Для чего здесь ссыпали столько зерна? Неужто все погрузят в эти огромные автомобили? Триста кулей рису были уже полны доверху и увязаны. Люди, притащившие рис в корзинах, сидели теперь на земле и ждали; другие еще только подходили к диню, громко поскрипывали коромысла у них на плечах.
Ни на что хорошее народ не надеялся. Выжить бы только да сил вконец не лишиться. А там, глядишь, — ведь земля-то останется и солнышко будет светить, — прекратится война, кончат сажать этот джут[44], перестанут забирать последний рис, и голоду придет конец, и жить можно будет. А пока — подумать страшно! Вон вчера утром пришел из уезда приказ, и деревенский глашатай зачитал его во всеуслышание, а нынче уже тут как тут автомобили японские и солдаты с ружьями.
Гулко колотятся сердца, тяжелые вздохи застревают в глотках. Лица у людей посерели и стали каменные. Изможденные — кожа да кости — тела в грязных лохмотьях. Только у молоденьких девушек кости не так выпирают наружу. Они уселись на корточках подле своих коромысел и, подняв головы, тревожно озираются по сторонам. Остальной народ, больной и ослабевший, сидит понуро и безучастно.
Солнце припекает все сильнее. Белесое марево струится над кровлями убогих домишек, над прудами, подернутыми лоснящейся ряской. В полях ни души. Только в небе изредка пролетают птицы, тяжело взмахивая крылами, словно пешеходы, бредущие по воздуху.
Моторы загрохотали сильнее. Наконец передняя машина мелькнула в зарослях бамбука ближайшего к общинному дому пруда. Староста, не в силах более сдерживаться, поднял руку и закричал своему помощнику и начальнику деревенской стражи:
— О горе! Их благородия, японские офицеры и господа из уезда, вот-вот будут здесь… Что вы стоите? Сволоките куда-нибудь эту ведьму!
Те, побледнев, приблизились к Бонг. Она встала и восторженно заулыбалась.
— Авто… авто… хи-хи!… И вправду — авто… Японские авто… Ох, большие! Нет, не хочу лететь на самолете, лучше поеду в автомобиле. Здорово!.. Хи-хи…
Не успела она договорить, как начальник стражи подскочил к ней с плеткой, схватил за руку и тряхнул изо всей силы:
— Уберешься ты или нет?.. Проваливай, тварь! А не то опять насидишься у меня в колодках.
Бонг нахмурилась, глаза ее забегали по сторонам.
— Послушайте, дражайшая Бонг, — торопливо сказал староста, — сейчас сюда пожалуют господа из уезда, и с ними очень важные японские гости. Окажите мне такую милость, отойдите вон туда, в сторонку, и постойте там спокойно. А я, когда поеду в город, разузнаю о вашем супруге… И еще, как все кончится, я велю моей служанке снести вам корзину риса.
Бонг скорчила капризную гримасу.
— А я не хочу! Посижу здесь, сыночка покормлю, потом покатаюсь на авто… Буду сидеть тут, и все!
Помощник старосты, вырвав у начальника стражи плеть, бросился к ней.
— Сволочь! По-хорошему не понимаешь… Если не уйдешь сейчас же, плетью перетяну!
— Никуда я не уйду! — отмахнулась от него Бонг. — Буду стоять здесь с сыночком и любоваться. А на ваших уездных начальников и на офицеров японских мне наплевать. Вот им, пускай выкусят…
Все побелели. Только староста, посмеиваясь, как ни в чем не бывало, продолжал уговоры:
— Эх, дражайшая Бонг, опять вы меня не поняли. Я ведь вам что говорю: отойдите самую малость подальше, где все люди стоят. Вам и самой с соседями веселей будет. А я за это вам обещаю, как только машины уедут, сразу найти солдата Бонга и привести его домой.
— Веселей — у людей… Говорю — повторю!.. А я вот здесь постою. Да погляжу хорошенько, кто мужа у меня сманил, кто землю и дом оттягал и рис заграбастал…
— Никто муженька вашего не сманивал. Просто он в Ханое, в казармах; через месяц-другой дома будет. Вы лучше присели бы там, в сторонке, я тогда вместе с уездными начальниками напишу бумагу в город, чтобы мужа вашего скорее отпустили домой.
— А по мне, пускай не приезжает вовсе. Он ведь меня бросил. А помощник ваш отобрал поле и рис. Нарочно отнял все: и зерно, и землю, чтоб мы с сыночком голодали. За что мне такая мука?.. Нет, никуда я не уйду. Стоять буду и смотреть, пусть кто посмеет меня тронуть…
Люди испуганно переглядывались. Староста и деревенские чины, уже выстроившиеся у самых ворот, замахали помощнику и начальнику стражи.
— Ладно! Ладно, пусть будет по-вашему, — кричали они Бонг. — Стойте себе спокойно…
Но начальник стражи ухватил ее за руку и поволок прочь.
— А-а!.. Мать твою… Ублюдок! — завопила Бонг. — Колодки захотел на меня надеть… Не боюсь!.. Я твои колодки в куски разобью и опять сюда прибегу… Буду здесь стоять… Песенку соседям спою… Глядеть буду, куда вы, окаянные, мой рис денете…
Стражник попробовал было выкрутить ей руки, но тут же громко вскрикнул и схватился за лицо. Из царапины, у самого глаза, потекла кровь.
