Тогда-то в неисследимой глубине духа зародились вечные течения, текущие от пращуров до нас и дальше в будущее. Они проходят через каждую отдельную душу, потому что не в час рождения рождается личность, как и смерть не уничтожает ее. Один из этих Гольфстремов духа я хочу исследовать, чтобы в беспредельных пространствах времени найти самого себя. Умножит ли мой труд орудийную хитрость ума, или будет презрен за явную бесполезность, – не все ли равно? Скажу вперед: моя тема, как история мидян, темна и непонятна: я буду говорить о твердом, жидком и газообразном состоянии духа.
Прежде всего я установлю на большом расстоянии друг от друга две точки на линии потока: это будут Гераклит и Пушкин; потом прослежу, насколько возможно, его течение, и наконец попытаюсь найти его таинственные истоки.
Часть первая
I. Гераклит
Гераклит Темный, из царского рода в Эфесе, жил на рубеже шестого и пятого веков до нашего летосчисления. Еще семь столетий спустя отцы церкви читали его книгу; до нас дошли только обломки ее, около 140 цитат, несравненных по глубине и силе слова. Но их довольно, чтобы восстановить по крайней мере остов его учения[67].
Он отверг исконные верования людей, презрел самый опыт чувственного познания, и первый осмелился постигнуть все многообразие вещей из одного созерцания. Космогония и психология сведены им к одному началу, вещество и дух поняты как тождество – не как тождество того или другого, но как единство третьего, общего обоим.
I
Он учил, что в мире нет ничего постоянного, что Абсолютное не есть какая-либо субстанция или сила, остающаяся неизменной в разновидности явлений: абсолютно в мире, по его учению, только чистое движение; оно одно есть сущность вещей и тождественно в них[68]. Кроме движения нет ничего; оно творит из себя все по внутренней необходимости и только меняется в своих проявлениях. В мире нет неподвижности и покоя, но все движется, все течет, ничто не пребывает; бытие – не что иное, как движение.
Чистое космическое движение, недоступное чувственному восприятию, Гераклит условно называет огнем. Это огонь метафизический, – то всеединое начало, которое люди именуют Богом. Оно же есть космический разум, и оно в самом себе содержит свою закономерность. Гераклит говорит: «Этот мировой порядок, тождественный для всех, не создан никем из богов или людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами вспыхивающим и мерами угасающим». Слово «огонь» не должно вводить в заблуждение: оно означает лишь чистое, максимальное движение. Гераклит выражал свою мысль и образно; один из отцов церкви цитирует его так: «Он выражается следующим образом: «всем правит, как кормчий, Молния», то есть она направляет все, – причем молнией он называет вечный огонь. Он говорит также, что этот огонь разумен и есть причина устроения мира».
Все сущее есть изменение огня, точнее – все образуется от погасания огня. Итак, в целом мир, как огонь или движение, един, но по силе движения или огня он представляет бесконечный ряд нисходящих степеней, от максимального движения или сильнейшего жара до сравнительной неподвижности или остылости. Мир – не данность, а процесс. Но чистое движение не может быть воспринято органами чувств: подлинная жизнь мира – та беспрестанная, невещественная деятельность, то вечное становление – совершается за пределами нашего опыта. Гераклит строго различает умопостигаемый мир вечно преображающегося огня, и его внешнее проявление – мир чувственный; там все – движение, здесь все – статика, кажущийся покой[69]. Он утверждает, что только разум может постигнуть Единое, ибо «природа обычно скрывается». Чувства обманывают нас: «все, что мы, бодрствуя, видим, есть смерть», то есть мы видим только неподвижное, пребывающее. Он говорит о «тайной гармонии» мироздания, которая «лучше явной», и о невидимом, незакатном свете в отличие от чувственно-воспринимаемого: «каким образом кто-либо укроется от того, что никогда не заходит?».
Вечный огонь или вечное движение есть вместе и творческое начало, и разум, и закономерность. Он – Логос; его воля есть его закон: он живет, то есть превращается, в силу своей внутренней потребности, которая тождественна с объективной необходимостью. Поэтому Гераклит безразлично употребляет слова: «Логос», «едино-мудрое», «закон», «рок», «судьба», «необходимость», «Бог» или «Зевс». Логос правит миром в том смысле, что вечный огонь, который есть сущность мира, закономерно преображается. Он – Бог единый, но не Бог – существо, понимаемый статически, как понимают люди; едино-мудрое, то есть Логос или движение, по словам Гераклита, «не хочет и хочет называться Зевсом». Толпа же, не зная подлинного Бога, «молится статуям, как если бы кто-нибудь вздумал беседовать с домами». Всякая вещь и всякое явление божественны, потому что во всех более или менее есть огонь.
II
Гераклит утверждает, что в мире и в каждом отдельном его создании непрерывно совершаются два обратных процесса: нисхождение от жара к холоду и восхождение от холода к жару, что он называет «путем вниз» и «путем вверх»; и он представляет себе эти процессы, как сгущение и разрежение. Ничто не возникает, и мир никогда не был создан; ничто не гибнет, и мир вечен, ибо он – только движение, то замедляющееся путем сгущения, то ускоряющееся путем разрежения, и все вещи тождественны, как образы единого движения. Древний автор, так называемый Псевдо-Гиппократ, несомненно правильно воспроизводит мысль Гераклита в нижеследующих словах: «Ни одна из вещей не погибает, и не возникает ничего такого, чего и раньше не было. Изменения же происходят от сближения и разъединения. Люди обычно называют рождением, если что-нибудь из невидимого выросло до такой степени, что стало видимым, и гибелью, если что-нибудь уменьшилось, так что из видимого стало невидимым. Ибо они более, чем уму, доверяют глазам, которые вовсе неспособны судить о том, что они видят. Я же, следуя уму, даю такое учение: и то, и другое живет, и вечно живое не может умереть иначе, как вместе со всеми вещами. Ибо куда ему исчезнуть? И несуществующее не может возникнуть (ибо откуда ему прийти?) Но все увеличивается и уменьшается до возможных максимума и минимума. Употребляю же я слова: «возникновение» и «гибель» в пояснение для большинства. (На самом же деле) это, как я доказываю, есть сближение и разложение».
По мысли Гераклита, абсолютное движение или вечный огонь, нисходя путем сгущения, принимает в своем воплощении последовательный ряд форм. Его исходное состояние есть абсолютная разреженность. По сохранившимся отрывкам трудно установить, считал ли Гераклит свое Всеединое совершенно нематериальным. Некоторые намеки позволяют думать, что он мыслил мировой огонь как состояние минимальной вещественности, как эфир. Так, один из древних авторов называет первоначало Гераклита «эфирным телом», и сам Гераклит в одном месте называет Зевса (в его устах – то же, что мировой огонь) «эфирным», в другом отожествляет свое первоначало с недоступным восприятию светом.
Первое сгущение мирового огня представляет то физическое явление, которое люди называют огнем. Гераклит ясно отличает (и это – его собственные термины) «умопостигаемый огонь» от «чувственного огня»: нематериальный, живой и разумный огонь ближайшим образом воплощается в видимом огне, который есть его остылость, движение ослабленное[70]. Поэтому из чувственно постигаемых вещей огонь все же наиболее божествен и наиболее разумен. Таков особенно огонь солнца, возглавляющий все другие формы земного огня; оттого Гераклит называет солнце «разумным пламенем». Но и обыкновенный огонь еще близок к божеству; эту мысль Гераклита верно выражает легенда, сохраненная Аристотелем: некие чужеземцы, желая поговорить с Гераклитом, подошли к его порогу, но увидав его греющимся у очага, остановились; он же сказал им: «войдите, ибо и здесь (то есть в огне очага) есть боги».
Дальнейшую и низшую форму вечного огня, стадию еще большего сгущения, представляет стремительный поток или коловращение раскаленного воздуха, – престэр, по терминологии Гераклита. Если видимый огонь есть наиболее разреженное, наименее вещественное состояние материи, – состояние газообразное, то престэр – более плотное сжатие газов. За ним, в порядке все большего сгущения, следуют: сухое испарение, то есть газы еще более плотные, затем влажное испарение, – влага, то есть вода, и наконец земля. Все эти формы, кажущиеся устойчивыми, вовсе не таковы: они лишь мнимые отрезки единого неустанно текущего потока. Гераклит в своих рассуждениях именует обыкновенно только три из них, основные, отбрасывая переходные формы. Эти три основные формы, которые принимает вечный огонь, суть огонь, вода и земля. Но термины эти он употребляет неизменно в символическом смысле: словом «огонь» (pyr) он обозначает газообразное, словом «вода» (hydor) или «море» (thalassa) – жидкое, словом «земля» (ge) – твердое состояние вещества. Так называемые нами огонь, вода и земля в действительности не пребывают ни мгновения, но непрерывно восходят или нисходят одно в другое путем разрежения или сгущения. В духе Гераклита можно говорить – и древние авторы, излагая его учение, действительно говорят – о «наиболее горячем огне» – и о «влажном огне», то есть уже значительно остывшем, близком к влажности, о «сухой», «влажной» и «тонкой» воде. Все это – текучие, мнимые формы. Лишь человек в своем чувственном опыте воспринимает их как постоянные формы бытия.
