось, бедной, надломиться:
Так часто мы ее сгибали,
Что не согнули, а сломали,
Но боль она превозмогла,
Надломленная, зеленела,
Дарила ягодами нас.
Я всей душой ее жалела,
О ней горюю посейчас, —
Надломленная, зеленела,
Дарила ягодами нас…
«Что видела я…»
Что видела я,
Что помнится мне?
Наш тополь не дрогнет листком в тишине,
Зато уж под ветром шумит и шумит,
Как будто всю душу ему раскачали;
А пшат осыпает свои янтари
В дорожную пыль, и всю ночь до зари
Он шепчет о чьей-то печали…
«Часто снится, будто я…»
Часто снится, будто я
Поезд мой догнать пытаюсь.
Отвлеклась неосторожно
Вздором, суетой ничтожной,
Сущей чепухой и вдруг
Вижу — поезд мой уходит.
Пусто и темно вокруг.
Слышу перестук тревожный,
Тише он звучит, теряясь
В глубине души моей.
Все уносит он с собою.
С безнадежною мольбою
Вслед бегу и спотыкаюсь,
Поезд мой догнать пытаюсь…
Этот сон всего страшней.
«И сребролистый пшат…»
И сребролистый пшат,
Грустящий над водой,
И пустота дорог
В полдневной знойной мгле.
Где ширь безгрешных нив
Желта,
Желта,
Желта,
И одинокий дрозд
На сумрачной скале,
И магия имен,
Презревших тлен времен,
Гранитною плитой
Приникнувших к земле…
«Порой услышишь в отдаленье…»
Порой услышишь в отдаленье,
Как осыпается скала —
Волна глухого камнепада
Низверглась грохотаньем града
И замерла.
С вершин повеяло прохладой,
И вот с заоблаченных гор
Спускается в долину стадо —
Коровы шествуют степенно,
Их шаг размерен и не скор,
Идут задумчиво и важно,
Их спины от росинок влажны,
И клочья горных облаков
На остриях крутых рогов,
И добрый-добрый взгляд у каждой.
«Что с детства помнится упрямо?..»
Что с детства помнится упрямо?..
Разбитый храм давнишних лет,
В проемах арок — яркий свет,
Руины свода — жалкий след
От Богородицына храма;
А дальше на скале видны
Бойницы крепостной стены,
Лачуги, что от долгих бед
Притихли, будто их уж нет…
«Зангу о берег бьет волной…»
Зангу о берег бьет волной
Настойчиво, неутоленно
И для садов с листвой сквозной
Слагает песнь любви бессонной.
То замедляя бурный бег,
Кружит, не находя дороги,
То, сбрасывая пенный снег,
Летит вперед через пороги.
Ты, верно, как и я, Зангу,
Для песни не находишь слова,
О камни бьешься на бегу
И крутишься на месте снова.
Восторг сердечной полноты
Мне близок болью бессловесной.
Добиться песни хочешь ты,
Чтоб даже камень тронуть песней.
Сильва Капутикян (р. 1919)
Раскаяние
Ты любил, но все мне было чуждо:
В тягость были нежные признанья,
Преданность была смешной, ненужной,
Встречи — лишены очарованья.
Мне сказали, что в разгаре боя
Ты погиб… Немилый мой, мой милый,
Как же попрощаться мне с тобою —
На чужой земле твоя могила.
И раскаянье меня отныне
Обличает горько и сурово,
Словно оскорбила я святыню,
Не сдержала клятвенного слова.
Жизнь ты отдал страждущей отчизне…
Как мне жить с безжалостной ошибкой,
Как мне жить, когда тебя при жизни
Не дарила доброю улыбкой!
Отыскать бы мне твою могилу,
Высказать бы в муке нетерпимой
Всю любовь, которой обделила,
Обделила я тебя, любимый!..
На дальних дорогах
Плывут, уплывают на юг облака,
А поезд на север спешит, и вокруг
Поля колосятся и даль широка…
Плывут облака, уплывают на юг.
