На берег выплеснет меня…
«Время – ветер, и хочет ко мне вернуться…»
Время – ветер, и хочет ко мне вернуться
Вместе с запахом яблочным и ванильным.
Пироги на столе и варенье в блюдце,
И тетрадка в линейку с пятном чернильным.
Эта жизнь остаётся в минувшем веке
И никак не желает со мной прощаться.
Этот ветер пришёл просить о ночлеге,
А уже почему-то просит о счастье.
Это время, его золотая мякоть
Набивается в трещину меж мирами.
Заслоняет глаза и мешает плакать
Белоснежная пена цветов герани.
«Ресницам – сна! Приходит тайный час…»
Ресницам – сна! Приходит тайный час,
Спадает жар, истаивает шёпот –
Одна тоска своим звенящим шёлком
От мира отгораживает нас.
Ресницам – сна! Вслед за рукой твоей
Нисходит ночь, и, наготу скрывая,
Как роза дышит – чёрная, сырая,
И в глубине мерцает – тьмы темней.
Ресницам – сна! На светлых берегах
Мы можем и не встретиться, я знаю.
И ты окаменеешь, вспоминая,
Какой огонь баюкал на руках.
Ресницам – сна, и я останусь там,
В том заресничье, в сладостном заречье,
В той тишине, где слово человечье
Пугливо жмётся к ласковым устам.
Марине Гольденберг
…Мы поднимались медленно с тобой
Горбатой улочкой, старинной мостовой,
Ещё демидовской (хотя, наверно, камни
Считают время отродясь веками).
Не улочка на гору – небосток!
И путь наш был неспешен и высок.
И нам казалось: солнечная сила
Теченьем нас к подножию сносила.
Мы поднялись и, тяжело дыша,
На миг остановились. Дальше шла
Разрушенная древняя ограда.
За нею – свет берёзового сада,
Надгробия и низкие холмы.
Простор дышал, и каждый всплеск волны
Небесной – вдруг подхватывала роща,
И слышно было, как берёзы ропщут,
Что сонный город в каменной горсти
Забыл своё последнее «прости»,
И здесь, где должно плакать и молиться,
Гоняли пьяные мотоциклисты,
И год за годом глубже в бездну тьмы
Вжимались беззащитные холмы,
И камни рассыпались у могил
С чужими именами… Но другим
Был наш приход: земля с началом мая,
Зелёные ладошки поднимая,
Ловила свет, смеялась и цвела,
И каждая зелёная стрела
В зенит была нацелена. А ниже,
У домиков, кусты цветущих вишен,
И весь земной простор, которым дышим,
Был самой достоверной из примет,
Когда я загадала: смерти нет.
«Оплывает апрель, подсыхает слюда на губах…»
Оплывает апрель, подсыхает слюда на губах.
Собираются мерсы на Пасху в шикарный кабак.
Словно Божии птицы слетаются к щедрой руке:
Под блестящей бронёю живая душа налегке.
Ветер плещет волнами, секьюрити шепчет в трубу.
Ослепительно пусто сегодня в Господнем гробу,
Оглушительна музыка и разноцветны цветы,
Любопытное солнце стоит у закатной черты.
Все мы будем одним – все мы будем рассветным огнём,
Даже если сейчас ничего и не знаем о нём.
Ровно в полночь, покорная судному гласу трубы,
Расцветает броня, и моторы встают на дыбы.
То ли звёзды уходят от нас в непроглядную тьму,
То ли небо как свиток уже не свернуть никому.
Но осталось ладонями пламя с земли соскрести,
Повторяя бесслёзно: «воскресе», «люблю» и «прости»…
«Теченье донных трав, подобное дыханью…»
Теченье донных трав, подобное дыханью,
Не отпускает взор; так ветер льстится тканью
Легчайшего плаща: коснётся – и отпрянет,
Весь в лепестках цветов и ароматах пряных.
Теченье донных трав, подобно заклинанью,
Не отпускает слух; так шелестом за тканью
Наивно поспешать: она скользит без звука,
Прохладой голубой обманывая руку…
Теченье донных трав, подобно ожиданью,
Не отпускает прочь – но обещает тайну.
Они текут, текут: отныне и доныне…
Опомнишься – зима. Оглянешься – пустыня.