Древние авторы, читавшие сочинение Гераклита, оставили нам немало показаний о том, как он представлял процесс превращения. Гален, намекая на него, говорит: «Те, которые признали элементом огонь, точно также полагают, что из него через сгущение и уплотнение возникает воздух, при дальнейшем сгущении и сильнейшем сжатии образуется вода, при наибольшем же сгущении получается земля». Климент Александрийский цитирует подлинные слова Гераклита: «Превращения огня – во-первых, море; море же наполовину есть земля, наполовину престэр», и поясняет: «Это значит, что огонь правящим вселенной Логосом или Богом через воздух превращается в воду, которая есть как бы семя мирообразования, и это он называет морем. Из последнего же в свою очередь возникают земля, небо и то, что между ними». Диоген Лаэртий излагает его мысль почти в тех же словах, но несколько подробнее: «(по учению Гераклита) все есть изменение огня и возникает вследствие разрежения и сгущения. Изменение есть путь вверх и путь вниз, и согласно ему происходят явления в мире. Ибо, сгущаясь, огонь делается влажным и, уплотняясь, становится водой, вода же, отвердевая, обращается в землю. Это есть путь вниз. С другой стороны, земля рассыпается и из нее возникает вода, из последней же остальные вещи, причем он почти все сводит к испарению от моря. Это есть путь вверх». Отсюда понятно такое изречение Гераклита: «Огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, земля смертью воды», или, как излагает его мысль Плутарх, «смерть огня – рождение воздуха, и смерть воздуха – рождение воды». Только в этом смысле – непрерывного превращения – можно говорить, по Гераклиту, о возникновении вещей.
Итак, огонь, остывая и сгущаясь, становится воздухом, потом водою, потом землею. Воздух есть носитель божественного огня и нераздельного с ним сознания. Мировой огонь в виде воздуха, входя в тварь через дыхание и через поры органов чувств, непрерывно поддерживает в ней жизнь и разумность. В средней стадии, в воде, рождается жизнь. Вода, по учению Гераклита, есть наполовину земля, наполовину престэр, то есть частью плотное вещество, частью раскаленные газы. Из воды, точнее из испарений, поднимающихся от нее, возникло все существующее – небесные светила, земля и земная тварь. Следовательно, полугазообразное, полужидкое состояние огня, что мы называем испарением, – есть та жизненная сила, которая одушевляет видимый мир. «Гераклит учил, что душа этого мира есть испарение, идущее от находящейся в нем влаги, душа же животных – от их внутренних и внешних испарений, и оба однородны».
Жизнь есть, по Гераклиту, неустанная борьба различных состояний огня между собою. Мир течет подобно реке, и как в одни и те же воды невозможно войти дважды, так «смертной сущности нельзя дважды воспринять в ее особенности, но, изменяясь с величайшей быстротой, она рассеивается и затем вновь собирается, или, вернее, не «вновь» и «затем», но сразу и составляется и убывает, приходит и уходит». Вещи становятся, то есть переходят из умопостигаемого мира в чувственный, в силу угасания огня, и крепнут в чувственном мире все большим угасанием его: напротив, уничтожение вещи, смерть твари, есть освобождение заключенного в ней огня, или, по образному выражению Гераклита, смерть бога есть жизнь твари и жизнь бога – смерть твари. Гераклит учит, что Логос в силу своего закона периодически уничтожает этот мир, возвращая его мировым пожаром в его первоначальное состояние – в огонь; вечный огонь, как бы загрязненный своим нисхождением во влажное и твердое состояние, время от времени сжигает в себе все грязное, вещественное, и возрождается в лучезарной чистоте: «Все грядущий огонь будет судить и осудит».
III
Из космологии Гераклита, из его основной мысли о природе Абсолютного, вполне последовательно выведено его учение о человеческой душе. Человек не может быть отличен от всех других созданий; то же единое начало – вечно живой огонь или движение – образует и его существо: тот же Логос – вселенский разум и закономерность – управляет и его бытием. Как все существующее, человек есть не вещь сколько-нибудь постоянная, но процесс; он вечно течет. Нет противоположности между душой и телом[71]: тело возникает из огня и непрерывно из него образуется, то есть сама душа в меру своего разгорания и остывания формирует тело. Отдельная человеческая душа, как и душа мира, – огонь, и она живет в непрерывных температурных измерениях, совершающихся не случайно, а закономерно, по неисповедимой воле Логоса. В целом жизнь человека есть остывание огня – от юности, когда он всего жарче, к старости, когда он слабеет, и, наконец, к смерти. В мертвом огонь почти вовсе угас, в нем уже нет божества[72], – оттого Гераклит говорит: «Трупы более надо выбрасывать, чем навоз». Это человеческий «путь вниз»; но душа, а следовательно и тело, совершают и «путь вверх», то есть душа время от времени, по воле Логоса, разгорается.
Далее, согласно общей мысли Гераклита, душа человеческая есть испарение, то есть скопление газов, то раскаляющихся, то остывающих до влажности. Псевдо-Гиппократ, следуя Гераклиту, говорит: «Живые существа, – как все остальные, так и человек – состоят из двух элементов, расходящихся по силе, но действующих согласно, – из огня и воды», и в другом месте: «Душа человека есть смешение огня и воды». Это и есть anathymiasis Гераклита, испарение. Следовательно, душа по своей природе огненна, по своему состоянию газообразна[73]. И подобно тому, как в Космосе самые раскаленные газы образуют солнце, животворящее всю природу, так и в человеке есть сосредоточение их – «самый горячий и самый сильный огонь, всем правящий, все устраивающий согласно природе, недоступный ни зрению, ни осязанию. В нем душа, разум, мышление, рост, сон и бодрствование: он управляет решительно всем здесь (в человеке), как и там (в мироздании), никогда не отдыхая». Этот сильнейший огонь души живет в своих превращениях, то есть в бесчисленных формах остывания. Вечное изменение есть закон души и ее потребность[74]: вечный огонь в душе, по словам Гераклита, «изменяясь, отдыхает», – напротив, всякая остановка, всякая неподвижность – для нее мука: «изнурительно повиноваться одним и тем же господам и работать на них». Эти господа – ее же превращения, формы ее остылости: влажность чувств и плотность тела. Судьба души – и поведение человека – определяются степенью ее горения; ее состояния зависят от количества тепла в ней. Для космологической психологии Гераклита типично его изречение: «Душам смерть стать водою, воде смерть стать землею, из земли же рождается вода, из воды (через испарение) душа». Самое рождение человека есть уже смерть вечно живого огня, то есть его охлаждение: «наша жизнь – смерть богов»; дальнейшее же охлаждение и уплотнение газов, то есть увлажнение души, есть все большее потухание огня. Но душа живет в этих переменах: поэтому она радуется, «падая в рождение», то есть вступая в мир. «Душам, – говорит Гераклит, – наслаждение или смерть стать влажными»: объективно смерть, субъективно – наслаждение. Всего выше в человеке раскаленное, то есть газообразное состояние духа, когда в нем полновластно господствует Логос – разум: «Сухой блеск – мудрейшая и наилучшая душа». Напротив, разрешившись в чувство, душа слабеет – становится влажной. «Пьяный шатается и его ведет незрелый юноша. Он не замечает, куда идет, так как его душа влажна». И всякое чувственное наслаждение все более увлажняет душу, – а чем она влажнее, тем менее разумна.
IV
На той же исходной мысли целиком зиждятся религия, философия, история и этика Гераклита. Нет Бога, который бы извне или изнутри направлял мир, но сам мировой процесс есть Бог[75]. Жизнь мира – неустанное закономерное изменение: она непрерывно течет, подобно реке, вечно та же в смене явлений, без начала и конца, без причины и цели; каждое ее состояние есть цель в себе и не служит средством для достижения высшего. Прогресса нет, – в мире царит один непреложный закон изменения[76]. Точно также нет ни добра, ни зла, – есть только более или менее горячее; – есть огненное – чистое, и остылое или влажное – нечистое. Как ценность любой вещи в мире, так и ценность всякого человеческого побуждения, всякой мысли и истины определяется их огнесодержимостью, количеством присущего им тепла[77]. Добро же и зло – человеческие оценки: для Бога все вещи равны, потому что все они – его состояния: «для Бога, – говорит Гераклит, – все прекрасно, и хорошо, и справедливо: люди же одно считают справедливым, другое несправедливым». Отсюда возможен только один вывод: старайся сохранить в себе жар души, не давай ей увлажняться и остынуть, тем более – отвердеть.