Тоска по Армении сжала мне грудь.
Когда бы на миг очутиться мне там
И облаком белым неслышно прильнуть
К неласковым, диким, скалистым горам!..
«Нет для тебя ни преград, ни помех…»
Нет для тебя ни преград, ни помех,
Чтобы творить чудеса надо мною,
Сделать меня красивее всех,
Радостней всех под этой луною.
Можешь весь мир движеньем одним
Или одним ласкающим взглядом
Мне подарить и поднять над ним,
Чтоб оказалась я с солнцем рядом!
Дай же мне юность изведать вновь,
Дай же мне силы мои измерить,
Дай мне поверить в твою любовь,
Дай мне поверить, дай мне поверить!..
В минуту тоски
Приди, приди, приди,
Хотя бы для прощанья —
Хотя бы без желанья —
Приди, приди, приди!
Хоть с холодом в груди,
Рассеянный, далекий,
Насмешливый, жестокий, —
Приди, приди, приди!
Пусть горе впереди, —
Что плакать об утрате!
Хоть из чужих объятий —
Приди, приди, приди!..
«Да, я сказала: „Уходи“…»
Да, я сказала: «Уходи», —
Но почему ты не остался?
Сказала я: «Прощай, не жди», —
Но как же ты со мной расстался?
Моим словам наперекор
глаза мне застилали слезы.
Зачем доверился словам?
Зачем глазам не доверялся?
«Была добра любовь моя…»
Была добра любовь моя,
Великодушна, терпелива.
Тебя благословляла я
И в жесточайший миг разрыва.
Моя тоска была светла,
В мученьях ревности беззлобна,
И все, что зависти подобно,
Испепелила я дотла,
Чтобы душе не жить без света.
А нынче мелким ручейком
Сама себе кажусь, когда я,
Холодный взгляд поймав тайком,
Лишь холодею, не страдая.
Сама свидание прерву,
Когда предчувствую разлуку,
И первой протяну я руку,
Но не прощаю, не зову
И думаю — любовь ли это?..
«Не вспоминается один-единственный…»
Не вспоминается один-единственный,
Одной-единственной могилы в сердце нет.
Мерцают чьи-то имена таинственно
Над братскою могилой без примет.
Пред чьим же камнем преклоню колени я?
Кто жарких слез моих в молчанье вечном ждет?
Где свечи жечь, и воссылать моленья,
И ладан воскурять — где камень тот?
«Когда б я могла…»
Когда б я могла,
Как цветок увядая, склониться смиренно
И — не оробеть.
Дать колосу жизнь, истлевая зерном постепенно,
И — не пожалеть.
Волной речной пропадая в море, заискриться пеной
И — звонко запеть.
Звездой по небу скользнуть мгновенно, пропасть
во вселенной
И — гибель стерпеть.
Когда б я могла
Умирать, как природа, и нощно и денно,
И — не умереть…
Старая песня, написанная сегодня
Дороги сами уводят вдаль.
Брожу часами в хмельной тревоге.
Чья песнь, как пламя? То не весна ль,
Иль кровь толчками слагает строки?
Шагаю четко, напеву в лад.
Его походка, его дыханье —
Моя находка; бесценный клад
Строки короткой очарованье.
Льнут рифмы звучно одна к другой
И неразлучны в объятьях тесных.
Меня колышет волной тугой
Тот ритм, что дышит в забытых песнях.
Он дивной силой меня увлек —
Строфою милой с цезурой древней…
Люблю звучанье старинных строк —
Нет их чеканней и нет напевней.
«Ты писем от меня не жди…»
Ты писем от меня не жди.
Мне трудно в письмах жить душою.
Огонь, бушующий в груди,
В них меркнет, слово в них чужое.
Как будто кто-то за меня
Писал их, избежав признаний.
Сердечного стыжусь огня,
Стыжусь рассказанных страданий.
