— Quercus pedunculata, или, как еще принято, quercus robur.
Васнецов откачнулся в ужасе, и корзина заскрипела под ним.
— Не-ет! Латинистом вам, батенька, не бывать! — Он злорадно захохотал. — Иосиф Аримафейский, умница, сказал: чтобы латинистом стать, надобно во второй раз родиться. А как же нам родиться вторично, когда мы, известно, как родимся.
Туров восхищенно хлопнул бакенщика по коленке. Вера Васильевна вскочила со своего места, обняла старика за плечи, стала увещевать его, шептала что-то на ухо.
Старик вырывался из объятий дочери.
— Не бывать ему латинистом! Не бывать!
Алехин быстро выпил; рука устала держать рюмку на весу. Он слушал Турова, хоть и немного улавливал из того, что тот говорил. Он чувствовал, что опьянел, поэтому помалкивал и только радовался, что и черный дуб представлен в альбоме. Где же Тарас Михайлович? Почему его нет? Это показалось странным Алехину, потом он вспомнил, что сам виноват — не позвал товарища. А сейчас уже поздно звать, все перепились.
— Конченый вы человек, Денис Иванович, — приставал между тем к Турову Васнецов. — К примеру: голосу у вас никакого. Вот у меня было «до», — бакенщик поднял указательный палец, — заветное «до»!
Ему очень хотелось запеть, но так он был горд, что боялся сорваться. Корзина отчаянно скрипела под ним.
Post malestem senectutem
Nos habebit humus… —
пропел он басом и перевел, тыча пальцем в грудь мастера: «После тяжкой старости нас земля приемлет».
— Уймись, отец Василий, — сказал Алехин.
Но Васнецов уже не мог уняться. Туров, потешаясь над стариком, совсем развеселился, пил больше всех. Теперь он забыл об Алехине, отец Василий запел «Гаудеамус», и Туров ему подпевал.
— А может, лучше, если как-нибудь без поездки? — не слушая разговора, шепнула Алехину Вера Васильевна. — Составили бы акт, да и ладно. Нет, мол, ничего, одна карча.
— Ты что, спятила? — Алехин даже не понял сразу, что нашептала жена.
— Так ведь под суд пойдешь. Сколько добра пожег в феврале. Ведь не разберутся.
Алехин подошел к окну и отдернул кисею. Желтый керосиновый свет комнаты смешался с синим светом ночи. У берега горел костер.
От куста отделилась фигура, подошла к окну. Алехин всмотрелся: Тарас Михайлович.
— Ты узнал? Вот здорово. Я все хотел за тобой… — зашептал Алехин.
— Только давай тише. — Тарас Михайлович уцепился за карниз, подтянулся. — Я с вами поеду. Я к бакенщикам по всей линии с беседами, все материалы в райкоме взял. Ты только молчи, не расспрашивай его безо времени, не мельтеши, — советовал Тарас Михайлович, — и не бойся: страна своего не упустит. А вон и лодка моя у катера.
Алехин различил у катера лодку, в ней кто-то возился, укладывал вещи.
— Это мой Мишка увязался, тоже рыбак, — сказал Тарас Михайлович и спрыгнул на землю.
Громкий смех позади Алехина заставил его обернуться. Володя и Зоя вели под руки мастера. На голове его была белая сетка, снятая со стены.
Мастер медленно подвигался, коротенький, с растопыренными руками, но еще старался пошутить над собой:
— Пусть не думают, что если человек шатается — значит, устал. Ошибка! Человек просто пьян.
— Все равно утром поедем, — сказал в окно Алехин и, отстранив рулевого, снял с Турова сетку и повел его укладывать спать.
А утром, хоть и немного позже обычного, катер отправился вверх по реке, к местам выкатки черного дуба.
Сидя на якорной цепи, нагретой солнцем, Алехин ни о чем не думал и не хотел думать. Только бы поскорей доехать и разобраться! Все, что было вокруг него: и якорь, и вымпел, трещавший над головой, и волна, бежавшая от катера к берегам, — освобождало его от необходимости думать.
Катер шел по реке, наполняя стуком мотора тихий простор меж берегов. Солнце сияло в стеклянных стенах рубки. Володя вращал штурвальное колесо, и пятна света медленно перемещались по его плечам и лицу.
С биноклем на груди, невыспавшийся, Туров вышел на бортовой обнос.
У левого борта шла на буксире четырехвесельная лодка, прижатая к катеру. Рядом с караванным сидел в лодке его сынишка Миша, а под скамейкой, свернувшись клубком, дремал лохматый щенок.
Тарас Михайлович с засученными штанами свесил голые ноги за борт и шевелил пальцами в быстрой воде. У него был безмятежный вид человека, которому отныне предстоит наблюдать только солнце да воду, да отражение своих ног в воде. А мальчик, наверное, не понимал этого счастья, — он сидел, серьезный и тихий, недоверчиво поглядывая на Турова.
Перед отплытием Алехин познакомил Турова с пропагандистом и, кстати, внимательно осмотрел его лодку. В ней были связки книг, ящик с мылом, аптечка, баян в черном футляре, рыболовные снасти — все то, что под брезентом возят с собой в лодках затонские работники, выезжая по разным надобностям к бакенщикам на линию.
Алехин про себя даже подивился, как быстро собрался Тарас Михайлович.
Поверх всего лежал в лодке волейбольный мяч.