II. Пушкин
Гераклит учил, как сказано, что человек не в себе обретает истину, но воспринимает ее из воздуха. Это положение можно применить к нему самому: мы увидим дальше, что гигантская мысль, проникающая его учение, была подлинно впитана им из атмосферы общечеловеческого познания. Два с лишним тысячелетия спустя та же мысль провозвестилась поэзией Пушкина, также, разумеется, в субъективном воплощении.
Переходя к поэту, я принужден начать издалека. Поэзия есть искусство слова, и действие, производимое ею, есть тайнодействие слова. Поэтому правильно читать поэта способен лишь тот, кто умеет воспринимать слово. Между тем в наше время это уменье почти забыто. Сам Пушкин многократно с горечью утверждал, что только поэт понимает поэта, толпа же тупо воспринимает поэзию и оттого судит о ней бессмысленно. Наше слово прошло во времени три этапа: оно родилось как миф; потом, когда драматизм мифа замер и окаменел в слове, оно стало метафорой: и наконец образ, постепенно бледнея, совсем померк, – тогда остался безобразный, бесцветный, безуханный знак отвлеченного, то есть родового понятия. Таковы теперь почти все наши слова. Но поэт не знает мертвых слов: в страстном возбуждении творчества для него воскресает образный смысл слова, а в лучшие, счастливейшие минуты чудно оживает сам седой пращур родового знака – первоначальный миф. Слово навеки воплотило в себе миф и образ, но они живут в нем скрытой жизнью: поэт, как суженый, горячим поцелуем воскрешает спящую царевну, как теплом руки согревает окоченевшего птенца, – а читатель, чуждый вдохновения, не видит совершившегося чуда и в живых словах поэзии читает привычные ему отвлеченные знаки. Вот почему поэзия, некогда наставница племен, сделалась ныне праздным украшением жизни, и почему великие поучения, заключенные в ней, остаются закрытым кладом. Итак, чтобы добыть нужную нам часть клада, лежащего в поэзии Пушкина, надо расколдовать его слово.
Мы именуем некоторое состояние духа словом «волнение», не отдавая себе отчета в том, что это слово означает конкретный образ. Для Пушкина оно живо в своем подлинном смысле движения жидкости. Поэтому он говорит:
В волненьи бурных дум своих{141},
как мы сказали бы о волнении моря; следовательно, он мыслил здесь думы как жидкость. Мы говорим: «надежды померкли» вполне отвлеченно: в воображении Пушкина слово «померкнуть» рисует образ угасшего света, и потому, что оно живо, оно дает свежий побег – сравнение:
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день,
и тотчас затем:
Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!{142}
или в другом месте:
Померкла молодость моя
С ее неверными дарами.
Так свечи, в долгу ночь горев
Для резвых юношей и дев,
В конце безумных пирований
Бледнеют пред лучами дня{143}.
Мы говорим: «работа закипела» и о человеке – что он «кипит злобой», не мысля образа; мы называем такое мертвенное именование переносным смыслом слова. Пушкин под словом «кипеть» разумеет именно то, что конкретно обозначается этим словом: состояние жидкости, доведенной огнем до высшего жара; поэтому сплошь и рядом, говоря о кипении, он тут же указывает огонь, как причину кипения. Так он говорит о физическом явлении – о «кипении» Невы:
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь[78],
но точно так же он скажет и о душевном состоянии:
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь,
и даже в совершенно переносном смысле, – когда книгопродавец говорит поэту:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье;
то есть Пушкин отчетливо изображает – внизу горящее пламя труда, и над ним кипящее, бурлящее от жара воображение, понимаемое, следовательно, как жидкость. То же и в черновой «Графа Нулина», где снова живой образ рождает сравнение:
Не спится графу– бес не дремлет,
Вертится Нулин – грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит как самовар,
Пока не отвернула крана
Хозяйка нежною рукой,
Иль как отверстие волкана,
Или как море под грозой.
В противоположность предыдущему образу это – жар не под вместилищем жидкости, а разгорающийся внутри его. В сознании Пушкина переносный смысл слов тождествен с их конкретным смыслом; поэтому его метафора часто двойственна: конкретный образ как бы сам, помимо воли поэта, вызывает на сцену своего двойника – противоположный конкретный образ, – например:
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять?
и восемью строками ниже:
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ;
или:
Но чем он более хитрит,
Чтоб утушить свое мученье,
Тем пуще злое подозренье
Возобновляется, горит;
или о «мечтах невозвратимых лет»:
Во глубине души остылой
Не тлеет ваш безумный след;
или:
Родился он среди снегов,
Но в нем страстей таился пламень.
Последние два стиха, взятые из черновых «Кавказского пленника», любопытны еще в другом отношении. Метафора Пушкина всегда преднамеренна и полновесна; он не мельком воскрешает в слове его конкретный смысл, – нет: этот образ ему нужен, и он рисует его во что бы то ни стало. Иногда эта работа над образом слова стоит ему труда, но он не отступает. В черновой было сначала:
Родился он среди снегов,
Но в нем пылал восторгов пламень,
второй стих был потом дважды изменен:
Но в нем страстей таился пламень
Но в нем пылает… пламень скрытый.
Очевидно Пушкин дорожил антитезой «снег» и «пламень». Черновые Пушкина изобилуют такими примерами. В черновике стихотворения «К Чаадаеву» было:
Но в нас горит еще желанье,
в чистовой
Но в нас кипят еще желанья:
в черновой «Онегина»:
Нет, рано чувства охладели.
в печати:
Нет, рано чувства в нем остыли:
в черновой:
Нет, пуще страстью безотрадной
Они вспылали (Татьяны томные мечтанья),
в печати:
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
в черновой эпилога к «Руслану и Людмиле» было:
Но вдохновенья жар погас,
в печатном тексте:
Но огнь поэзии погас:
в одной из ранних редакций стихотворения «Каверину» было:
Простимся навсегда
С Венерой пламенной,
в другой
С Венерой пылкою:
в черновике пятой песни «Руслана и Людмилы» было:
И неприметно хладный сон.
в чистом виде:
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
Это длинное предисловие было необходимо, чтобы открыть доступ в мышление Пушкина. Его мышление есть созерцание; оно сложено из живых, подвижных, зрячих слов, оно живет их жизнью. Кто, читая его живое слово, воспринимает мертвый знак отвлеченного понятия, тот естественно видит не молнию, а ее окаменелый след, громовую стрелу.
Войдем же в его созерцание через слово, и осмотримся. Без сомнения, у Пушкина, как у всякого человека, была своя метафизика, то есть целостное представление о строе и закономерности вселенной: без такой «основы» невозможно даже просто осмысленное существование, тем более – творчество. Можно с полным правом говорить о системе метафизических воззрений Пушкина, сознательных или безотчетных, и сравнительно легко восстановить ее на основании его поэзии, потому что ею, разумеется, определены все линии его умозрения и творчества, начиная от его общих идей и композиции его картин, кончая его словарем и метрикой. Но эту задачу я должен предоставить другим исследователям, в надежде, что их широкие и неизбежно зыбкие обобщения совпадут с моими более узкими наблюдениями и найдут в них опору. В той неисследованной области, где я нахожусь, необходимо идти твердым шагом от одной видимой вещи к другой: а в поэзии единственно-конкретное есть слово[79].
I
Пушкин только два или три раза определенно, да столько же раз мимоходом, выразил свое представление о сущности бытия, но скудость этих заявлений возмещается их полной отчетливостью. Их общий смысл не оставляет сомнений: Пушкин, подобно Гераклиту, мыслил Абсолютное как огонь. Вот как он изображает запредельный мир, то есть чистое бытие:
Ужели там, где все блистает
Нетленной славой и красой,
Где чистый пламень пожирает
Несовершенство бытия…
Очевидно, Пушкин, как и Гераклит, мыслил мировое пламя невещественным, – оттого «чистый пламень», но этому пламени, как и у Гераклита, присущ один физический признак – свечение: он блестит; в черновой у Пушкина было:
Где в блеске новом утопает
Несовершенство бытия.
Этот образ чистого бытия еще более уясняется другим стихом той же черновой:
толь, где вечный свет горит,
и, наконец, стихом из черновой другого стихотворения тех же лет (1822—23) – «Надеждой сладостной младенчески дыша»:
Предел —
Где мысль одна горит в небесной чистоте.
Получается вполне гераклитовский образ Единого начала: невещественный, светящий огонь – мысль; и в тех немногих случаях, где Пушкин хотел представить полное погружение индивидуальной души в Абсолютное, – смерть не запятнанного грехом, – он неизменно изображает Абсолютное, как царство света. Так, о смерти Марии в «Бахчисарайском фонтане» сказано:
Она давно-желанный свет,
Как новый ангел, озарила.
