А дело к зиме,
И время сплетается, будто рябая тесьма,
И крест на тесьме.
Казалось, что медный, которым крестили в слезах,
Ан нет – золотой.
Мы служим любви, а запроданы силе за страх
Какой-то бедой.
Дитя или книгу лелеешь – твердишь наугад
Обветренным ртом:
«Я всё отдаю, потому что несметно богат», –
И плачешь потом.
«Стояла ночь – зелёная вода…»
Стояла ночь – зелёная вода.
Я слушала невнятный шёпот крови.
И неотступно, словно невода,
Метанье звёзд преследовали кроны.
Я распахнула в глубину окно:
Струилась кровь, и речь её звучала,
Как будто бы стекавшая на дно,
В магическое, зыбкое начало.
Я знаю всё, что я хочу сказать.
Но речь её была такая мука,
Что никакою силой не связать
Могучий ток неведомого звука.
Зеркало
Умножая свет,
Отмеряя мрак,
Сторожишь запрет
Запредельных врат.
Расстоянье длишь,
Как душа – вину,
Открываясь лишь
В эту сторону.
Ночью вдалеке
Грянет пёсий вой.
Со свечой в руке
Встану пред тобой.
На себя взгляну:
Шаль скользит с плеча.
По ту сторону
Не горит свеча.
Там январский лёд
Застилает мглу,
Там дыханье льнёт
К мёрзлому стеклу,
Там дитя увидеть пытается:
Что за свет во поле скитается?
«Ты знаешь, я давно устала…»
Ты знаешь, я давно устала
Тоску баюкать на руках,
Но воздух бабочка листала –
И вдруг раскрыла наугад
Июль, четвёртое, под вечер:
Фонарь, крылечко, звон цепи,
Лохматый пёс почти доверчив,
Рычит и ластится – не спи!
На дно глубокой горной чаши
Стекают сумерки, журча,
И звон то медленней, то чаще,
Но эта музыка ничья:
Пока её с ладони кормишь,
Пока раскидываешь сеть,
Она вздохнёт – и ты не вспомнишь,
О чём тебе мечталось петь.
И сумерки тоску впитают,
Пока ты смотришь, вся горя,
Как бабочка, смеясь, влетает
В кипящий конус фонаря…
«Город прячет влюблённых, как мальчик птенцов на груди…»
Город прячет влюблённых, как мальчик птенцов на груди,
Под зелёной фланелью неловко рукой прижимая,
В первый раз по тревожному шелесту крыл понимая,
Сколько грозного неба ему предстоит впереди.
Город прячет влюблённых. Молочный младенческий пот,
Сладковатая пыль разогретого солнцем июня…
Им тепло и темно, и, холодную бездну минуя,
Воробьиный Господь принимает их первый полёт.
Мальчик прячет птенцов и не знает, что будет сейчас –
Мама машет в окно, мячик солнца уже на излёте.
Остывающий двор в розоватой плывёт позолоте.
Три младенческих сердца под смуглой ладошкой стучат…
Памяти Елены
И летняя ночь ей стала сестрой,
И колыбелью – река,
И серебристой речной тоской
Стала её тоска.
Но что за сны настигают нас
Утром, когда светло?
Так смотрят сквозь волны – сквозь серых глаз
Вымытое стекло.
Так смотрят сквозь лёгкие облака
В колодец иных высот,
Куда теперь колыбель-река
Воды свои несёт.
И кажется, там обретёшь покой
От горести и тщеты…
Но тёмный воздух отведи рукой –
Проснёшься и вздрогнешь ты.
«Нам, переменчивым, как пламя…»
Нам, переменчивым, как пламя,
Как свет, горящий вдалеке,
Нам трудно говорить с богами
На скудном нашем языке.
Но наступает как проклятье
Необратимый тайный час,
Когда учителя и братья
Уже не понимают нас…
«Уж я нагляделась в Твои зеркала…»
Уж я нагляделась в Твои зеркала –
И жизнью была я, и смертью была.