Но таинство, но волшебство —
Поэзия — преград ей нету:
В ней скрытое от одного
Звучит, всему открыто свету.
Из грузинской поэзии
Михаил Квливидзе (р. 1925)
В саду
Только повеет прохладою вечера,
Каждое дерево хочет по-своему
Высказать душу, открыться доверчиво,
Видно, молчанье далось не легко ему.
Звонко трепещут осины знакомые,
Клен-стихотворец объят лихорадкою,
Ель многодумной сосне на окно мое
Не без намека кивает украдкою.
Ива всплеснула ветвями склоненными,
Забормотали кусты озабоченно.
Сад растревожен, и с громкими стонами
Дуб-старичина скрипит у обочины.
Тополи, стоя шеренгою тесною,
Смотрят с укором, болтливых не жалуя,
А ветерок колыбельного песнею
Нежит, баюкает землю усталую.
Только повеет прохладою вечера,
Я, словно клен, одержимый тревогою,
Слова ищу, чтоб легко и доверчиво
В песне вам высказать многое, многое…
Снова врозь
В смежном купе без конца вспоминали кого-то,
Кто-то кричал, о бутылку стаканом звеня:
— Нет, ты пойми!.. — и смолкал, побежденный дремотой…
Снова тоска по тебе охватила меня.
Долго ли мне суждено задыхаться от муки?
Долго ль в тоске изнывать, покидая твой дом?
Долго ль придется писать мне стихи о разлуке,
А не о встрече, о счастье остаться вдвоем?
Снова в дороге, во власти наскучивших странствий,
Глядя в окно, вспоминать, вспоминать, вспоминать…
Словно страницы, листая степные пространства,
Я к перечитанному возвращаюсь опять.
Как я любил это прежде! Какие приманки
В окнах вагонных мелькали, пленяя, маня!
Нынче хочу одного: миновав полустанки,
Выйти на станции, где ты встречаешь меня.
Поезд все дальше и дальше стремится упрямо.
Люди в вагоне притихли, готовясь ко сну.
Четко колеса стучат, словно ты телеграммы
Шлешь мне вослед… Получу ли хотя бы одну?
(… … … … … … … … … … … …… … … … … … … … …)
Вечер туманом плывет над долиною дальней.
Скоро за окнами не различишь ничего.
В поезде кто-то поет заунывно, печально,
Словно тоска по тебе извела и его.
Поезд все дальше и дальше несется во мраке.
Мимо летят перелески в чеканной резьбе.
Я от тебя удаляюсь, а рощи, овраги
Мчатся назад, второпях возвращаясь к тебе.
«Я был с тобой в последнее мгновенье…»
Я был с тобой в последнее мгновенье.
Не плачу я, но горько и упрямо
Я не хочу, чтоб ты ушла в забвенье,
Мама!
Твоею щедрою душой согретый,
Как ты, ищу добра неутомимо.
Я без тебя не одинок — во мне ты
Живешь… таинственной, непостижимой.
Живешь во мне, хоть сумерки нависли.
И жаждешь света жаждою всесильной,
Но все пути моей бессонной мысли
Вдруг преграждает камень твой могильный…
Родина
Земля называется «Родиной»,
Если любишь ее глубоко,
Бережешь как зеницу ока,
Бережешь пуще жизни самóй.
Но еще дороже становится
Та земля, когда издалёка
Ты кричишь в тоске одинокой:
— Я хочу
вернуться
домой!
Из еврейской поэзии
Самуил Галкин (1897–1960)
Как может статься?
Все чаще думаешь: покрасовался, будет!
Ты разве первенец для мира иль меньшой?
Что ж баловать тебя?.. И словно кто принудит
Безмолвно вопрошать смятенною душой:
Как может статься, что тебя не станет?
Пугает седина, блеснув меж темных прядок.
С улыбкою шаги замедлишь ты не раз,
Чтоб дух перевести… Во всем царил порядок,
И лишь впервые мир встревожился сейчас:
Как может статься, что тебя не станет?