— А это куда же? — спросил Туров, не знавший с утра к чему привязаться. — Василий Иванович, это, никак, вам играть с мамочкой! — крикнул Туров Васнецову, который душевно о чем-то беседовал с Зоей в каюте. — Куда это? — тихо повторил Туров, сдерживая смех.
— Тоже сгодится, — пробурчал Тарас Михайлович; он в первый раз выезжал к бакенщикам и сейчас догадался, что мяч прихватил без всякого смысла. — Вот, видите, и насмешил! — сказал он, словно затем и взял мяч, чтобы насмешить людей.
Уже третий час Тарасу Михайловичу все не давали забыть о мяче, и более всех веселился Туров.
— Аут! Аут! — кричал, высовываясь из машинного отделения, моторист Толя, а рулевой ни с того ни с сего нажимал на клаксон, означая этим судейский сигнал на волейбольной площадке.
Сын Тараса Михайловича насупился, обиженный за отца: ему это не нравилось.
Но московский мастер смеялся не только над волейбольным мячом.
Катер плавал под номером, состоящим из четырех цифр, — трудно упомнить; к каждому случайному своему пассажиру Алехин приставал с просьбой придумать для катера название, чтобы оно было красивое, звонкое, но чтобы при этом букв было по числу форменных ведер, стоявших в ряд на штурвальной рубке. Чтобы можно было написать по букве на ведре. А ведер было пять.
— Что, Денис Иванович, придумали? — спросил Алехин Турова.
— Ведер маловато, — с улыбкой ответил Туров.
— Слова не подберешь сильного, — отозвался из лодки Тарас Михайлович, сразу повеселев, и даже вытащил ноги из воды. — Видно, так и останется твой катерок нехристем.
— Баланда.
— Вот было бы семь ведер, — продолжал мастер, — пожалуйста, готово: «Быстрый». И на шесть ведер, пожалуйста, — «Скорый».
— В том-то и дело, — согласился Алехин.
— А тут, если из пяти… Разве что «Тихий».
— Ну, это вы зря!
Катер шел, как мог, быстро: выталкивал к берегам две сильные волны. Но и через два часа все не исчезла из глаз красная крыша усадьбы на холме, где теперь лучший в стране конесовхоз.
Босой моторист, подпрыгивая на горячих листах обшивки, пробежал по борту.
— К ночи доберемся, Алексей Петрович? — спросил он, приоткрыв дверь рубки.
— Если под мостом не задержат.
У железнодорожного моста катер всегда задерживали, часовой вызывал начальника охраны, а если его, на беду, не оказывалось, приходилось ждать. Часовые были неумолимы.
Тарас Михайлович в лодке играл с Туровым в шахматы. Они прогнали Мишку в кубрик, к «дяде Васе», и разложили доску на футляре с баяном, Алехин прислушивался, не «мельтешит» ли караванный. Нет, игра шла всерьез. Москвич обыгрывал Тараса Михайловича, судя по тому, как бесцеремонно выказывал он свое пренебрежение к партнеру.
Тарас Михайлович хватался за все фигуры, а Туров с младенческим выражением лица ловил его за руку.
— Вы ведь не на рояле играете! Постеснялись бы.
И, словно ожегшись о фигуры, караванный дул на пальцы, открывая крупные белые зубы, но через минуту снова размахивал в воздухе ферзем или пешкой.
Алехин заглянул в кубрик: там сидел Васнецов, лодка которого шла на буксире с правого борта. В очках на горбатом носу, с книжкой в руках, бакенщик имел вид благолепный и строгий. Он был сердит на зятя. В другую минуту Алехин, взглянув на него, сказал бы: «Благословите, отец бакенщик», или еще что-нибудь в этом роде, юмористическое. Но сейчас и ему было не до того, а Васнецов, отведя глаза от книги, так посмотрел на Алехина, что тот, ничего не сказав, удалился.
В каюте Зоя, которую Алехин взял с собой, чтобы «подбросить» на брандвахту, снимала с ватмана следы карандашей. На белом потолке и стенах каюты играли пятна света, отраженные от воды.
Пол, крытый линолеумом, авиационные часы, вделанные в стену, шелковая шторка на алюминиевых кольцах, делившая каюту поперек, — все это, любовно подобранное Алехиным, благодаря солнцу, проникавшему в носовое окно, сияло так празднично, точно московский мастер уже признал черный дуб.
Алехин решил помочь Зоеньке, но она только взглянула на него, и он, махнув рукой, вышел из каюты. Положительно, ему не было места на этом маленьком катере и не с кем поговорить.
Впереди виднелся паром с людьми и телегами. Катер замедлил движение.
С парома кричали, махали руками.
И вдруг Алехин, не сдерживая больше веселого нетерпения, подбежал к сирене и изо всех сил крутнул. Катер завыл, и суматоха на пароме увеличилась. Стоявший на берегу у паромного ворота подросток кричал паромщикам:
— Давай! Крути!
Так катер и пролетел мимо испуганных колхозников, отпрянувших от барьеров парома.
Алехин смутился; не глядя на Володю, он бросил ручку сирены, сказал:
— Теперь скоро мост.
И действительно, вскоре за одним из поворотов реки возник железнодорожный мост. Он высился тяжелыми фермами над сонной водой. Было то время лета, когда река входила в межень, два крайних прибрежных мостовых быка стояли на сухом месте.