смеялся и тяжело откашлялся.
Я обнял его и ласково сказал:
— По-настоящему счастливых судеб не бывает, но есть в жизни она замечательная вещь. Ты посиди немного здесь на топчане, отдохни, а я пойду сварю несколько клубней батата и приготовлю крепкий чай. Поешь, выпьешь чайку, покуришь лаосского табаку… Вот тебе и счастье.
— Да, вы правильно говорите, господин учитель. Именно в этом для нас счастье. — Старик промолвил это и замолчал, затем вежливо рассмеялся. Хотя смех его был принужденным, в нем чувствовалась искренняя доброжелательность.
— Ну что? Не так ли, старик? Ведь верно же я говорю. Ладно, посиди здесь, а я приготовлю еду и чай принесу.
— Вы все шутите, господин учитель. Не надо, лучше в другой раз…
— С какой стати мы будем откладывать на другой раз? Никогда не надо откладывать счастливые минуты. Я очень быстро все приготовлю.
— Так и быть, но прежде мне хотелось бы спросить вас, господин учитель, об одном деле…
Лицо старика стало серьезным.
— Что же это за дело?
— Позвольте, я вам его расскажу подробно, господин учитель. Но это долгий разговор.
— Ну что ж, я слушаю.
— Значит так, господин учитель… — И старик начал рассказ.
Он говорил долго и тихо. Сказал, что уже стар, а его сын, отправившийся на заработки, не имеет ни жизненного опыта, ни денег. Найдется ли человек, который смог бы за ним присмотреть, помочь ему возделывать участок и как-то прокормиться. Меня же он считает человеком образованным, знающим и много повидавшим в жизни. В деревне, дескать, я пользуюсь уважением, и посему старик хотел бы попросить меня присмотреть за тремя шао земли, принадлежавшими его сыну. Старик заранее приготовил необходимые бумаги, чтобы ни одна душа не могла заподозрить меня в чем-то нехорошем. После возвращения сын получит этот участок, несмотря на то, что он записан на меня, лишь бы я согласился присмотреть. Потом старик сказал, что стал немощным и не знает, когда смерть приберет его. Сына в доме нет, а когда придет смертный час, не уверен, сможет ли кто-нибудь проводить его в последний путь. Он желает помереть спокойно, не хочет доставлять лишних хлопот деревенским. Старик накопил двадцать пять донгов, да плюс еще пять донгов, полученных от продажи собаки, всего тридцать. Поэтому старик хочет попросить меня, чтобы в печальный час прощания с жизнью я принес эти деньги и рассказал односельчанам, пусть все знают, какую сумму он дал, а какую надо просить у них…
Выслушав старика, я рассмеялся.
— Стоит ли беспокоиться о том, что еще не скоро произойдет? Ты крепок, не лежишь при смерти, так чего же бояться! Трать-ка ты лучше эти деньги на еду и будешь жить в достатке до самой смерти! Зачем же сейчас голодать, а деньги копить на будущее?!
— Ну, господин учитель, если я сейчас истрачу все деньги, их неоткуда будет взять, когда смерть придет. Потому и надо заранее побеспокоиться…[24] Такие вот дела, господин учитель. Если ни о чем не побеспокоиться, да еще и участок продать, то на что же жить тогда? На колени падаю перед вами, господин учитель, умоляю вас… Вы видите, что я уже дряхлый старик, вы жалеете меня, но я прошу вас, господин учитель, постарайтесь выполнить мою просьбу…
Поняв, что старик может долго умолять и валяться у меня в ногах, я вынужден был согласиться. На прощанье я спросил его:
— Говоришь, что урожай собрал со своего участка, а на что же жить будешь?
Грустно улыбнувшись, старик ответил:
— Ничего, не беспокойтесь, господин учитель, я все рассчитал. Все будет в порядке.
Я видел, старик питается одними бататами, но вскоре и они кончились. Тогда он стал есть все подряд — и клубни бананового дерева, и плоды дерева шунг[25], и другие плоды диких растений, не брезговал даже улитками. Я попытался поговорить со своей женой, но та была непреклонна.