Первый автомобиль, поблескивая краской, остановился у ворот. Сначала выскочил уездный начальник в парчовом платье, с бляхой из слоновой кости на груди — знаком высокого чина; кланяясь и улыбаясь, он открыл и почтительно придержал дверцу кабины. Офицер-японец, звякнув длинной, до земли, саблей, вылез из кабины и, не взглянув на чиновника, молча направился к воротам. Но едва почтенные гости вышли во двор, как оба в растерянности остановились и попятились назад. Прямо на них, крича и кривляясь, бежала вприпрыжку Бонг, в одной руке — ребенок, в другой — ветка с красными цветами.
— Уездный начальник мне нипочем! — крикнула она, подбежав к машине. — И японский начальник мне нипочем!.. Никого не боюсь! Пусть попробуют нас с сыночком обидеть… отнять у нас рис… или дом…
— Что это? Кто такая?! — В громком надтреснутом голосе уездного начальника звучало раздражение.
— Ничего, ваша милость!.. Никто, ваша милость!.. — Деревенские чины заикались от волнения.
— И как тебя с такой рожей мама на свет родила?! — расхохоталась Бонг прямо в лицо чиновнику. — Крутил, мудрил и весь наш рис прикарманил… Землю за гроши забираешь, жрешь и пьешь до отвала, во всем новом ходишь. А по какому праву? Почему мы с сыночком с голоду должны помирать? Землю всю продала вот — и поле и сад. И мундирчик шерстяной, муж в нем пахать ходил, снесла на продажу. И куски полотна — новые, только покрашенные, сыночку на одежду, — продала. Ты уж все к рукам прибрал, оставил бы старосте с помощником хоть малость… Навалились все на нас с сыночком — живьем гложете. Мать вашу… Зовите сюда хоть француза, хоть японца — плевать я на них хотела!..
— Эй, охрана!
Подошли двое солдат. Но не успели они и глазом моргнуть, как Бонг подскочила к чиновнику и офицеру и угрожающе замахала руками перед самым их носом.
— А-а! Пожаловали сюда, дружки, похлебать нашей с сыночком крови? Ну, уж теперь смерти лютой не побоюсь, не дам нас мучить, и все тут!..
В холодных глазах японца блеснула злоба. Он быстро окинул взглядом бледных растерянных крестьян, жавшихся по углам с коромыслами и корзинами, и своих солдат, соскакивающих на землю с винтовками наперевес.
Бонг дико завыла от боли — солдаты выворачивали ей руки. Изогнувшись всем телом, она старалась вырваться. Ребенок, которого она прижимала к боку, громко заплакал. Мгновение — и малыш упал на землю.
— О небо! — закричал первый солдат и отдернул руку, в которую Бонг впилась зубами.
— О небо! — завопил второй солдат, размахивая прокушенной до крови рукой…
Женщина яростно кусалась, царапалась, пинала и била куда попало перепуганных солдат. Один из них бросился бежать, закрывая лицо руками. Другой схватился за живот и, застонав, повалился на землю.
Бешено сверкая глазами, захлебываясь криком, Бонг металась по двору; вдруг она остановилась, подняв кверху руки. Обведя всех помутневшим взглядом, она, шатаясь, двинулась в конец двора. Она словно кого-то искала. Потом, смеясь, подхватила с земли ребенка, прижала его к груди и радостно затараторила:
— А, вот он, сыночек!.. Нашелся! Нашелся!..
Лохмотья и листья давно попадали на землю. Бонг подобрала обрывок ткани и укутала в него мальчика. Потом вскарабкалась на кули с рисом, сложенные под деревом у каменной плиты с древними иероглифами, уселась наверху и сердито закричала:
— Буду сидеть здесь, с места не сдвинусь!.. Укачаю сыночка, пускай поспит… Потом покормлю его… А-о-ой!..
Она улеглась на кули и дала ребенку грудь. Поглаживая мальчика по спине, она иногда принималась гладить и кули, тихонько затянув какую-то песню и раскачиваясь в такт напеву. Вдруг она вскочила, глаза ее снова забегали по сторонам.
— Пускай кто попробует взять отсюда наш рис!.. Сама буду его караулить. Чего придумали!.. Отбирать зерно… А нам с голоду прикажете подыхать?.. Хи-хи… Одна куча… две… три… четыре кучи риса… Да еще корзин сколько!.. И мой рис тоже… Не отдам, и весь разговор… День и ночь сидеть буду, а рис сберегу. Здесь и обед себе сварю, и сыночка покормлю. Смотрите все, как он заснет у меня…
Она опять поднесла малыша к набухшей груди. Ребенок запрокинул головку и спокойно глядел на мать. Лучи солнца яркими бликами падали на кули с рисом; навстречу свету, кружась в раскаленном воздухе, поднимались серые пылинки.
Послышались отрывистые слова команды. Звякнули примкнутые к стволам штыки; лязгнули, досылая патрон, затворы. Загремели тяжелые, подкованные ботинки. Люди, сидевшие на земле, вздрогнули и все, как один, повернулись к воротам. Несколько человек поднялись, в испуге заговорили о чем-то.
— Пусть сидят молча. — Офицер зло покосился на крестьян. — Если кто сдвинется с места, расстрелять всю деревню!
Вперед выступил другой японец, тоже во френче, с пистолетом, но без сабли, и пояснил во всеуслышание слова своего начальства:
— Молчать! Слышите, вы, голодные псы!.. Сидеть и молчать! Иначе — расстрел на месте.
Во главе пяти солдат, державших винтовки наперевес, он выскочил на середину двора. Еще десять солдат, громко цокая коваными башмаками, побежали вдоль ограды, окружая двор. Офицер повелительным жестом подозвал начальника уезда. Они вдвоем подошли к кулям, на которых сидела Бонг.