Уж я надышалась и в стужу, и в зной
И синью небесной, и пылью земной.
Уж я напилась из любимой руки
И светлой печали, и чёрной тоски.
На самом краю незакатного дня
Молю, чтобы Ты не оставил меня.
В пустые ладони лицо уроня,
Молю, чтобы Ты не оставил меня.
Высокое небо гудит, как броня.
Молю, чтобы Ты не оставил меня…
«О, мне дано не так уж мало…»
О, мне дано не так уж мало:
Пройти, пространство не деля,
Сквозь веницейские зерцала
И Елисейские поля.
Всех камней дрогнувшего Рима
Коснуться, вытянув персты,
Плащом и розой пилигрима
Не потревожив пустоты.
«Когда пройдут земные сроки…»
Когда пройдут земные сроки,
Воспомни и благослови
Неблагодарный и жестокий,
Но не напрасный труд любви.
В небесных поисках земного
Едва приметного пути
Я, верно, не сумею снова
К тебе с улыбкой подойти.
Любовь – жестокая наука,
Но я прощенью научусь,
Едва-едва утихнет мука
Растраченных тобою чувств.
И я, наверно, буду рада,
Морозный воздух сжав в горсти,
Утратить, наконец, утраты,
А обретенья обрести.
«Прохожу я, не нарушив…»
Прохожу я, не нарушив
Шумной праздности твоей,
Мимо пьяных побирушек
И торгующих детей.
Но когда, благословляя,
Шут убогий чертит крест,
Вся твоя воронья стая
Воздымается окрест
И как прах над пепелищем
Вьётся над душой моей,
Над толпою пьяных нищих
И торгующих детей.
«Морозные, млечные дни декабря…»
Морозные, млечные дни декабря
Багряною нитью сшивает заря.
А время настанет – я буду листать
Туманную, мглистую эту тетрадь.
Слепая и грозная в небе луна,
Деревьев рунические письмена,
И сонные травы в крутом кипятке,
И лёд на окне, и кольцо на руке,
И шаль потихоньку скользит вдоль плеча,
И лампа погасла, а где же свеча? –
И всё, чему быть суждено в декабре,
В седом декабре, на вечерней заре.
«Я солгала. Я неповинна…»
Я солгала. Я неповинна –
Во лжи спасенья больше нет.
За снежной завесью не видно,
Как медленно тускнеет свет
И опускается на город
Тьма, милосердна и легка,
Но перехватывает горло
Всё та же смертная тоска:
Скажи мне, Господи, что светит –
Неужто снег, обычный снег –
Из темноты, с прозрачных веток,
С твоих ресниц, жестокий век?
Я солгала. Но этой ложью
Не осквернить Твои цветы,
Что мягко падают к подножью
Непостижимой высоты.
«Когда в распахнутый закат…»
Когда в распахнутый закат,
В Господень улей
Два белых ангела летят
В тревожном гуле,
Глубоко в небе выводя
Две параллели:
Финал растраченного дня,
Конец апреля, –
Тысячелетняя тоска
Любви и света
Бьёт прямо в сердце, как река
О парапеты.
Венецианская вода
Бессмертной жажды
Нам отвечает: Никогда! –
На все «однажды…»
И сердце плещется не в такт –
Ладони ранит,
И всё обманчиво, да так,
Что не обманет.
«Я умирала дважды. Оба раза…»
Я умирала дважды. Оба раза
Из-за любви. Я не подозревала,
Что жизнь – всего лишь горькое лекарство
От смерти, и не более того.
Когда во мне вздымалась Хиросима,
Когда во мне сворачивалось небо,
Когда во мне отказывались жить
Слепые звёзды, мёртвые озёра,
Солёные пески последней пашни
И маленькие правнуки мои,
Я плакала, я пела, я молилась –
Но никого утешить не могла.
Живите без меня, – я им сказала. –
Я заберу с собой без сожаленья
Небесный мрак, отравленную тину,
Песок и соль, и смертные грехи,
Как будто эта ноша мне под силу…
Река
Чернее реки не бывает, чем эта река.