— Пусть подыхает! С деньгами — голодать! Сам себя голодом морит. Мы живем не лучше, чем же помочь ему? Наш ребенок тоже голодает!..
Если взглянуть на некоторых людей, окружающих нас, то мы увидим их глупость, невежество, жадность, плохой характер и так далее, то есть те черты, которые являются причиной их жестокости. Ни разу еще мы не говорили, что такие люди заслуживают сострадания, никто и никогда их не жалеет… Моя жена не жестокая, однако тяжелая жизнь сделала ее такой. Если человек страдает от боли, разве станет он думать о страданиях другого?.. В тяжелые минуты жизни мы думаем только о собственных горестях и трудностях, а прекрасные человеческие чувства уступают место эгоистическим заботам и нашим переживаниям. Понимая это, я только грущу. Иногда тайком от жены я помогал старому Хаку, но мне всегда казалось, что старик знает о том, что моя жена не одобряет этой помощи. Он отказывался от всего, что я ему предлагал. При этом он казался надменным. Постепенно старик все больше отдалялся от меня…
Я думал, он не понял меня, и от этой мысли мне становилось еще грустнее. Бедные люди обычно очень самолюбивы и легкоранимы. Им очень трудно угодить… Однажды я беседовал о жизненных неурядицах со своим соседом, солдатом Минем, который промышлял воровством и посему весьма недолюбливал старого Хака за его честность.
— Старикашка просто важничает! — говорил мне Минь. — На самом деле он очень хитрый и скрытный человек. Совсем недавно попросил у меня яда для собак…
От удивления я уставился на Миня, но тот продолжал уже шепотом:
— Старик сказал, пусть только какая-нибудь собака посмеет забрести к нему на участок. Уж он для нее приготовит яство повкуснее. А ежели попадется, обещал вместе бутылочку распить…
Эх, старик Хак! Вот и пришел час, когда ты показал всю свою жестокость и бессердечность, подобно другим… Вот ведь какой ты человечишко! И это он плакал из-за того, что пришлось обмануть собаку!.. И это он отказывал себе в еде, собирая деньги на похороны, лишь бы не зависеть от односельчан… И этот достойный человек ради куска хлеба пошел по стопам солдата Миня!.. Действительно, жизнь приносит одни только разочарования…
Нет, жизнь еще не так безнадежна! Конечно, случается всякое, но мы не все понимаем так, как нужно это понимать.
Спустя некоторое время после разговора с Минем я услышал взволнованные голоса, доносившиеся из дома старого Хака. Я поторопился туда. В доме старика громко кричали прибежавшие раньше меня односельчане. Я кинулся в дом: на кровати корчился, извиваясь в конвульсии, старый Хак, волосы у него были всклокочены, обезумевший взгляд блуждал. Старик дико вскрикивал, изо рта шла пена, иногда по телу пробегала судорога. Двое здоровых крестьян с трудам удерживали его на кровати…
Старик промучился до двух часов, а потом умер. Это была ужасная кончина, и никто не мог понять причины мучительной и внезапной смерти. Ее знали только я и солдат Минь. Нужно ли сообщать ее другим…
Эх, старый Хак! Тебе не стоит ни о чем беспокоиться, твой участок я сохраню. А когда твой сын вернется, я ему скажу: «Ради этого участка твой отец пожертвовал собственной жизнью. Он предпочел умереть, лишь бы не продавать твою землю».
1942
Перевод А. Соколова.
СЫТНЫЙ ОБЕД
Всю ночь старуха кляла сына. Всякий раз, как ей приходилось туго, она проклинала его. Ведь из-за сына она нынче должна голодать. Это ли не святая правда? Муж ее помер, едва сын родился на свет. И она, затянув потуже пояс, кормила его и пестовала с колыбели. Само собою, надеялась — в старости, когда силы ее оставят, сын будет ей опорой. Но не успел он помочь ей хоть малость, взял да в одночасье и помер. Вот и пропали труды ее втуне.