Ты не свершил, что мог? Похвальна страсть к итогам.
Исполнить нужно долг? Нет спору, а притом —
И вспомнить многое и позабыть о многом,
И лишь поэтому ты думаешь о том:
Как может статься, что тебя не станет?
Пусть это жалкий страх, но не считаю благом
Исчезновение за крайнею чертой,
И день томлюсь в тоске пред неизбежным шагом,
И только ночь прервет теченье мысли той:
Как может статься, что тебя не станет?
Не лжет, кто говорит, что, не тая протеста,
Навстречу вечности он радостно идет,
И счастлив, что другим освобождает место,
И никогда себе вопрос не задает:
Как может статься, что его не станет?
А я покаюсь вам, покуда век не дожит:
Не только белый свет сочту в числе утрат,
Но даже муравья, которого страшат
Мои шаги сейчас, но он, чуть видный, может
Остаться здесь, когда меня не станет.
«Но кто ж из нас двоих осиротеет?..»
Но кто ж из нас двоих осиротеет?
Я втихомолку эту мысль гоню,
И все же у тебя не раз на дню
От этой мысли сердце холодеет.
Как дерева кора и сердцевина,
Мы нераздельны, словно есть закон
Единым взором видеть даль времен,
Былое помнить памятью единой.
«Я верю, друг, признаниям твоим…»
Я верю, друг, признаниям твоим,
Что стало сердце у тебя глухим —
И слышит и не слышит… бесполезны
Мои слова пред глухотой железной.
Вот ты стоишь с поникшей головой,
С тоской в глазах, где черный пламень твой
До срока гаснет, и улыбки милой
Я вижу тень, что на губах застыла.
Я помолюсь, чтобы очнулась ты,
Чтоб сердце вырвалось из глухоты,
Чтоб светлый взгляд, улыбкою согретый,
Невольно мне простил молитву эту.
Рахиль Баумволь (р. 1914)
«Я брожу в лесу зеленом…»
Я брожу в лесу зеленом,
Для тебя ищу подарки,
Что получше примечаю
В темной чаще в полдень яркий.
Шишки, заячью капусту,
Лютик, папоротник стройный.
Я возьму в лесу зеленом
Все, что здесь тебя достойно.
Тут и желуди, и смолы,
Горицвет, шиповник алый…
Щедрость леса и радушье
Лишь сегодня я узнала.
Не скупясь, мне отдает он
Солнце в трепетных просветах.
Птицы мне приносят в клювах
Мягкий мох из гнезд прогретых
Сладкий мед приносят пчелы,
Ветер мягкой пеленою
Тополиный пух летучий
Расстилает предо мною.
Как я лесу благодарна!
Ничего здесь не взяла я.
Чтоб травинки не поранить,
Я на цыпочках ступаю.
Не порвать бы паутину,
Что связует с веткой ветку,
С одуванчика не сдуть бы
Светло-дымчатую сетку.
Головой не затенять бы
Яркий луч в листве зеленой.
Я тебе несу в подарок
Лишь один мой взгляд влюбленный.
Исаак Борисов (1923–1972)
«Я сам себя на трудный путь обрек…»
Я сам себя на трудный путь обрек —
Путь к сердцу твоему, что бьется рядом.
Встречаю каждый день тревожным взглядом
И все иных ищу к тебе дорог.
И чудится — они уводят сами
От облачка дыханья твоего…
Горит костер, и к небу рвется пламя,
Но только дым доходит до него.
«В чаще тихой и прохладной…»
В чаще тихой и прохладной
Капля бьет о влажный лист…
Что-то на небе неладно —
День с утра тревожно-мглист.
Мечутся по перепутьям
Дождь и ветер вразнобой,
Словно хочется вернуть им
То, что ночь взяла с собой:
Тихий, чистый, молчаливый
Сумрак двух закрытых глаз,
Тех, что плачут в миг счастливый
И не плачут в горький час.