и об умершем ребенке М. Н. Волконской:
В сиянии и радостном покое…
II
Следующий этап в миросозерцании Пушкина, доступный изучению, – его представление о сущности земного бытия. И здесь обильный материал приводит к неоспоримому выводу: он мыслил жизнь как горение, смерть – как угасание огня. В «Кавказском пленнике»:
Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
Погас печальной жизни пламень;
там же в другом месте:
И гасну я, как пламень дымной,
Забытый средь пустых долин:
о самом себе Пушкин говорит:
Уж гаснет пламень мой
и множество раз он определяет смерть просто как угасание
О Занд, твой век угас на плахе
Ты угасал, богач младой
Рано друг твой незабвенный
На груди твоей погас
и не менее пяти раз о Наполеоне:
Угас в тюрьме Наполеон
Всему чужой, угас Наполеон
Там угасал Наполеон,
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек
Он угасает недвижим,
Итак жизнь – горение, Поэтому Пушкин называет животворящую силу весны огнем:
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены…
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено,
Напротив, смерть он определяет, как холод и тьму – спутники угасания:
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час…
Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу,
III
Пушкин был не философ, как Гераклит, даже не поэт-мыслитель, как Гёте, но преимущественно лирик, Поэтому биологический и метафизический смысл его созерцания остались в нем нераскрытыми и несознанными: он глубоко разработал его, естественно, только в отношении духовно-чувственной жизни человека, Психология Пушкина, по существу тождественная с психологией Гераклита, несравненно полнее, подробнее и точнее ее, по крайней мере насколько последняя может быть теперь восстановлена.
Общую мысль Пушкина можно выразить так: жизнь, или что то же – душа человека, есть огонь, но души и в целом несходны между собой по силе горения, и каждая отдельная душа горит то сильнее, то слабее. Высшее напряжение жизненности в человеке Пушкин определяет словами: «пламенная душа». Но он не только констатирует это состояние души: он также оценивает его, именно – наивысшей ценою; он мог бы сказать вслед за Гераклитом, что огненная душа – наилучшая и мудрейшая. Таковы у него Руслан, черкешенка, Татьяна, он сам.
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает
Впервые пламенной душой
Она любила…
Татьяна от небес одарена «сердцем пламенным и нежным» (II) и Онегин говорит ей:
того ль искали
Вы чистой пламенной душой?
Пушкин о себе в 1816 году:
Гасну пламенной душой
и в 1826-м:
Так вот кого любил я пламенной душой…
о гр. Закревской:
своей пылающей душой…
о художнике:
И гаснет пламенной душой…
В других местах:
Оба сердцем горячи
Он свежее весны,
Жарче летнего дня…
Дух пылкий и довольно странный
пылких душ неосторожность
И хоть он был повеса пылкий
То же высшее состояние души, ее зенит, он многократно определяет речениями «пыл души», «пыл сердца», «жар сердца»:
В нем пыл души бы охладел
И сердца жар неосторожный
В обоих сердца жар погас
Он верил избранным судьбами
Мужам, которым тайный дар
И сердца неподдельный жар
И гений власти над умами
Судьбою вверенный мне дар —
Доселе в жизненной пустыне,
Во мне питая сердца жар
Но где же вы, минуты упоенья,
Неизъяснимый сердца жар
И все умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье
О дружбе, заплатившей мне обидой
За жар души доверчивой и нежной.
Твоим огнем душа палима
Он создал нас, он воспитал наш пламень.
Родился он среди снегов, —
Но в нем пылает пламень скрытый
То же определение он не раз применяет к коням, – например:
А в сем коне какой огонь!
Смиряя молча пыл коней
И т. п.
IV
Гераклитовское понимание души, как огня, естественно должно было привести Пушкина к мысли о временных разгораниях или вспышках душевного огня. Действительно, в его представлении всякая страсть, всякое сильное чувство есть пламенно-жаркое состояние души. Его показания этого рода столь многочисленны, что едва ли мне удастся исчерпать их.
Для Пушкина естественно рассказать о видении Богоматери, как о душевном пожаре, сжигающем душу бедного рыцаря:
С той поры, сгорев душою…
Так же естественно для него представить внезапное воспламенение души в виде молнийной вспышки; он дважды дал этот поразительный образ, правда – в одном и том же году (1817).
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной стрелой[81]
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, —
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость…
В мысли Пушкина всякое длительное состояние страстного возбуждения – пыл души:
В нем не слабеет воля злая,
Неутомим преступный жар
Тоску неволи, жар мятежный
В душе глубоко он скрывал
Умы встревожены – таится пламень в них
Вздыхает, сердится, горит
Но дева скромная и жарче и смелей
Была час от часу.
В пылу восторгов скоротечных
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались
Душа лишь только разгоралась
Воображение в мечтах не разгоралось
Почто в груди моей горит бесплодный жар
Там, оживив тобой огонь воображенья…
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
Услыша их, воспламенится младость
Ах! мысль об ней в душе усталой
Могла бы пламень воспалить.
Минувших дней погаснули мечтанья
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь…
По жилам быстрый огнь бежит
И, разгорясь душой усердной, плачу
и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте
В нем сердце, вспыхнув, замирает
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Но в нас горит еще желанье
Но пылкого смирить не в силах я влеченья
не в награду
Любви горящей, самоотверженья
Что так любил, чему так жарко верил,
Ты мне внушал мои моленья
И веры благодатный жар
Надежда гибнет, гаснет вера
жар невольный умиленья
Пока свободою горим
Поверь, я снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней
Горя завистливым желаньем
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
Душа твоя должна пылать весельем
Их лица радостью горят,
Огнем пылают гневны очи
Огня надежды полон взор
Он гонит лени сон угрюмой,
К трудам рождает жар во мне
Любил он прежде игры славы
И жаждой гибели горел
Ты, жажда гибели, свирепый жар героев
И с жаром сердца говорят
О бранных гибельных тревогах
На крыльях огненной отваги
Стремится конь во весь опор,
Исполнен огненной отваги
Мой друг горел от нетерпенья
Еще хоть раз ее увидеть
Безумной жаждой он горел
Раскаяньем горя, предчувствия беды
И жар безумного похмелья
Минутной страсти посвящал
Что дружба? Легкий пыл похмелья
пыл вечернего похмелья
Тем больше злое подозренье
Возобновляется, горит
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья
как язвой моровой
Душа сгорит
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу
а потом
Ревнивым оживим огнем
Она (ревность) горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет
Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая
Приверженность твоих клевретов стынет
Сердечной ревностью горя
Но кто ж, усердьем пламенея
Был глух, усердием горя
Горел досадой взор его
Досадой страшною пылая
Иль даже сам, в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой
злобою горя
Давно горю
Стесненной злобой
Стесненной злобой пламенея
Горит ли местию кровавой
Усердной местию горя
Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея
Как часто, возбудив свирепой мести жар
И, кажется, мой быстрый гнев угас
грозного царя
Мгновенно гневом возгоря
Лицо тихонько обращалось
Царь, вспыхнув, чашу уронил
Неправый старца гнев погас
На зятя гневом распалясь
Руслан вспылал, вздрогнул от гнева
Изабелла
От гнева своего насилу охладела
И всякая страстная борьба, по Пушкину, – огонь; так, о борьбе партий в Англии:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровой
потому и война – огонь:
Опустошив огнем войны
Кавказу близкие страны
Войны стремительное пламя
И всякое изъявление страстного чувства – огонь: в молитве, улыбке, разговоре и прочее:
В благом пылу нравоученья
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал
Каким огнем улыбка оживилась,
Каким огнем блеснул приветный взор
Поэта пылкий разговор
Глаголом жги сердца людей
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей
И огненный, волшебный разговор
Но удержи свои рассказы,
Таи, таи свои мечты!
Боюсь их пламенной заразы
Мне сладок жар твоих речей
чтоб развратитель
Огнем и вздохов, и похвал
Младое сердце искушал
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм
Как пламенно-красноречив
V
В особенности, по мысли Пушкина, и всего сильнее воспламеняется душа в половой любви. Никакое чувство ему не приходилось изображать так часто, как это, и можно с уверенностью сказать, что он ни разу не говорил о нем иначе, как в терминах горения. В его представлении Венера – «пламенная» или «пылкая» (Каверину, и черн.). Ища слова для описания любовной страсти, он то и дело перебирает слова, изображающие горение; так, в черновике пятой песни «Руслана и Людмилы»:
Огнем любви во сне горя…
немногими строками дальше:
Любви стыдливой – пламень – горит —
Румянит нежные ланиты
Горят уста полуоткрыты
И (пылая) шепчут —
так же в черновике второй части «Кавказского пленника»:
Но ты сгораешь, дева гор —
А ты, о дева красоты,
Сгорала пламенем – пламенем желанья.
Огнем сгорала
и дальше пленник:
Во мне погас —
Давно забыл огонь желаний
Давно погас огонь желаний
– И давно во мне погас
Напрасен – ответа нет душе твоей
– жар любви
Тот же навязчивый образ – в «Элегии» 1816 г.:
Я думал, что любовь погасла навсегда…
Не угасал мой пламень страстный.
Я все еще горел…
Не сожигай души моей,
Огонь мучительных желаний.