«Голуби да зеркала…»
Голуби да зеркала
Обещают мне удачу
В городе, где я жила,
А теперь хожу и плачу.
То ли давняя заноза,
То ли август, то ли зной…
Души в этот край заносит
Ветер неземной.
Всё-то кажется: права
Жизнь, и нам до смерти хватит
Детского богатства: фантик,
Птичье пёрышко, трава…
Угадал ли тайный срок
Желторотый ранний слёток?
Век не то чтобы короток,
И не то чтобы жесток.
Просто воздух холодней,
И плывут куртины зноя
От земного в неземное,
По ладони – и над ней…
«Май замирает, узнавая…»
Май замирает, узнавая,
Чьим упованием согрет.
Сирень, как туча грозовая,
Ещё не выплеснула свет,
Ещё зажаты кулачками
Её счастливые цветы
И царствует в зеркальной раме
Высокий холод пустоты.
Ещё на храмовых ступенях
Тебя не раз окликнет медь,
И яблони, кипя и пенясь,
Волненьем помешают петь.
Ещё пока ни сном, ни духом –
Ни на бегу, ни на лету, –
Но всё уже заносит пухом,
Как бы уносит в высоту.
Баллада о пяти ангелах
Диме Прокопьеву
Один, воздев крыла, стоял в проёме,
Не знаю я – оконном ли, дверном,
И я спросила: там, в краю ином,
Когда вам горько, вы о чём поёте?
Тогда другой поднёс ко рту свирель –
И стало тихо. Полнясь тишиною,
Глотая свет пробоиной дверною –
Или оконной – стал мой дом светлей.
А третий ангел подобрал перо
И плавно вывел линии кривые
На воске пустоты. И я впервые
Увидела весь замысел. Хитро –
Сплетение пустот и плотных тел
Мне подсказало: легче, а не выше!
Соседний дом дождю подставил крышу.
Четвёртый ангел на краю сидел.
И то ли был он неприметно мал,
То ли ненастью вешнему прозрачен,
Едва-едва дождинками означен,
Он Книгу Неизбежностей читал.
А пятый ангел – девочка. Она,
В тяжёлых складках платья руки пряча,
Не плакала уже, но эхо плача
Вокруг неё хранила тишина.
О Господи, ведь Ты послал детей
Спасать меня из гиблой круговерти!
И если я подумала о смерти,
То это было: Боже, не теперь!
«Мы пили кагор пополам с дождём…»
Мы пили кагор пополам с дождём,
И лес был печален, как старый дом,
И капель прозрачные язычки
Лакали вино из моей руки.
Хмелея от нежности, лес молчал,
И свет стекал по вербным свечам
В зелёный мох, в прошлогодний прах,
На острые копья весенних трав.
Из почек выглядывала листва,
И птицы угадывали слова,
Которые надо произнести,
Но я сказала тебе: «Прости».
А надо было сказать ладом,
Когда протягивала ладонь:
«Зачем мы мешаем вино с водой,
Как прежде мешали вину с бедой?»
«Счастлив, покуда пьёшь, но только губы отнял…»
В.Ч.
Счастлив, покуда пьёшь, но только губы отнял –
И судорога жажды пересечёт гортань,
И воздух станет злым, назойливым и плотным,
Как занавес, укрывший последнюю из тайн.
Счастлив, покуда пьёшь, но тьма на дне стакана,
На дне любого сна, на дне любого дня,
И смотришь на людей беспомощно и странно:
Мне страшно, мне темно, окликните меня!
«На самом донышке тоски…»
На самом донышке тоски –
Такая каменная горечь!
Её последние глотки
Усилием по жилам гонишь,
Как будто пробивая штрек
В глубинах древнего базальта.
И дольше века длится век,
Но кончится, пожалуй, завтра.
Неуловимая, как страх,
Она удерживает слепо:
Спасибо, что на всех пирах
Довольно было корки хлеба,
Спасибо, что была со мной,
Храня рукой неуследимой
От душной похоти земной
И пошлости непобедимой.
«Дитя или книгу лелеешь – тревога одна…»
Дитя или книгу лелеешь – тревога одна:
Господь сохрани!
Все радости свыше, а нам остаётся вина
За смутные дни.
Из радости лепится утро, из горечи – тьма,