— Вы спрашиваете, как быть? — вздохнула Зан. — Мы батраки. Уборочная закончилась. Сейчас работы не будет.
— Вот я и говорю, надо решать. Была бы работа, и разговоров бы не вели. Когда есть чашка супа, с голоду не помрешь. А вот когда ничего нет… Что же? Отправлюсь на заработки в джунгли.
— Ах!
— Вот тебе и «ах». Против прежнего там работать много легче стало. Народу, как на базаре. Вон у начальника деревенской стражи господина Хоана вся родня вернулась с набитыми кошельками.
— В джунглях да на море не́долго до горя. Там деньги трудные.
— Всё легче, чем дома с голоду пухнуть. А не пойдешь, как еще выкрутишься?
Да, это была правда, Зан нечего было возразить. Несколько минут оба молчали. Вдруг Зан спросила:
— Мы пойдем с вами?
— Сперва я один.
— Нет! — вскрикнула Зан. — Мы с вами. Мне страшно дома…
Она страшилась того дня, когда будут съедены последняя горсть риса и последний клубень бататов.
— Я уже все прикинул, — сказал отец. — Малыши остаются, я попрошу дядюшку Лы присматривать за огородом. Здесь двое прокормятся. А не хватит, так ведь я скоро вернусь.
А как же она, Зан? Наверное, отец решил отправить ее к госпоже Лиеу или в какой другой дом. «Ну и пусть, — подумала Зан. — Много ли мне надо? Но вот горе — семья рассыпается. Отец оставляет детей одних. Дети разбредутся, расползутся меж чужих людей, как мышата». И Зан собралась было возражать, плакать, как вдруг отец опередил ее:
— А тебя я отдам замуж.
Зан растерялась. Она не знала, что и сказать. Отец продолжал:
— Рано или поздно, а этого не миновать. Что ж тянуть? Уже несколько раз приходили свататься. Я все откладывал из-за траура после смерти твоей матери, но они уж больно торопят. У них у самих дочка на выданье, народу мало. Не возьмут сейчас невестку в дом, то и некому будет хлопотать по хозяйству. Ко мне они пришли по-хорошему, не уважить неудобно. Вот я и поддался на уговоры.
Зан возмущенно отпарировала:
— Поддался! Чего же вы поддались? Сказали бы, что мы без матери, что малыши еще глупые, что, кроме меня, некому ни риса сварить, ни воды принести.
— Я так и говорил. И слушать не хотят.
— Слушать не хотят? Ну, а заставить не имеют права.
— Известное дело, не имеют. Они и не думают заставлять. Только пристают да уламывают. Клянусь тебе: мать жениха не раз в слезах умоляла меня: дескать, войдите в наше положение, вам тяжело, а мне вдвойне — муж умер, а сын у меня один. Как было отказывать?
