Она огляделась и, приметив неподалеку кровавые пятна и следы огромных лап, уводившие в чащу леса, запричитала:
— Ой, щеночек, щеночек! Верно, маму твою подстрелили охотники, ранили ее тяжело, вот и бросила она тебя, а ты свалился, да и голову расшиб. Да-а, остался ты, дружок, без мамы; ну не беда, отнесу-ка тебя домой, отдам Сину, он тебя выкормит…
И старая Чонг заковыляла обратно, в одной руке тащила она маниоку, другой прижимала к груди тигренка. Едва вошла она в деревенские ворота и люди увидали ее «щенка», от соседей не стало отбою. То один попросит подержать его на руках, то другой. Девушки, стараясь разжать зубы тигренка, давали ему пожевать палец. А иные нарочно раскрывали ему веки, но он снова зажмуривал глаза и дрожал всем телом. Из-за него девушки даже начали пререкаться с парнями, особенно после того, как Син вернулся домой, потому что он, как те ни противились, отнял у них тигренка. Девушки долго еще не могли успокоиться: сердились на Сина и на его приятелей, кричали, бранились, а то вдруг начинали визжать и смеяться.
Старики же, люди бывалые, стали держать совет. Одни предлагали отнести тигренка обратно на огород, пусть, мол, мать его, если она еще жива, найдет его и унесет в лес. Другие считали, что лучше пока подержать его в деревне, дабы выманить тигрицу из лесу и подстрелить ее или поймать в западню. Третьи корили и тех и других за недомыслие.
— Надобно, — говорили они, — приготовить похлебку из потрохов тигренка. Кто отведает этой похлебки, тому нипочем любая простуда и ревматизм и вообще целых сто лет никакая хворь не страшна.
Ну, а парни хотели его выкормить. Старцы только головами качали:
— Конечно, любую тварь выкормить можно, да только где ж это видано, чтобы в доме тигров держали?
Старый Чонг сидел в углу безмолвно, как Будда, — словно ему до всего этого не было дела. А тетушка, прислушиваясь к голосам спорящих, взяла тигренка у сына и уложила его на свою стеганую ватную телогрейку. Он сразу уснул. Устал небось или обессилел от страха? А может, проголодался или стосковался по матери? Старуха накрыла его полой куртки, потом обернулась и сказала:
— Тигр в лесу — лютый зверь, но тигр в доме — ласковый пес. И раз уж пес этот прибился к нам, он у меня и останется. Син будет добывать ему пищу, а я позабочусь о том, чтоб воспитать его и научить уму-разуму.
Долго сомневалась старуха, как ей назвать подкидыша.
Придумав ему имя, она похлопала тигренка по голове и ласково погладила.
— Эй, щеночек! Вот уж который день ты у нас, а мама твоя все не идет за тобой. Ясное дело: либо убили ее, либо забежала в такую даль, что и дорогу назад не сыщет. Останешься жить у меня, я буду кормить тебя на радость всему семейству. И отныне даю тебе имя «Добряк». А ты, коль поселился в моем доме, изволь быть умницей да во всем меня слушаться. Запомни же, если я, или Син, или кто другой станет кликать тебя: «Добряк! Добряк!» — тотчас же беги на зов…
— Где ты, Добряк?
— Эй, щеночек! Щеночек мой!
— Добряк, не смей выходить за дверь!
— Эй, Добряк! Опять ты грызешь сандалии и таскаешь вещи!
— Щеночек мой! Вот умница, лежи себе в гамаке.
— Я пойду в огород, щеночек! Скоро вернусь.
— Ах, Добряк, Добряк! Сколько раз было сказано, листья, в которые заворачивают пирог, грязные!
— Эй, щеночек мой! Вон я поставила тебе еду, хватит грызть эту поганую кость.
Тигренок был редкостный обжора. Что бы ни ела тетушка Чонг, она всегда делилась с ним. Когда старуха уставала не в меру или хворала, она варила пустую кашу из гороха или бобовую похлебку, и Добряк ел горох и бобы вместе с нею. Но всякий раз он поджидал Сина, потому что Син угощал его рыбой и мясом. Син тоже был обжора. Он зажаривал целиком чуть не половину антилопьей туши и съедал прямо так, без рису. Карпов или рыб куа в два-три кило весом, сваренных с луком, Син съедал за один присест. Павлинов и куропаток он поджаривал на угольях, потом разрывал мясо на тонкие волокна и ел, макая в соль и лимонный сок; он приканчивал разом добрых полдюжины куропаток и, случалось, оставался голодным.
Незаметно прошли четыре месяца. И если первое время, когда старуха брала тигренка на руки, он казался ей маленьким, не тяжелей арбуза или тыквы, то теперь он вымахал ростом с большого пса. Всякий раз, когда она шла окапывать маниоку или сажать кукурузу, а Син уходил пахать или боронить землю либо отправлялся в лес за хворостом, старуха привязывала тигренка на цепь, к ножке топчана, на котором обычно восседал хозяин дома.
— Добряк, а Добряк! Посиди-ка дома, да не вздумай рвать цепь или баловаться с соседскими детьми, не ровен час — опрокинешь моего старика.
Но как хитроумно ни завязывала тетушка цепь, сколько бы наставлений ни оставляла мужу, ребятишки все равно умудрялись развязать цепь и выводили Добряка погулять и порезвиться с ними. Случалось, они выводили его на улицу, а иные удальцы бегали с ним на опушку леса или гоняли деревенских кур и собак. В конце концов, чтобы отделаться от буянов, пришлось старухе повсюду водить Добряка за собой. Даже когда Син сидел дома, старуха не доверяла ему тигренка, потому что он сам был не прочь вытащить Добряка на улицу и погонять с мальчишками.