О минувшей любви он скажет:
Погасший пепел уж не вспыхнет
Нужно ли ему представить обобщенную картину любви, он рисует ее неизменно в образах горения:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
Любовь – пламень, в чистоте своей – небесный пламень:
Первоначальная любовь,
О, первый пламень упоенья
в черновой было:
Небесный пламень упоенья.
О, сон чудесной!
О, пламя чистое любви!
Образ любимой женщины – как бы огонь в душе:
И долго жить хочу, чтоб долго образ милой
Таился и пылал в душе моей унылой
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви
Уже предчувствие любви есть горение:
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой
Этот образ до такой степени привычен Пушкину, так укоренился в его воображении, что глаголы «гореть» и «пылать» для него синонимы влюбленности; он сплошь и рядом употребляет их в указанном смысле без всякого пояснения.
Уж он влюблен, уж он горит
Горю тобой
Я очарован, я горю
О, жертва страсти нежной,
В безмолвии гори!
И полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
Пылать – и разумом всечасно
Смирять волнение в крови
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять?
Пылает близ нее задумчивая младость
И ты пылал, о Боже, как и мы
Он к ней пылал… (любовью страстной)
Посол пылал
Зову тебя, любовию пылая
Ты мне велишь пылать душою
(Si vous voulez que j’aime encore).
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг
Где витязь томный, воспаленный
Вкушает одинокий сон
И сердце вновь горит и любит
И сердцу не даю пылать и забываться
Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь
И в богине пламень новый
Разгорелся потух
(В ней пылает пламень новый)
Кляла она мой пыл, утраченный в пирах
О, если пламень мой
Подозревать он станет!
грешный жар
Его сильней, сильней объемлет
Тот же в нас огонь мятежный
Я к ней – и пламень роковой
За дерзкий взор мне был наградой
Вся в пламени (Ева)
Ты воспаляла в ней любовь
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью
Вот страсть, которой я сгораю
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит
Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал
Священной страстью пламенея
И, красавицу встречая,
Пел я, страстию пылая
И в гордом сердце девы хладной
Любовь волшебствами зажечь
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит
в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем
Моя Земфира охладела
В миг охладели…
Любви мечтанья
Но, страстью пылкой утомленный
Упоенный
Восторгом пылким и немым
Огонь любви в лице ее разлился
Огня любви прелестная пора
И в дар послал огонь любви несчастной
И их сердца огнем любви зажглись
Когда страстей угаснет пламя
И пламя позднее любви
С досады в злобу превратила
Сгорая пламенем любви
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем внезапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
Вот Еврейка с Тодорашкой
Пламя пышет в подлеце
когда сгораю
В неге пламенной любви
И сердце, тлея страстью,
К тебе меня влекло
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел
Нас пыл сердечный рано мучит
Оставим юный пыл страстей
пышет бурно
В ней страстный жар
Я думала, что жар любовный
Уж и погас
В нем жар любви
Петрарка изливал
Она дрожит и жаром пышет
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар
О, как тебя я стану ненавидеть,
Когда пройдет постыдной страсти жар!
Питая жар чистейшей страсти
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром
В жару любви трепещет и воркует
И томный жар и вздох нетерпеливый
Младую грудь Марии подымал
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар
В крови горит огонь желанья
Желаний огнь во грудь ее вдохнув
Когда в жару своих желаний
С восторгом изъясняет он (любовник).
Все непритворно в ней: желаний томный жар
Жар откровенного желанья
И пыл желанья в нем родит
Я слезы лью, я трачу век напрасно,
Мучительным желанием горя
Душа горит и негой, и желаньем
Сгорая негой и желаньем,
Ты забывала мир земной
В ее груди зажги любви желанье
Твой взор потупленный желанием горит
К тебе желаньем был преступным воспален
Желанья гасли вдруг и снова разгорались
Погасли юные желанья
Порывы пламенных желаний
Желаньем пламенным томим
Пускай, желаний пылких чуждый,
Ты поцелуями подруг
Не наслаждаешься
Сбылися пылкие желанья
В восторге пылкого желанья
Лобзания твои
Так пламенны!
И жар младенческих лобзаний,
И нежность пламенных речей
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И разгораешься потом все боле, боле,
И делишь наконец мой пламень поневоле
Восторги пылкие к тебе
Нашли пустынную дорогу
В восторге сладостном погас
в черновой было:
«В восторге пламенном погас».
VI
И общая поэтика Пушкина, и его личное художественное самосознание сводятся к мысли, что поэзия есть огонь, именно чистейший из всех видов душевного огня: «огонь небесный» или «чудесный»; вдохновение или «восторг» поэта есть особого рода возгорание души, необычайно сильное и однако гармоническое; Пушкин однажды назвал его «восторгом пламенным и ясным» («К Жуковскому»). Оттого поэт в его представлении – жрец, возжигающий огонь на алтаре:
так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит
и о смерти поэта Ленского:
Потух огонь на алтаре
Пушкин никогда не анализировал этого явления, но множество раз изображал его, неизменно в образах горения:
Но огнь поэзии погас
– в черновой: «Но вдохновенья жар…»
Но огнь поэзии чудесный
Сердца враждебные дружит
Под небом Шиллера и Гёте
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем
Их разговор благоразумной…
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем
Единый пламень их волнует (поэтов)
Там, там, где тень, где лист чудесный,
Где льются вечные струи,
Я находил огонь небесный,
Сгорая жаждою любви
– в черновой было: «язык небесный»: значит Пушкин сознательно заменил «язык» «огнем»;
Заветный твой кристал
Хранит огонь небесный,
и ниже:
Когда же берег ада
Навек меня возьмет…
И ты, в углу пустом
Осиротев, остынешь
С младенчества дух песен в нас горел
Твой (поэта) светоч, грозно пламенея
И, чувствуя в груди огонь еще младой,
Восторженный, поет на лире золотой
и дальше:
Исчез священный жар!
еще дальше:
И мне в младую боги грудь
Влияли пламень вдохновенья,
в позднейшей редакции – «искру».
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне в удел витийства грозный дар?
Но Феб во гневе мне промолвил: будь сатирик!
С тех пор бесплодный жар в груди моей горит
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, —
Родится жар, и тихо стынет он,
Бесплодное проходит вдохновенье
Их читает
Он вслух в лирическом жару
Поэт, в жару своих суждений
В жару сердечных вдохновений,
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье
И тяжким пламенным недугом
Была полна моя глава (вдохновенье)
Тогда, в безмолвии трудов
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом
Какой певец,
Горя восторгом умиленным
не проходит
В тебе восторг. Лаура, не давай
Остыть ему бесплодно; спой, Лаура.
Чья мысль восторгом угадала,
Постигла тайну красоты?
– в черновой было: – «Скажи… кого воспламеняли».
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Не смелый подвиг Россиян,
Не слава, дар Екатерине,
Не задунайский великан
Меня воспламеняют ныне
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт…
Рисуя в пламенных стихах
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
О, муза пламенной сатиры!
Чья кисть, чей пламенный резец
Не тем, что пылким вдохновеньем…
Я стал известен меж людей.
VII
Наконец, в сознании Пушкина и ум – огонь, и мысль бывает пламенной. В черновой стих. «Наполеон» есть стих:
И светоч разума горел;
в наброске «Едва уста красноречивы» сказано:
Его ума огонь игривый;
в седьмой песне «Евгения Онегина»:
В бесплодной сухости речей…
Не вспыхнет мысли в целы сутки;
в «Борисе Годунове»:
Мысль важная в уме его родилась.
Не надобно ей дать остыть.{144}
VIII
По мысли Пушкина, жизнь или душа человека, которая по природе есть огонь, подчинена роковому закону остывания. Другой закономерности человеческого существования, кроме термической, Пушкин не знает. Именно, молодость в его представлении – разгар душевного огня, время сильнейшего горения или кипения. С годами душевный жар неудержимо стынет, все более и более; старость – уже совершенный холод сердца, точка его замерзания.
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем средце младость
Простим горячке юных лет
И юный жар, и юный бред
и с ним
Уйдет горячность молодая
Забыло сердце нежный трепет
И пламя юности живой
Жар юности потух в моей крови
Как юный жар твою волнует кровь!
Когда в сияньи возгорится
Светильник тусклый юных дней?
О, нет, хоть юность в нем кипит
Не юноше, кипящему безумно
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора
Люблю я бешеную младость
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать
В страну, где пламенную младость
Он гордо начал без забот
И младость пылкая толпами
Стекается вокруг
Остепенясь, мы охладели
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою
В нем пыл души бы охладел
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему
И меркнет милой Тани младость
Померкла молодость моя
Но, хладной опытностью болен
Но дни младые пролетят…
Сердца иссохнут и остынут
Он думал в охлажденны лета
О дальней Африке своей
Советника во-первых избери
Надежного, холодных, зрелых лет
В обоих сердца жар погас
Нет, рано чувства в нем остыли
в черновой было: «Нет, рано чувства охладели».
