Прибил свой щит с гербом России
К Царьградским воротам —
и воспроизводит их стих за стихом (Олегов щит, 1829 г.):
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.
Из его писем мы знаем, что он в Кишиневе читал «Сын Отечества»{136}; и вот, в 1821 году{137} он прочитал в этом журнале стихотворение В. Филимонова «К Леоконое», перевод оды Горация; восемь лет спустя он вспомнит отсюда три стиха:
И разъяренные валы,
Кипящи пеною седою
Дробит о грозные скалы, —
и начнет свой (Обвал. 1822) перифразом этих стихов:
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы.
Желая выразить свое удивление пред идиллиями Дельвига, он вспомнил стихи старого В. Капниста, хвалу Батюшкову за то, что он
в хладном севере на снеге
Растил Сор(р)ентские цветы.
(в Послании к Батюшкову), и в своей эпиграмме повторил этот образ (Загадка):
Кто на снегах возрастил
Феокритовы нежные розы?
Стих Батюшкова (Элегия, из Тибулла, 1814):
На утлом корабле скитаться здесь и там
вспомнился ему в 1836 году, и он воспользовался им (Из Пиндемонте):
По прихоти своей скитаться здесь и там.
В «Полководце», по поводу Барклая де Толли, он неожиданно вспоминал стих Княжнина из его «Послания от Рифмоскрыпова дяди»:
Ты помнишь ли врача, достойна слез и смеха?..
– и повторил его по-своему:
О, люди, жалкий род, достойный слез и смеха.
В урочную минуту он вспомнит стих И. И. Дмитриева{138} – тоже о портрете (о портрете гр. Румянцова):
Украшу им свою смиренную обитель,
и скажет (в «Мадонне»):
Украсить я всегда желал свою обитель.
и дальше – у Дмитриева (К гр. Н. П. Румянцеву, 1798 г.) и у Пушкина одна и та же рифма: зритель.
Надо заметить, как часто заимствование сопровождается у Пушкина тожеством стихотворного размера; в этом отношении последние три случая особенно разительны. Таково же и следующее заимствование у Державина; его стих из «Водопада»:
Что в поле гладком, вкруг отверзтом,
как и самый размер, мы находим в Пушкинском наброске 1830 года:
Как быстро в поле, вкруг открытом…
Стих в «Туче» Пушкина, так не нравившийся Толстому и Тургеневу:
И молния грозно тебя обвивала
заимствован у Дмитриева, из перевода 3-й оды, 1-й книги Горация (1794 г.):
И стрелы молний обвивали
Верхи Эпирских грозных скал.
(Любопытно это как бы сомнамбулическое перенесение эпитета «грозный», от скал к самой молнии.)
У того же Дмитриева (из стихотворения «Мой друг, судьба определила», 1788 г.) Пушкин заимствовал стих:
И жар к поэзии погас,
слегка изменив его:
Но огнь поэзии погас
Примечание [издателя[65]]
В настоящий сборник вошли статьи М. О. Гершензона о Пушкине, ни разу не объединенные им в отдельной книге. Две статьи из собранных здесь – «Путешествие в Арзрум» и «Заметка для однодневной газеты «Пушкин» – печатаются впервые. Остальные были опубликованы в следующих изданиях: «Сны Пушкина» – в сборнике Пушкинской Комиссии при Обществе любителей русской словесности «Пушкин» под ред. Н. К. Пиксанова, М., 1925; «Тень Пушкина» – в журнале «Искусство», № 1, 1923; «Чтение Пушкина» и «Явь и Сон» – в «Вопросах психологии творчества», кн. VIII (ред. Лезина), 1923; «Пушкин и Батюшков» – в историко-литературном временнике «Атеней» I, П, 1924; «Граф Нулин» – при поэме в издании М. В. Сабашникова, М., 1918; «Пушкин и Чаадаев» – в т. VI Пушкина, изд. Брокгауз и Эфрон. П., 1915; «Плагиаты Пушкина» – в «Искусстве» № 2,1925; «Ответ на анкету «Пушкин и Современность» – в журнале «Всемирная иллюстрация» за 1924 г.
Некоторого комментария требует только неоконченная статья «Плагиаты Пушкина». Над этим исследованием М. О. Гершензон работал перед самой своей смертью. К каким выводам пришел бы покойный исследователь в результате сделанных сопоставлений, осталось неизвестным для его окружающих. Ни в бумагах М. О. Гершензона нет указаний на замысел этого исследования, ни в личных беседах он никому не успел сообщить конечных целей своей работы. Сохранился только ряд подготовительных карточек к этой статье, на которых выписаны стихи различных поэтов, предшественников и современников Пушкина, чьи произведения могли оказывать на него литературное влияние. Приведем некоторые из этих выписок, в ряде случаев указывающих на несомненные совпадения. Мы воспроизводим ряд карточек без соответствующих цитат из Пушкина ввиду общеизвестности приведенных в них стихов.
Словом, видел ли картины,
Непостижные уму?
Тогда пустыннику явятся
Химеры, адские мечты,
Плоды душевной пустоты.
Он любит отдыхать с Эратой
Разнообразной и живой.
Один в нас (поэтах) пламенеет жар.
Как серны, вниз склонив рога,
Зрят в мгле спокойно под собою
Рожденье молний и громов.
и стихи Жуковского в его послании к Батюшкову. 1812.
О друг! Служенье муз
Должно быть их достойно.
Приведем также несколько карточек полностью (с соответственными пушкинскими стихами).
В «19 окт.» (1825) стих (о Кюхельбекере) —
Мой брат родной по музе, по судьбам.
и стих Баратынского в «Пирах» 1821 г. о Дельвиге:
Мой брат по музам и по лени.
Чья кисть, чей пламенный резец…
Я. Н. Толстой в послании к Пушкину 1819 г.:
Возьми ж свой пламенный резец,
Владыко рифмы и размера…
Славы блеск.
Батюшков. Мечта. 1803.
Ни свет, ни славы блеск пустой.
П. «Всё в жертву памяти твоей». 1825.
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови.
П. К. Ф.Ф. Юрьеву[66].
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний. 1818.
Мечтателю. 1818:
И сохнул в бешенстве бесплодного желанья.
Дорида. 1820.
В Дориде нравятся и локоны златые.
У Батюшкова:
В Лаисе нравится улыбка на устах.
Погасло дневное светило. 1820.
Волнуйся надо мной, угрюмый океан.
У Батюшкова. 1819.
Шуми же ты, шуми, угрюмый океан.
Трудно отказать большинству приведенных сопоставлений в несомненном и едва ли случайном сходстве. Ряд других сближений менее убедителен, в силу чего мы их пока и не воспроизводим. Несмотря на обилие разработанных текстов, основная мысль М. О. Гершензона остается, повторяем, неясной, и заглавие его статьи загадочным.
Гольфстрем{139}{140}
Предисловие
Лишь за семь или за восемь тысячелетий нам брезжит первый свет и слышны первые смутные шорохи; а позади, в глубине веков, – сумерки и безмолвие. Но там люди желали и мыслили так же, как мы, и в многократный срок развития, предшествовавший нашей культуре, был добыт весь существенный опыт человечества. К тем познаниям позже ничего не прибавилось, как неизменен издревле поныне и телесный состав человека. Первобытная мудрость содержала в себе все религии и всю науку. Она была как мутный комок протоплазмы, кишащий жизнями, как кудель, откуда человек до скончания времен будет прясть нити своего раздельного знания.