«Богатства юности с трудом…»
Богатства юности с трудом
Я на плечах тащу в котомке:
Там звезд расколотых обломки
И клятвы — все свершить «потом».
Нет, нет, — устал я до отказа,
Я сброшу груз!.. Но чуть решусь —
И страх возьмет: а ну как сразу
Я равновесия лишусь?..
«Тебе я уступаю…»
Тебе я уступаю
Задумчивый восход,
Дождинок робких стаю,
И птицы вольный взлет,
И синий сумрак чащи,
И в росах дикий мох,
И клевер чуть шуршащий —
Лугов медовый вздох…
Я уступаю просинь,
Где бродят облака,
И молодую озимь,
И стойкость колоска,
Прощальных слов прохладу
И нежность…
Пусть она
С собой не знает сладу…
А там — ступай одна.
«Прислушайся, как ветки добродушно…»
Прислушайся, как ветки добродушно
Бьют ветер по плечу в тиши дубрав,
И тот летит, постромки оборвав, —
Куда, откуда? — спрашивать не нужно!
К земле приникни сердцем и молчи,
И приобщись к дыханью трав, как равный.
Здесь наточила свежесть так недавно
Их тонкие зеленые мечи.
О воинство травиное! Я жил,
Стремясь к твоей лишь силе чудотворной.
Возьми в полон меня, чтоб я покорно
У ног твоих оружие сложил!
«Гроза приблизилась мгновенно…»
Гроза приблизилась мгновенно
Зарниц безмолвной перекличкой
Над синью волн, над зыбью пены,
Над нашей вечною привычкой
Лишь видимому верить свято.
Сперва — метнулась россыпь чаек,
Потом, пред громовым раскатом,
Над стоном белокрылых стаек
Блеснула молния, ликуя,
Как Божий меч пронзив туманы…
Земные братья, как могу я
Подозревающим обманы
Мою бессонницу доверить,
Где возникают в яром споре
Миры, — которых не измерить, —
Внезапно, как гроза над морем.
Из кабардинской поэзии
Алим Кешоков (р. 1914)
Всадник
(Легенда)
Старик, бородач рыжекудрый,
Выводит табун дотемна.
И нового каждое утро
Седлает себе скакуна.
Любуется он в одиночку
Конями в их гордой красе,
А дочкой, красавицей дочкой
В селенье любуются все.
К ней свататься ездят джигиты,
Собой хороши и лихи.
Но девушка смотрит сердито —
Не по сердцу ей женихи.
Однажды со всадником юным
В горах повстречался старик.
Откуда в сиянии лунном
Тот лесом летит напрямик?
— Куда тебя прыть молодая
Несет под полночной луной?..
Смеется джигит: — Никогда я
Не езжу дорогой дневной!
— Безумец, коль веришь в удачу,
Посватай-ка дочку мою!
Добьешься согласья — в придачу
Любого коня отдаю!
— Чужих скакунов не седлали.
Дареных не держим коней.
А дочка твоя… — не она ли
Под черною буркой моей!..
Фаусат Балкарова (р. 1926)
«Погляжу на горы — горы будто рядом…»
Погляжу на горы — горы будто рядом,
Дальнюю дорогу пробегаю взглядом.
Ты со мной, но к сердцу твоему дорога
Дальше, чем к подножью горного отрога.
Моим друзьям
Я без вас как будто без наперстка
Голыми руками шью чувяки,
Я без вас, как в старой сакле горской,
Без огня читаю в полумраке.
Семена моих надежд не вы ли
Сберегли заботою живою
И для всходов затаенных были
Светом солнца, влагой дождевою.
И едва посевом стали зерна,
Зеленея, зашумели всходы,
Вы, друзья, и строго и упорно
Охраняли их от непогоды!
Вы нужны мне, как долине речка,
Дороги мне, как зеница ока.
Коль у вас в сердцах мне есть местечко,
Предо мной весь мир открыт широко.