Мечты невозвратимых лет…
Во глубине души остылой
Не тлеет ваш безумный след
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
Но всё прошло! – остыла в сердце кровь…
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой
И хладной старости дождемся терпеливо
Под хладом старости угрюмо угасал
Единый из седых орлов Екатерины…
…твой луч его согрел
сердце старика,
Окаменелое годами
IX
По мысли Пушкина внешние факторы могущественно влияют на состояние душевного огня: то разжигают жар души во всех его видах, каковы любовь, вдохновение и прочее, то охлаждают или вовсе гасят его.
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит!
Харита…
С ума сведет митрополита
И пыл желаний в нем родит
Поют неистовые девы;
Их сладострастные напевы
В сердца вливают жар любви
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять?
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь
Но удержи свои рассказы,
Таи, таи свои мечты!
Боюсь их пламенной заразы
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем
Твоим огнем душа палима
Твой жар воспламенял к высокому любовь
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем
И, чуждым пламенем согретый,
Внимаю звуку ваших лир.
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов
Под небом Шиллера и Гёте
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем
Там, оживив тобой огонь воображенья
Всего более охлаждает душу, по Пушкину, жизненный опыт в целом. Пушкин многократно называет жизнь и свет (т. е. социальную среду) холодными. Мы увидим дальше его определение «толпы», как сборища холодных; молодость с ее душевным жаром неизбежно вовлекается в эту холодную среду, и, погруженная в нее, стынет.
Любовь одна – веселье жизни хладной
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел
Чье сердце опыт остудил
Но, хладной опытностью болен
Труды и годы угасили
В нем прежний деятельный жар
В частности:
Кто охлаждал любовь разлукой,
Вражду злословием
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки
Не долго женскую любовь
Печалит хладная разлука
Мою задумчивую младость
Он для восторгов охладил
Он охладительное слово
В устах старался удержать
X
Наконец, в противоположность «пламени» или «жару», термин «холод» в применении к душевной жизни означает у Пушкина бесчувственность, равнодушие общее или частное.
Или равно для всех она была
Душою холодна?
Его любовь тебе заменит
Моей души печальный хлад
И хладную душу терзает печаль
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Прервется ли души холодный сон?
Душа вкушает хладный сон
Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался
И, сердцем охладев навек,
Ты, видно, стал в угоду мира
Благоразумный человек.
с этих пор
Во мне уж сердце охладело
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал
И сердце медленно хладело
Вы съединить могли с холодностью сердечной
Чудесный жар пленительных очей
Уж охладев, скучаем и томимся
Грустный, охладелый
Я все их помню —
Онегин, очень охлажденный
И резкий, охлажденный ум
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге
Но к жизни вовсе охладел
Охолодев к мечтам и лире
К неверной славе я хладею
У! Как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Завистливый гордец, холодный Сумароков,
Без силы, без огня, с посредственным умом
Не так ли ты поешь для хладной красоты?
Она не слушает, не чувствует поэта
Внезапный князя хлад объемлет
Мгновенным холодом облит
Любовь смиренная моя
Встречает хладную суровость
Он хладно потупляет взор
Но хладно сердца своего
Он заглушает ропот сонный
На игры младости глядишь
С молчаньем хладным укоризны
И, хладным страхом пораженный,
Зовет любовницу петух
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ
От хладных прелестей Невы
И хладной важностью своей
Тебе несносен Гименей
Зевоты хладная чреда (в браке)
(«Евгений Онегин», IV).
А между тем притворным хладом
Вооружить и речь, и взор
Холодный, строгий разговор
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив
XI
Что же обозначал Пушкин словом «огонь»? Совершенно ясно, что в таких речениях, как «пламень пожирает несовершенство бытия», или «мысль горит в небесной чистоте», или «пламень жизни», «огонь любви» и т. п., он разумеет не физическое пламя. По привычке мы безотчетно склонны придавать словам «пламя», «огонь», «гореть» в приведенных местах символический смысл. Но это не так; подобно Гераклиту, Пушкин не знает никакого различия между духом и веществом, символом и вещью.
Так же, как Гераклит, он мыслит огонь сразу и символически, и конкретно: в абсолютном состоянии – как чистое, невещественное движение; в воплощении – как материальный огонь. Потому-то его мысль так часто – можно сказать, поминутно – переливается из одной сферы в другую; потому, употребив одно из тех слов в переносном смысле, он тотчас непринужденно уясняет этот смысл материальным сравнением, как в приведенных выше стихах:
Угасну я, как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин,
и в бесчисленных других местах.
Мы видели, что Пушкин образно определяет жизнь твари как «огонь»; безобразно он назовет жизнь просто движением. Так о «голове» в «Руслане и Людмиле» он говорит:
И сверхъестественная сила
В ней жизни дух остановила.
Я покажу теперь, что в созерцании Пушкина образ огня, жара, горения нераздельно слит с представлением о движении. По крайней мере в двадцати местах на протяжении двадцати лет терминам горения неизменно сопутствуют у него слова: «кипение» или «волнение». Эти слова, как сказано, в точности означают у Пушкина движение жидкости; но здесь их специальный смысл для нас безразличен: нам важен только заключенный в них образ движения.
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь
Во мне – в крови горит огонь —
Тобой кипят любви желанья
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь
Встревожены умы – и пламя тлеет в них,
Младые граждане кипят и негодуют
… грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит…
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг
Увял! Где жаркое волненье
Единый пламень их волнует
… что пламенным волненьем
И бурями души моей
Младую грудь волнует новый жар
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье
Пылать – и разумом всечасно
Смирять волнение в крови
Как юный жар твою волнует кровь
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна
С младенчества дух песен в нас горел
И дивное волненье мы познали
В те дни, когда от огненного взора
Мы чувствуем волнение в крови
Бессмертные, с каким волненьем
Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
Я закипел, затрепетал
Проснулись чувства, я сгораю
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями
Труды и годы угасили
В нем прежний деятельный жар
Этому определению жара, как движущего начала, соответствует у Пушкина столь же постоянное определение холода, как неподвижности: холод у него всегда характеризуется покоем, сонливостью, ленью: он как бы непроизвольно сочетает эти слова: «хлад покоя» или «холодный сон».
Но скучный мир, но хлад покоя
Страдальца душу волновал
Но что же теперь тревожит хладный
мир Души бесчувственной и праздной?
Прервется ли души холодный сон?
(«Любовь одна – веселье жизни хладной»).
Душа вкушает хладный сон
Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Ничто не трогает души твоей холодной
Но созерцание Пушкина насквозь конкретно: огонь в переносном значении он мыслит неизменно подлинным огнем, в составе тех признаков, какими обладает это физическое явление. Поэтому холод в символическом смысле означает для него именно угасание со всеми физическими признаками угасания – отвердением и померканием; холод для него – твердость и тьма. Он почти бессознательно соединяет эти понятия:
На поединках твердый, хладный
или:
Сердца иссохнут и остынут
Он пишет:
Во дни гоненья – хладный камень
а в черновой было: твердый. Или в «Братьях-разбойниках»:
Тот их, кто с каменной душой,
а в черновой было: холодною. Он пишет:
Души моей холодный мрак
Душа, померкнув, охладела
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый умиленью
XII
Итак, основной образ пушкинского миросозерцания построен, как у Гераклита, по принципу безусловного монизма. Он мыслит чистое бытие как невещественно-пламенеющую и светящую мысль, и, наоборот, душевную жизнь – как известные состояния одухотворенного вещества, как полный движения и, конечно, светящий жар, или холод с неподвижностью и тьмою. Это понимание души должно было привести Пушкина в его безотчетном мышлении к той же психологической теории, какую развил Гераклит. Если душа есть по существу движение-огонь, то в своих проявлениях она неминуемо осуществляет закономерные состояния вещества, то есть душевные процессы облекаются в одну из трех форм вещества, либо в газообразную, либо в жидкую, либо в твердую. Это предположение подтверждается многочисленными показаниями Пушкина.
К первому разряду (газообразность душевных состояний) относятся две группы свидетельств Пушкина. Первая обобщается мыслью, что некоторое душевное состояние разлито в воздухе, как бы и есть самый воздух, объемлющий человека, так что человек помимо воли дышит им. Так Пушкин говорит:
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах
Он даже не подозревает странности и смелости своих слов, когда пишет в черновом наброске о Тавриде:
Покойны чувства, ясен ум,
Пью с воздухом любви томленье,
и немного ниже:
Тебя я посещаю вновь,
Пью (жадно) воздух сладострастья.
Как в другом месте, приведенном выше, он говорит: «Пылает близ нее задумчивая младость», так он скажет:
Одна была – пред ней одной
Дышал я чистым упоеньем
Любви поэзии святой
точно самый воздух, окружающий любимую женщину, насыщен любовью. Таковы же у него многочисленные речения «дышать счастьем», местью, изменой, – например:
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем
Гирей, изменою дыша
Теперь дыши его любовью
(«Цыганы»).