И отец продолжал уже шепотом:
— Когда твоя мать померла, у нас не было ни копейки, и взять неоткуда, пришлось занять двадцать донгов в счет будущей свадьбы. Они дали деньги, а в конце прошлого года потребовали свадьбу. Я отложил. Но не станешь оттягивать без конца. Скажут, обманываю. В последний раз сговорились на январь месяц. Вот и январь уже. Как ни крути, а придется тебя выдавать. Конечно, малыши без присмотра останутся. Вот и решил я оставить их на людей, а самому попытать удачи в джунглях. Если устроюсь там, заберу их к себе. Твоей будущей свекрови я сказал: «Раз такое дело, то хоть сейчас». Она мне: «Как вы добры — и к сыну моему, и ко мне! Всю жизнь буду помнить я широту вашу. Все наши достатки на виду, обе семьи бедняцкие, и дети от того еще дружнее будут. Вы только скажите, что нам справить к свадьбе для дочки вашей, какое нужно угощение, а уж мы…» Ломал я голову, что просить для тебя, так и не решился. До нарядов ли? Одно платье с шароварами обойдется не меньше тридцати донгов. А много и не попросишь: где им взять? Залезут в долги, так потом вам же тяжелее будет. Пришлось совсем отказаться: вы, мол, сами смотрите, да только мне ничего от вас не надо. А она мне: «Свои люди, с полуслова понимаете. В такое злое время на десять домов хорошо, если в одном еще шьют к свадьбе, большинство же как были в простых штанах, с заплатами, так и женятся. Нашим семьям одинаково бедовать. Длинные брюки тюнг и платье зай для невесты — выброшенные деньги; больше одного дня не поносит, а других праздников много ли будет? С вашего разрешения, подарю я ей рабочую пару: рубаху и короткие брюки. А если на свадьбу надеть нечего, то я дам и свои брюки тюнг, и платье зай, чтобы она по молодости не очень горевала. А на следующий день будет уже ходить по-будничному. Платье зай спрячем. Когда в семье мать и дочь, одного платья зай вполне достаточно. Нужно матери выйти из дома, мать наденет. Собирается дочь куда, дочь надевает, мать дома посидит. Так что с одеждой решено. Что скажете насчет угощенья?» Здесь она хотела узнать, требую ли я вина, бетеля, денег и сколько будет гостей. Решил махнуть рукой. «Уважаемая хозяюшка, — успокаиваю ее, — недаром говорят: уж пир, то на весь мир, а если не до пира, то и не до мира. Говорите-ка вы день, приходите вдвоем с женихом, забирайте дочку, а в провожатые я дам обоих малышей. Вот и все. Кому какое дело до бедняцкой свадьбы? Что же до денег… не следовало бы мне просить у вас ни донга — те двадцать донгов, что взял у вас, как умерла жена, из головы у меня не идут — да есть горькая пословица: богатый продает собак, а бедный своих детей. Попрошу у вас несколько донгов, чтобы покрыть то, что я занял у других на похороны матери невесты. Это будет как бы взнос от Зан в исполнение дочерней обязанности, а я тут вроде ни при чем». Пришлось соврать, мне пока не до уплаты долгов, а деньги понадобятся, если в конце месяца идти в джунгли…
Зан снова переживала весь этот ночной разговор, бессмысленно царапая облезлой метлой утоптанную поверхность крошечного дворика. Да, именно сегодня будущая свекровь уведет ее из родного дома. Ночью, когда малыши уже заснули, Зан долго плакала и уже не помнила, как задремала. Видимо, ненадолго, потому что теперь все ее тело ломило от усталости.
Наконец Зан бросила метлу: на востоке вставало солнце. Сперва лучи пробуравливали вязкую завесу тумана и разрывали ее на мелкие куски, затем они уже хлынули потоком, и сразу стало совершенно светло. Зан пошла к пруду, долго умывалась. Вернулась в дом и увидела, что семья проснулась: малыши притиснулись к отцу, уцепившись за его штаны. Он сидел с припухшими глазами и клевал носом. Зан отвернулась, она поняла, что ночью он тоже плакал. Наклонилась и все шарила: «Где же эта метла?» — хотя знала, что оставила ее снаружи, а другой в доме нет.
Отец сказал:
— Ты бы сходила на базар, дочка.
— Чего еще?
— Купила бы немного свежего чаю, ареков. Люди придут, положено угощенье.
— Еще чего. Ишь, пустые разговоры.
— Отчего же пустые? Иначе никак нельзя.
Зан злорадно хмыкнула. Вдруг братишка, который постарше, упершись одной рукой в бедро, вытянул другую и, скорчив рожу, стал дразниться:
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Невеста-невеста! Ай-яй-яй!
Лицо Зан исказилось от гнева и стыда. Отец, чтобы успокоить дочку, наградил малыша подзатыльником и повысил голос:
— Молчать! Не дают слова сказать. Так вот, дочка, купи щепоть чаю на два су…
— На два су! Какой лавочник станет возиться из-за двух су… — грубо возразила Зан и тут же принужденно усмехнулась, чтобы скрыть смущение.