Тигренок вечно ходил по пятам за тетушкой Чонг. Чем бы она ни занималась на кухне: готовила рис, кипятила воду, варила бататы или перебирала горох, молола ли зерно или заворачивала в листья пироги, — Добряк лежал рядом, у очага. Если она отправлялась на речку, тигренок шел следом. Старуха брала его с собой и в огород. Она мотыжила землю, выпалывала сорную траву, а Добряк резвился и рыскал вокруг. Иногда он растаскивал сваленные в кучу камни и корни, недавно выкорчеванные из земли, или принимался рыть ямы и кататься в пыли прямо посреди огорода. Но стоило тетушке Чонг выбранить его как следует, и он прекращал свои бесчинства.
Когда старуха продавала прохожим нехитрую снедь, тигр устраивался между ножками бамбукового топчана или сидел рядом, положив голову тетушке на колени. И не было человека, который прошел бы мимо, не остановившись поглазеть на такое чудное зрелище. Они потешались, видя, как старая Чонг, ласково гладя тигренка или грозя ему пальцем, объясняет что-нибудь, словно малому дитяти. Случалось, она шлепала его по морде и громко ругалась или, взяв за лапу, беседовала с ним и учила уму-разуму. Тигренок слушал ее с серьезным и понимающим видом. Он лизал старухину руку и терся головой об ее колени. Иногда он, развеселившись, начинал резвиться; он дергал тетушку за пояс, таскал за полу, теребил ее широкие штаны, хватал за руки и прыгал ей на спину.
Тетушка Чонг в сердцах била его по морде или с размаху шлепала по спине. И тигр сразу тыкался мордой ей в колени, тихонько урча, а взгляд его, веселый и дерзкий, становился почтительным и кротким. Соседи, а то и вовсе незнакомые люди, приходили частенько полюбоваться на Добряка, гладили его, приносили ему дичь и свежее мясо. Но тигр, не притрагиваясь к угощению, всякий раз вопросительно поглядывал на старую Чонг, не смея без ее позволения заводить дружбу с чужим человеком. Не счесть даже, сколько людей пытались купить у тетушки ее «собаку». Одни сулили ей в обмен прекрасную лошадь. Другие выведывали, не хочет ли старая Чонг поселиться в новом доме под черепичной крышей, и готовы были построить ей дом. Третьи твердили: ей, мол, на старости лет не худо бы возвратиться в родную деревню, где-то за тридевять земель от Песчаной речки, и предлагали кучу денег на дорогу, на обзаведение всяким добром и покупку дома. Но все, кто хотел купить или выменять тигренка, погостив у старухи денек-другой, уезжали не солоно хлебавши.
Всякий раз, слушая нового покупщика, она ухмылялась и, почесывая Добряка за ушами, говорила:
— Смотри! Будешь озоровать, отдам тебя этим людям, пусть сами с тобой управляются…
Прошла еще одна весна…
Душный, пропитанный зловредными испарениями воздух тяжелой мглистою пеленой обволакивал леса на Песчаной речке. Вот уже скоро два года жил Добряк у стариков Чонг. Теперь никакая подстилка не пришлась бы ему впору. И спал он — огромный и сильный — прямо на голой земле между домом и кухней. Здесь стояла прохлада, отсюда видны были небо и тучи и лес на берегу речки. Ворочайся да потягивайся сколько душе угодно, не боясь что-нибудь разбить или сломать, храпи и сопи в свое удовольствие. А у старухи Чонг прибавилось годков, и чувствовала она себя хворой и усталой. Однажды пролежала она весь день в постели, не ходила ни в огород, ни в поле, не варила обед и не торговала. Старик Донг, живший неподалеку, разогрел похлебку и принес тетушке.
— Отведайте похлебки, — сказал он. — Син не скоро вернется с пахоты, я пока позабочусь о вас и о Добряке.
— Что-то притомилась я. Ну, не беда, отлежусь немного, глядишь, и полегчает.
Несколько дней подряд старый Донг и другие соседи — кто рисом, кто похлебкой — кормили тетушку и Добряка, но тигр почти ничего не ел, даже когда вернулся Син и взялся сам за стряпню. Он все лежал и лежал у старухиного топчана, покуда тетушка Чонг не прогоняла его.
Прохожие, не видя больше ее за прилавком, спрашивали у тигра:
— Где же твоя хозяйка, Добряк?
Иные заходили в дом.
— Вы, верно, хвораете, почтеннейшая? Все кряхтите да стонете.
— Нет-нет, ничего, — ей приходилось напрягать голос, — просто утомилась немного. Через денек-другой встану с постели, снова буду торговать пирожками и сынок опять пойдет в лес собирать шим[51] на продажу.
Прохожие обычно присаживались отдохнуть. Кто отломит себе банан от грозди, кто очистит ананас; другие раздували пожарче огонь в очаге, кипятили воду да заваривали себе чай; были и такие, что просто выпивали чашку воды, но все опускали деньги в плетеный кошель, висевший у изголовья. Тигр всегда лежал рядом, вытянув лапы и положив голову на край топчана. Сощурясь, он поглядывал на кошель с деньгами.
Тетушка Чонг пролежала, не