Сюда же надо отнести такое выражение, где известное душевное состояние рисуется как насыщенная им воздушная струя:
Желаний огонь во грудь ее вдохнув
Вторую группу, по существу тождественную с первой, но по характеру образа отличную, составляют те речения Пушкина, в которых душа в целом или отдельное ее состояние представляется как бы особенной волной воздуха, пересекающей окрестный нейтральный воздух: «душа летит» куда-нибудь, или «лечу мечтой» куда-нибудь, Самое разительное место этого рода образ совершенно наглядный – уже было приведено выше:
и молнийной стрелой{145}
Душа к возвышенной душе твоей летела
чисто гераклитовский образ огненной воздушной струи,
К тебе я сердцем улетаю
и сердце понеслось Далече
Ум далече улетает
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной
Я пил, и думою сердечной
Во дни минувшие летал
Все думы сердца к ней летят
О ней в изгнании тоскую
В изгнаньи скучном каждый час,
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем
Куда с надеждой и тоской
Ее желанья улетали
Туда летят желания мои
Мечты летели за мечтами
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою
Но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову
Лечу к безвестному отважною мечтой
И думой им во след летит
Наконец, иногда душевное состояние представляется Пушкину в виде воздушного существа, выделившегося из человека и реющего над ним:
Мечта знакомая вокруг меня летает
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой
И сны зловещие летают
Над их преступной головой
И снова милые виденья
В часы ночного вдохновенья,
Волнуясь, легкою толпой
Несутся над моей главой
Там доле яркие виденья…
Вились, летали надо мной
и там же дальше:
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом:
За мной повсюду он летал
как в стихотворении к княгине З. А. Волконской:
И над задумчивым челом…
И вьется, и пылает гений.
Мы увидим дальше, что в «Илиаде» ярость Ахиллеса изображена совершенно так же – выделившейся наружу из него: вокруг его головы во время сражения пылает страшное пламя. Законы мифотворчества неизменны во все времена, им равно следуют и древнеэллинский рапсод, и русский поэт XIX столетия.
XIII
Столь же привычно Пушкину представление о душе как о жидкости, со всеми свойствами жидких тел. Душа в газообразном состоянии есть ее быстрое и равномерное движение в пространстве; душа как жидкость, во-первых, прикреплена к месту, заключена в некоторое вместилище, и во-вторых, подвержена температурным изменениям: согреваясь – волнуется или кипит, остывая – утихает. Здесь Пушкин чаще, чем где-нибудь, употребляет метонимии: грудь, сердце и кровь, либо как обозначения вместилищ, либо как синонимы душевной жидкости.
Для Пушкина нисколько не странно уподобление Байрона в его душевной жизни морю:
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим
Точно так же, – как жидкость, заключенную в водоем, – он изображает и собственную жизнь в известном наброске 1823 г.:
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Как уже сказано, Пушкин изображает душевную жидкость в двух состояниях: более сильного движения на месте – кипения, и менее сильного – волнения.
Я закипел, затрепетал
любовник под окном
Трепещет и кипит
Младые граждане кипят и негодуют
Он весь кипит, как самовар
Вдруг витязь мой,
Вскипев…
Кипящий Ленский
Нетерпеливый конь кипит
Конь героя,
Врага почуя, закипел
Кипят оседланные кони
Я молод был.
Моя душа
В то время радостно кипела
И, закипев душой, терялся в нем
Душа кипит и замирает
мечтанья
Души кипящей и больной
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной
Тоскующей души холодное волненье
Умы кипят – их нужно остудить
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит
О, нет, хоть юность в нем кипит
Не юноше, кипящему безумно
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом
Страстей кипящих буйный пир
Но чувства в нем кипят, и вновь
Мазепа ведает любовь
И страсти в нем кипят с такою силой
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
И горькие кипели в сердце чувства
Опять кипит воображенье
Мечты кипят
Тобой кипят любви желанья
Желания кипят, я снова счастлив, молод
Но в нас кипят еще желанья
В его груди кипит желанье
Пой сердца юного кипящее желанье
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг
Кипя враждой нетерпеливой
Рогдай весельем закипел
А в сердце грех кипел
Надеждой новою
Германия кипела
В нем пунша и вина кипит всегдашний жар
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга
С младенчества дух песен в нас горел
И дивное волненье мы познали
Пылать – и разумом всечасно
Смирять волнение в крови
Младую грудь волнует новый жар
В те дни, когда от огненного взора
Мы чувствуем волнение в крови
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна
пламенным волненьем
И бурями души моей
Ум сомненьем взволновал
Невольно предавался ум
Неизъяснимому волненью
В волненьи бурных дум своих
В волненьи своенравных дум
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье
И мыслей творческих напрасное волненье
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье
в черновой было: «И полноту кипучих, жарких дум».
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти
Как юный жар твою волнует кровь
Когда нам кровь волнует женский лик
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь
Представление о душевной жизни, как жидкости, облеклось у Пушкина и в другой образ: жизнь, питающая душу впечатлениями, сама есть вместилище жидкости, откуда душа пьет любовь, ревность и прочее. Этот образ он не раз рисовал целиком; таковы «три ключа», которые поят человека горячей струей юности, волною вдохновенья и холодной влагой забвенья. Обыкновенно он изображает жизнь в виде чаши:
Давно ли тайными судьбами
Нам жизни чаша подана?
Еще для нас она полна;
К ее краям прильнув устами,
Мы пьем восторги и любовь
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой
В составе этого образа всякое чувство, переживаемое человеком, представляется напитком, сладким или горьким, целебным или ядовитым. Так, в стихотворении «А. Шенье» свобода изображена в виде чаши, откуда льется в души целебная влага:
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бредит, жаждою томим.
Тот же образ, в особенности образ жидкого яда, повторен Пушкиным много раз.
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток
В ее объятиях я негу пил душой
Не пей мучительной отравы
Ты пьешь волшебный яд желаний
Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой
По каплям, медленно, глотаю скуки яд
До капли наслажденье пей
И чашу пьет отрады безмятежной
Я хладно пил из чаши сладострастья
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд
В груди кипучий яд нося
Я пил отраву в вашем взоре
О, если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви,
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови
До капли истощив раскаянья фиал
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы
И вот уже с Филином
Веселье пьет она
В таком же смысле Пушкин употребляет глагол «упиваться» (сравн, выше: «Все ищет вновь упиться им» – нектаром свободы):
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты
Воспоминаньем упоенный
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем
Пред нею, страстью упоенный
новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
XIV
Наконец твердое состояние духа есть, по Пушкину, как показано выше, холодность и, следовательно, неподвижность духа. Чувство, не изменяющееся в своем составе и не поддающееся воздействию извне, представляется Пушкину отверделым, причем нередко он изображает такое чувство, по аналогии с газообразным, как выделившееся из человека и давящее его извне, то есть как бремя. Так, он говорит:
Твердея в умысле своем
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья
в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток
Забот и дум слагая груз
Влача в душе печали бремя
И тяжким бременем подавлен и согбен…
Мучительное бремя
Тягчит меня… влача свою веригу
Не только отдельное чувство твердеет, по мысли Пушкина: неподвижным становится и весь дух в целом. Такое общее состояние духа Пушкин определяет как его окаменение, часто указывая и причину этого явления, именно – убыль тепла:
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
Во дни гоненья – хладный камень{146}
На поединках твердый, хладный
Но все прошло, остыла в сердце кровь…
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет
В ней чувств уж нет.
Так легкий лист дубрав
В ключах Кавказских каменеет.
Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет:
В волненьи жизни так мертвеет
И ветреный, и пылкий нрав
Здесь речи – лед, сердца – гранит
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас
Для нежных чувств окаменел
Окаменел мой дух жестокий
сердце старика,
Окаменелое годами
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей
(«Анджело»).
Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня
Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье…
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть…{147}
то есть вдохновение – пламенно-газообразно: оно летает; воображение – жидкость: оно волнуется под действием жаркого вдохновения: и вся душа в целом подвержена обычным температурным превращениям жидкости: она остывает в жидком виде, потом все более сгущается, и наконец твердеет. Для Пушкина «огонь душевный» – синоним чрезвычайной подвижности духа, то есть быстрой смены чувств; напротив, твердое состояние души – косность души. Из этого представления естественно вырастает такой образ:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами:
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет{148} —
точное изображение раскаленного камня. Пушкин точно различает три состояния ума: газообразное, когда «ум далече улетает»; жидкое, когда «ум кипит» или «взволнован», например, сомненьем (полужидкое – «ум, еще в сужденьях зыбкий»), и твердое, когда ум «твердеет в умысле своем». В тех же трех формах он изображает отдельные мысли или «думы»: думы газообразные, летящие по воздуху; это думы наиболее интимные, «думы сердца», по его любимому выражению: «Все думы сердца к ней летят», в отличие от дум более плотных, находящихся в жидком состоянии, например:
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье{149}
и наконец, от дум еще более плотных, тяжкой массой «теснящихся в уме» или даже лежащих в уме, как «груз». В своем безотчетном созерцании, которое само клокочет огнем, Пушкин смешивает все обычные представления, опрокидывает установленные понятия и, как вулкан, выбрасывает наружу речения ослепительные и неожиданные; он способен сказать:
И т. п.
