— Как ты устал, — снова повторил шейх.
— Жизнь утомительна.
— Да, иногда мы так говорим, — согласился шейх. Саид встал и пошел к двери. — Прощай, владыка!
— Бессмысленные слова, — возразил шейх, — скажи: «До свидания!»
IX
Как темно. Впору превратиться в летучую мышь. И этот запах подгоревшего масла, несущийся из дверей. Когда же наконец вернется Hyp? И одна ли она вернется? Сколько времени нужно, чтобы забыть обо всем? Смогу ли я у нее так долго находиться? Наверное, ты думаешь, Рауф, что избавился от меня навеки? Как бы не так! С этим револьвером и способен на многое, вот только не изменила бы удача. Он поможет мне разбудить тех, в ком уснула совесть. Это они во всем виноваты. Они создали Набавию, Илеша, Рауфа и им подобных.
Ему послышалось, что кто–то поднимается по лестнице. Так и есть. Он заглянул в пролет и увидел, как вдоль стены движется слабый огонек. Должно быть, это Hyp зажгла спичку. Она медленно поднималась, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку. Надо дать ей знать, что я здесь, а то еще, чего доброго, испугается от неожиданности. Он кашлянул и в ответ услышал испуганное «Кто там?».
Он перегнулся через перила и прошептал:
— Это я, Саид Махран…
Шаги заторопились. Он слышит ее учащенное дыхание. Спичка погасла. И вот Hyp уже рядом, он чувствует ее руку на своем плече.
— Ты?.. Боже мой!.. Ты давно ждешь? — Голос ее прерывается — то ли от радости, то ли от быстрой ходьбы.
Отперла замок, втащила его за собой, зажгла свет. Длинный пустой коридор. Сбоку — дверь. Небольшая квадратная комната.
Hyp бросилась к окну, распахнула его настежь в комнате стояла страшная духота. Он повалился на кушетку и жалобно сказал:
— Я пришел еще в полночь. Ждал тебя, ждал, чуть не состарился…
Она сбросила с другой кушетки напротив гору каких–то тряпок и села.
— По правде говоря, я уже не надеялась, что ты придешь…
Их усталые взгляды встретились, и он улыбнулся, стараясь скрыть внутреннее равнодушие.
— Почему? Я же дал честное слово… Она слабо усмехнулась:
— Вчера в полиции меня совсем замучили. Все допытывались, где машина.
Он скинул пиджак и остался в грязной, пропотевшей рубашке.
— Решил ее бросить, хотя она мне и была еще нужна. Ее найдут и вернут владельцу. На то и власти, чтобы одних воров защищать от других.
— Что ты вчера натворил? — тревожно спросила она.
— Да ничего. В свое время узнаешь. Он поглядел в окно и глубоко вздохнул:
— По–моему, окно выходит на север? Хорошо здесь дышится…
— До самого Баб ан-Наср пустырь. Тут кладбище… Он улыбнулся:
— Так вот откуда свежий воздух…, С какой жадностью она на тебя смотрит. А тебе скучно и вместо того, чтобы утешить ее, ты думаешь о своем утешении. Возвращаясь к прерванному разговору, она спросила:
— Ты долго ждал?.. Так досадно получилось… Он испытующе поглядел на нее:
— Теперь я останусь у тебя надолго.
Она встрепенулась от радости:
— Хоть навсегда… Он мотнул головой в сторону окна:
— Вот именно, пока не поселюсь по соседству. Она не слышала, думая о чем–то своем.
— А дома о тебе не будут беспокоиться? Он поглядел на свои ботинки:
— У меня нет дома…
— Да нет, я говорю о твоей жене… О моем страдании. О безумии и пуле, истраченной понапрасну. Ждешь от меня унизительного признания. И увидишь, что теперь стало еще труднее проникнуть в душу, которая была закрыта для тебя прежде. Но какой смысл лгать, когда газеты обо всем уже раззвонили?
— Я же тебе сказал: у меня нет дома… Задумалась. Глаза заблестели от радости. А мне отвратительна твоя радость. И я вижу, что под глазами у тебя морщины.
— Развелся? Он с досадой махнул рукой.
— Еще давно, когда был в тюрьме… Слушай, давай не будем об этом…
— Дрянь! — злобно сказала она. — Таких, как ты, положено ждать, даже если они осуждены на вечную каторгу.
А ты — хитрая. Но таким, как я, не нужна жалость. Не смей меня жалеть. Пулю вот жалко — сгубила невинного человека…
— Ну, положим, я сам перед ней во многом виноват…
— Все равно она тебя не стоит. Вот это верно. И никакая другая женщина тоже. Но она полна жизни, а ты стоишь над пропастью. Слабое дуновение — и ты погаснешь. И я не испытываю к тебе ничего, кроме жалости.
— Меня никто не должен здесь видеть…
Она засмеялась, обрадованная, что наконец–то его заполучила.
— Я спрячу тебя так, что никто не найдет… — И вкрадчиво спросила: — А ты ничего не натворил?
Он презрительно дернул плечами.
— Я приготовлю тебе поесть. — Она встала. — У меня всего полно. А помнишь, как сухо ты со мной обращался раньше?
— Мне было не до любви.
Она бросила на него укоризненный взгляд:
— Разве есть на свете что–нибудь важнее любви? Я говорила себе: у него каменное сердце. И все–таки, когда тебя посадили, никто по тебе так не убивался, как я…
— Наверное, потому я к тебе и пришел. Она рассердилась:
— Да ты же встретил меня случайно!.. Небось даже забыл о моем существовании!