Отец виновато улыбнулся и спросил.
— На два су нельзя, так на сколько дают?
— Самое малое на пять су. Иначе у них не будет сдачи.
— Ну, так и возьми. Пять су — сколько же это чаю?
— На один раз.
Глава семьи никогда не ходил на рынок и не знал цен на чай. Помнил, что в прежнее время одного су хватало на заварку. Теперь же надо целых пять су, чтобы приготовить приличный чай. От удивления он даже высунул язык.
— Всего-то?
— Не больше. Голову мне отрежете, если вру. Нынче чай дорогой, как женьшень.
— Что же делать! Купить надо. Чаю на пять су и два арека повкуснее.
— Хорошие ареки по восемь-девять су за штуку.
— Так кусок готового бетеля обойдется в три су?
— Ага. Не меньше трех су.
— О небо! Когда это было видано! За самую малость — столько денег! Вот я и говорю: в такое время нечего церемониться, куда ни сунешься, всюду деньги. Если соблюсти все положенные пятнадцать обрядов, то им надо ухлопать не меньше пятидесяти донгов. Охотники на дармовщину всегда найдутся. Но я еще сам ни разу в жизни сытым не был, так и с людей брать совестно. Лучше нам отказаться от всякого угощения с их стороны.
— Как же это — от всего отказаться? Значит, отдать меня просто так?!
— И так можно. Твоя мать тоже шла за меня без всякого выкупа. Но жили мы душа в душу, народили вас, да и жалели друг друга, не то что другие, которые гонятся за пышными обрядами. Да, еще! Не забудь купить ароматических палочек. Сегодня день твоей свадьбы, пира не будет — не страшно, а вот не зажечь палочек — это уже грех.
Мысль об ушедшей в иной мир повергла обоих в грустную задумчивость. Глаза у отца стали влажными, он удрученно вздохнул.
— Я сказал этой женщине принести что-нибудь для поминовения твоей матери. Живые обойдутся, но для мертвых…
Зан еле сдержалась от слез. Она с усилием выдавила из себя:
— Я пошла на базар… — и бросилась бежать.
Уже во дворе ее догнали слова отца:
— Иди, дочка.
Только к вечеру пришла та женщина со своим сыном. Оба одеты просто. Жених держал в руке небольшую гроздь плодов арековой пальмы. Зайдя в дом, он смущенно топтался на месте, не знал, куда деть свою ношу. Тогда будущая свекровь обратилась к Зан:
— Нам блюдо какое-нибудь, дочка.
Зан покраснела. Наблюдавшие сцену малыши захихикали. Девушка выскочила в сени и стояла окаменевшая, долго не возвращаясь в дом. Отец сам взял арековые плоды из рук жениха и положил перед домашним алтарем. Затем громко оказал:
— Дочка, завари гостям чаю.
И, не слыша ответа, добавил, обращаясь к старшему малышу:
— Беги за сестрой, пусть ставит чай.
Отец собственноручно стал готовить ритуальное угощение: специальной лопаточкой намазывал известью листья бетеля и плотно их скручивал. Мать жениха трещала без умолку:
— Уважаемый хозяин, уж как благодарны мы вам за доброту вашу и моему сыну, в вечном долгу перед вами, вам положены подарки да подношения, а вы ведь от всего отказались великодушно, все простили нам, недостойным. Уж я-то понимаю, что не так, ох, не так следовало бы принимать в дом невесту. Но небом и землей клянусь! Я ли не рада всей душой оказать вам положенную честь, да богу, видать, угодно, чтобы и десятой доли, чего хочу, не смогла вам дать. Вашему же снисхождению конца не видно, избавитель вы наш. Ведь другим-то отцам то подай, да это принеси, да столько заплати — ну, думаю, вековать сыночку моему бобылем бесталанным. Да счастье подвернулось, нашли тестя доброго, значит, помнит еще о нас небо, сжалилось над моей вдовьей долею.