Ну, а невестка ее — та и вовсе на человека не похожа. Разве такая пожалеет старуху мать! Едва закончился траур, тотчас выскочила замуж. А дочку свою — ей минуло пять лет — оставила старухе. Вот и изволь, когда тебе под семьдесят, маяться, хлопотать да растить ихнее дитя. Вся иссохла, изболелась ради сына и внучки. На что ей теперь надеяться?
Растила старая внучку семь лет, покуда же стукнуло ей двенадцать годков, а там отдала богачам в приемные дочки за десять донгов. Восемь из них пришлось выложить за перенос праха[26] девчонкиного отца. А остаток — два донга — пустила в оборот, приторговывала по мелочам, на выручку кормилась. Всю юбку обтреплет, бегаючи по окрестным базарам, глядишь — заработает когда три, а когда и пять су. Невелико счастье! Но владыка небесный и тут не оставил ее в покое. Наслал на нее в прошлом году смертельную хворь. Все до гроша тогда издержала. Помереть-то она не померла, но обессилела вконец. Стали у нее трястись руки и ноги. Случалось — от усталости с места не сдвинется. Сидит — ничего, а встанет — голова идет кругом. По ночам позвонки ноют, словно дергает их кто да сжимает. Пройдет немного — ноги отказывают. Где уж ей торговать? Как вспомнит про зной да ветер, дрожь пробирает.
А есть-то ей надо. Господи! Если б люди могли обходиться без пищи, то-то вышло бы им облегченье! Ведь кусок сам в рот не полезет. Надо его сперва заработать. Но ей, слабосильной да хворой, тяжкий труд теперь не под силу, и не вынести ей непогоду. Вот и пришлось идти в услуженье. А в деревне что для старухи, что для малой девчонки одна работа — нянчить младенцев. Поначалу многие нанимали ее охотно. Каждый думал: старухи, они внимательней и чистоплотней, да и смекалистей девчонок; к тому же в их годы едят понемногу, перекусят слегка разок-другой — и сыты; а не наедятся, все одно смолчат, не станут артачиться, как мелюзга, не ославят хозяев на всю деревню… Да только кто ни нанимал ее, вскоре раскаивался. Всяк убеждался: нанять девчонку сподручней. У девчонки башка выбрита. Если в сердцах пожелаешь щелкнуть ее разок по башке, бей в свое удовольствие. Никто не завопит: «Злодей!» А у старухи голова седая. И, хоть ты лопни от злости, не нагнешь же ее почтенную голову, не врежешь ей щелчок. Даже бранью душу не облегчишь. Обругаешь разок-другой, и готово — прослыл грубияном. У старухи память дырявая, все-то из рук у нее валится, ноги еле таскает. Ходит на ощупь, как слепая. Чашку с рисом ко рту поднесет, и то руки ходуном ходят. Рис рассыпается. Соус по подносу расплещет, себя зальет, да и младенца — он у нее на руках лежит — обольет с головы до ног. Погода ли переменится, она вся в болячках да хворях. Ночь напролет вздыхает, кряхтит, стонет, взывая к небесам. А не то заплачет в голос и давай клясть сына. Слушать невмоготу. Разве такое стерпишь? Конечно, искали предлог, чтоб ее уволить. Потом она ловчила, нанимаясь в другой дом… Года не прошло, а старуха сменила пять или шесть хозяев. И с каждой переменой падала плата. Сперва нанималась она за харчи и один донг в месяц. Затем за харчи и пять хао в месяц. Затем за харчи и четыре донга в год. Затем жалованье убавилось до двух донгов. Наконец, ей и вовсе перестали платить деньгами. Но она выводила из себя и людей с адским терпеньем. Последний хозяин велел как-то старухе принести два кувшина воды. Но она заявила: могу, мол, нести лишь один. Хозяин взорвался было, но смолчал. Только дело с кувшином на этом не кончилось. Едва она, зачерпнув из пруда полный кувшин, ступила с мостков на берег, как вдруг неведомо отчего грохнулась наземь, разбила кувшин и покалечила руку. На к