XV
Мне остается рассмотреть последний отдел психологии Пушкина – его представление о человеческой речи. Легко заметить, что высшее, огненное состояние духа, и низшее, окаменелость духа, представлены у него неизменно бессловесными. Ангел молчит, Мария в «Бахчисарайском фонтане» молчит; мало говорят Анджело и Мазепа. Только среднее, жидкое состояние духа – «кипение» или «волнение» духа – есть, по Пушкину, исток слова: жидкое чувство как бы непосредственно изливается жидким же словом. Характерна одна его описка в черновой, противоречащая его собственному словоупотреблению:
И словом – искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые…
Здесь отчетливо нарисована картина чувства, изливающегося словом. Наоборот, в другой раз Пушкин изобразил речь жидкостью, льющеюся в душу слушателя:
что иногда
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы
Этот образ речи-жидкости так внедрился в его сознание, что он безотчетно употребляет в серьезном, даже трагическом повествовании оборот, который можно принять за каламбур:
Полны вином, кипели чаши,
Кипели с ними речи наши
как в другом месте шутя:
вечера
Где льются пунш и эпиграммы
Этот образ внушает Пушкину такие речения, как «здесь речи – лед», то есть замерзшая жидкость, или сравнение благостной речи с елеем:
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
Речь, как душевный поток, разумеется, несет то самое количество жара, какой присущ духу, изливающемуся ею. Пушкин так изображает музыку Россини:
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят…
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые
и точно так же – поэзию Языкова:
Нет, не Кастальскою водой
Ты воспоил свою камену;
Пегас иную Иппокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой;
Она разымчива, пьяна,
Как сей напиток благородной,
Слиянье рому и вина
Без примеси воды негодной.
Так и в «Пророке» Пушкина пылающий уголь, заменивший сердце, естественно будет рождать огненный глагол. Предметным же содержанием речи является, конечно, то чувство, которое изливается ею; Пушкин пишет:
мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, полны тобою
И, полны истины живой,
Текут элегии рекой
его стихи
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются
В нем (сонете) жар любви
Петрарка изливал
Пред юной девой наконец
Он излиял свои страданья
Я в воплях изливал души пронзенной муки
Излить мольбы, признанья, пени
И наконец любви тоска
В печальной речи излилася
– в черновой было еще характернее: «стесненной речью пролилася»,
Может, я мешаю
Печали вашей вольно изливаться
Пушкин много раз прибегал к этому образу речи-жидкости:
Слова лились, как будто их рождала
Не память робкая, но сердце
(Душа) ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем,
и тотчас затем:
Минута – и стихи свободно потекут
Меж нами речь не так игриво льется
Текут невинные беседы
Его стихи
Звучат и льются
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася
и стихов журчанье излилось
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
XVI
Я кончил рассказ о созерцании Пушкина, столь странном в эпоху рационалистической мысли и точного знания, и, однако, столь непосредственном и уверенном. Но всякое человеческое созерцание есть вместе и суждение; всякий образ действительности неизбежно венчается скрытой или сознаваемой системой более или менее последовательных оценок. В этом отношении Пушкин не имеет равных себе. Есть что-то первобытное, глубоко несовременное в цельности и органичности его мышления. Ни одна нота рефлексии или оглядки не нарушает чистоты его голоса, никакая примесь не замутила ясности его сознания; тот же единый образ-символ, из которого расцвело его созерцание, налился и вызрел, как сочный плод, его нравственным учением. Его физика есть его философия и этика.
Если жизнь есть движение или огонь, то, во-первых, сознательная воля человека, очевидно, не может иметь власти над нею[83]. Движение есть синоним свободы; огонь гаснет или разгорается по своему закону, которого мы не знаем. С точки зрения разума жизнь беззаконна, то есть в ней нет ни порядка, ни меры, которые были бы остановками. Отсюда фатализм и квиетизм Пушкина. Бессмысленно человеку ставить себе жизненные цели: сохранить жар в себе или остудить, воспламениться грехом или святостью. Он не волен в себе, ибо всем правит судьба. Во-вторых, так как живое хочет жить, то всякая остановка, покой, остылость и холод – мука для живого существа, и, наоборот, жар или движение – счастье. Поэтому единственный критерий оценок у Пушкина – температура. Так же, как Гераклит, он измеряет достоинство вещей, явлений, душевных состояний и личностей исключительно количеством жара, находящегося в них. Он не знает ни добра, ни зла, ни греха, ни праведности: для него существуют в мире только свободное, то есть непрерывное движение – и его замедления, только жар и холод. К этим двум положениям сводится вся нравственная философия Пушкина.
Это его выражения: «жизни огонь» и «хлад покоя». Он же сказал: – «мучением покоя в морях казненного». Он не устает славословить «свободу» и проклинать «закон», воспевать «жар в крови» – и оплакивать «души печальный хлад»; в его устах однозначны свобода и свет («Свободы яркий день вставал»), «священный сердца жар» – и «к высокому стремленье», но ужас, отвращение, презрение внушают ему «покой», «тишина», «хладная толпа», собрание, «где холодом сердца поражены», «сердце хладное, презревшее харит». Надо ясно уразуметь основное понятие его мировоззрения – свободу. Свобода для него не отвлеченное представление, но совершенно конкретный образ ничем не стесняемого самозаконного движения; оттого он говорит: «Где ты, гроза, символ свободы?» или изображает свободу в виде солнца – огня:
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило
в черновой было еще: «Я зрел, когда ты разгорелось».
Общее Гераклиту и Пушкину восприятие мира, как движения или огня, естественно привело обоих к тождественному пониманию истины. Гераклит учил, что только приобщаясь божественному разуму, человек становится разумным. Поэтому он строго различал мнения двух родов: истинны те идеи, которые внушены индивидуальной душе Логосом, вселенским огнем, – и они огненной природы; напротив, мнения, порожденные остылостью души, то есть чувствами и ощущениями, ложны, и оттого ложны все раздельные знания, кроме тех, которые питает Логос. Точно также мыслит и Пушкин. Он полагает «солнце» – то есть огонь, – другими словами, абсолютную динамику человеческого духа, – единственным источником истинного познания, равно – поэтического и философского. Мы знаем, что поэзия, по его мысли, – огонь; но и правда – огонь; поэтому он в образе солнца обобщает «музы» и «разум»:
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Его свидетельство не оставляет сомнения. Подлинная правда для него всегда – пламенная:
И правды пламень благородный
И правду пылкую приличий хлад объемлет
Поэтому «правда» у него часто сочетается со «свободой»; он о себе говорит:
Поклонник правды и свободы
и в другом месте:
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
или иначе в черновой:
Устами правды и свободы
Горящему духу он противопоставляет холодный ум:
Хладный ум угомонив
и пламенной правде – холодную истину:
Пора унылых сожалений,
Холодной истины забот
Уж хладной истины докучный вижу свет
Поэтому он ненавидит рассудочное знание; в черновых «Евгения Онегина» он дважды употребил выражение: «хладные науки» (в 20-й строфе 2-й песни, и в 3-й строфе 8-й песни); в «Сцене из Фауста» сказано:
Я проклял знаний ложный свет.
Только в этой связи получают смысл непонятные иначе заключительные строки его «Героя».
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! – Нет,
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Оставь герою сердце; что же
Он будет без него? Тиран!
Пушкин говорит этими стихами: Наполеон был герой, то есть огненный дух, а не тиран (синоним последней остылости духа, неподвижного устава); следовательно, у него несомненно было сердце, он был способен на такой порыв, – и, значит, легенда по своему смыслу верна, хотя бы конкретный факт, посещение чумного лазарета в Яффе, и был ложен. Пушкин говорит: эта легенда есть пламенная правда, правда об огне Наполеонова духа, а знание «строгого историка» – ложная истина о холоде его духа, одна из тех, какими питается холодная толпа. Он определяет, какое из двух мнений – правда, и какое – ложь, и, определив, выбирает правду и отвергает ложь. Если бы Пушкин знал то определение Гераклита: «Сухой блеск – душа наилучшая и мудрейшая», – он этими словами мог бы точно очертить Наполеона или Петра, какими он их видел:
Лик его ужасен,
Движенья быстры.
Он прекрасен,
Он весь – как Божия гроза.
Ни капли жидкого, хотя бы кипящего чувства, но молнийные вспышки предельно разожженного огня, – безудержной динамики духа.