Он притворно нахмурился.
— Думаешь, мне некуда больше пойти?
Ей стало его жалко. Она подошла, погладила его по щеке и, извиняясь, сказала:
— «Дразнить зверей запрещается!» Я совсем об этом забыла. Как у тебя горит лицо! И все обросло щетиной… Что, если тебе принять холодный душ?
Он улыбнулся. Против душа он не возражал.
— Тогда марш в ванную! А я пока накрою на стол. Ужинать будем в спальне, там как–то уютней. И окно там тоже выходит на кладбище…
X
Могилы, могилы до самого горизонта… Надгробия словно руки, простертые к небесам в мольбе и страхе, хотя им–то уж, кажется, нечего бояться. Город молчании и истины. Перекресток, где сходятся все пути счастливцев и неудачников, убитых и убийц. Обитель, ставшая вечным приютом и для полицейских и для воров, в первый и последний раз мирно почивших рядом… Hyp безмятежно похрапывает и, видно, не проснется уже до утра. И в этой тюрьме я буду сидеть, пока обо мне не забудет полиция. Вопрос только в том, забудет ли она?.. Смерть это тоже измена, измена жизни, а могилы затем, чтобы оставшиеся в живых помнили об измене. Но я и так не забываю… Набавия, Илеш, Рауф… Впрочем, после того нелепого выстрела я и сам подобен. мертвецу. А ведь предстоит стрелять еще, и не один раз…
Позади раздался громкий зевок, почти стон. Он обернулся. Hyp сидела на постели — полуголая, встрепанная, растерянная. Увидела его, облегченно вздохнула:
— Мне приснилось, что тебя опять нет и я как безумная тебя жду…
— Это только во сне, — мрачно отозвался он, — а наяву все наоборот: ты уходишь, а я тебя жду.
Она вышла в ванную, потом вернулась, вытирая на ходу лицо и мокрые волосы. Принялась краситься. Он пристально разглядывал ее. Совсем другое лицо стало: веселое, молодое. Она ему ровесница — под тридцать, но, чтобы казаться моложе, идет на прямой обман. Сколько глупостей и подлостей делают люди в открытую. А вот воруют почему–то втихомолку. И это очень жаль. Он проводил ее до дверей.
— Не забудь про газеты…
Вернулся в комнату, повалился на кушетку. Один, в полном смысле этого слова. Даже книги и те остались у шейха Али Гунеди. От нечего делать стал разглядывать матовый, в трещинах потолок — будто перевернутое зеркало, в котором отражается скучный, бесцветный ковер. В окно виден кусок тусклого неба, которое время от времени прорезает стая голубей. Сана… Как она перепугалась. Вспомнишь — и больно становится, как при виде могил. Не знаю, доведется ли нам еще когда–нибудь встретиться. Да и где? Нет, в этом мире нелепых выстрелов тебе не дадут меня любить. Как часто в жизни мечты, словно неверная пуля, пролетают мимо цели, оставляя только следы досадных промахов. Начать хотя бы с того, первого промаха возле общежития студентов по дороге в Гизу. В конце концов, Илеш тебе никто, случайный человек, и о нем жалеть не стоит. Но Набавия, эта женщина, овладевшая всем твоим существом!.. Если бы Измена, как сыпь, проступала на лице, уродство не могло бы рядиться в личину красоты. Сколько сердец избежало бы тогда бессмысленного обмана! Перед домом общежития была бакалейная лавка, и Набавия с корзинкой шла за покупками, опрятная, а для служанки, пожалуй, даже нарядная. Такою ты узнал ее, служанку старой турчанки, что жила в конце улицы, занимая одна целый дом с большим садом. Богатая чванливая старуха, которая требовала, чтобы всякий, кто имел с ней дело, был красив, аккуратен и опрятно одет. И Набавия всегда была гладко причесана, с длинной, до пояса, косой, в туфельках без задников; просторная рубашка облегала молодое, полное кипучей жизни тело. И даже те, кто не был заворожен ею, как ты, находили, что она красива истинной крестьянской красотой: круглое лицо, румяные полные щеки, светлые карие глаза, короткий толстый носик, губы, трепетно ждущие наслаждений, на подбородке темная мушка–родинка. Закончив работу, ты выходил из дома к подъезду и смотрел в конец улицы, нетерпеливо поджидая, когда же наконец покажется знакомая фигурка. И вот она появляется и приближается своей милой походкой, и с каждым шагом в твоей душе растет непередаваемо прекрасное чувство, которое, подобно сладкой музыке, сопровождает само ее появление, и ты, как пьяный, не отрываясь, глядишь на нее, и следишь за каждым ее движением, и ни на миг не теряешь ее из виду в толпе. Она заходит в лавку, потом выходит, и ты чувствуешь, что стал любить ее еще больше и должен ее о чем–то спросить или хотя бы как–то дать о себе знать: что–нибудь сказать, кивнуть, крикнуть — все равно! А потом она скрывается из виду, и ты понимаешь, что день кончен и впереди долгая ночь, и ты вздыхаешь, и опьянение понемногу проходит, и почему–то замолкают птицы на деревьях, и вдруг кажется, что наступила осень. И однажды ты замечаешь, что под твоими взглядами она как будто сильнее обычного покачивает бедрами и что она не прочь пококетничать, и ты срываешься с места и бежишь за ней. И конечно, не рассчитав, обгоняешь ее, а потом уже на краю поля, возле одинокой пальмы, оборачиваешься и — откуда только взялась смелость — преграждаешь ей путь. И она пугается, естественно или притворно, и говорит: кто вы такой? А ты прики