Мир шит окровавленной ниткой суровой,
И каждый шажок – от стежка до стежка –
Царапает ласково исподтишка.
Харон отдыхает: водою забвенья
Мы были умыты за миг до рожденья,
И светят нам в спины не рай и не ад,
А белые лампы родильных палат.
С начала игра никогда не начнётся:
Убитый, влюблённый, хмельной – не очнётся.
Харон отдыхает: мы помним о том,
Что с нами случилось сейчас и потом.
Всей бездною выбора: быть ли нам, или… –
Мы пели, рыдали, клялись и любили,
И всё это будет звенеть у виска:
Сначала игра не начнётся – пока
Мы живы, мы умерли, мы позабыты,
Над нами лежат вековые граниты,
Под нами летят и летят облака…
Сначала игра не начнётся – пока
Не кончатся буквы у Господа Бога,
Пока нас не станет обманчиво много,
Пока мы не скажем друг другу: «Пора!» –
Тогда и начнётся другая игра.
«Как наивно тоска называет себя тоскою…»
Как наивно тоска называет себя тоскою!
Это чувство похоже на ощущенья те,
Что дитя вызывает, едва поведя рукою
В материнской утробе, в ласкающей тесноте.
Что я знаю о нём, о томительном этом жесте
Сонной плоти в жемчужных глубинах вод?
Лишь одно: я в тоске тону, как в блаженстве,
Покуда жизнь по жилам моим плывёт.
Что-то медленно зреет во мне, как в яблоке солнце,
Как в чёрном семечке – зелёная высота.
Я глаза подниму – и небо, смеясь, коснётся
Своего округлого, тёплого живота…
«В деревне царь – пожар: нахлынут ветры с гор…»
В деревне царь – пожар: нахлынут ветры с гор –
Узорчатым шатром взвивается костёр!
А дерево черно – серебряную чернь
В предчувствии огня не удержать ничем.
Морщинистым рукам забытых миром вдов
У грозного царя не вымолить свой кров.
С покорных на Руси всегда берут втройне –
В миру и на войне, в воде или в огне.
Старухи голосят, и колокол, гудя,
Взывает к небесам о воинстве дождя,
Но тучи за хребтом, и небу тяжело
Тащить по гребням скал свинцовое крыло.
Битком набив мешки, оставив белый прах,
Пожар уходит вдаль на взмыленных ветрах.
И колокольный звон баюкает враспев
Тяжёлый бабий вой, бессильный древний гнев.
И падает река с уступа на уступ,
Облизывая соль с горячих горьких губ.
Правила поведения наяву
Закрой глаза и верь своим глазам,
Блуждая в складках пыльного эфира:
На чёрных тропах сумрачного мира
Мы пошлину не платим небесам.
Что там гремит, как театральный гром,
За этой узкой левою кулисой?
Нет мрачных бездн и просветлённых высей,
Весь воздух – меж бумагой и пером.
Не хронотоп на семь десятков лет –
Длина строки от скрепки и до края.
Тысячекратно путь свой повторяя,
Не признавайся в том, что ты – поэт!
Не утолят ни молоко, ни мёд
На чёрных тропах сумрачного мира.
Открой глаза – и полотно эфира
Направо и налево поплывёт.
«Вспоминая Сыростан…»
Вспоминая Сыростан,
Вспоминаешь неземное:
Словно снег несёшь устам,
Истомившимся от зноя.
Словно тает он в горсти,
Между пальцев ускользая,
Словно молишься: «Прости!» –
О своей вине не зная.
Словно ищешь наугад
В темноте избы фонарик,
Словно острый зимний град
На крыльце в глаза ударит,
Словно, жёлтою звездой
Освещая путь железный,
Прогрохочет пустотой
Товарняк из гулкой бездны.
Словно плачешь: Бог с тобой,
Не всегда блажен, кто верит.
Словно каменный прибой
Выплеснул тебя на берег –
И поплыл бесшумно вспять,
Не будя посёлок сонный.
Словно входишь в избу – спать,
Благодарный и спасённый.
«Ничему оправданья не надо…»
Ничему оправданья не надо,
Даже если сбылось наугад –
Чёрным кружевом старого сада,
Трепетаньем пыльцы на губах.
Обозначено начерно – горе.
Переписано набело – свет.
В этом давнем мучительном споре
Окончательной истины нет.
Пережито, оплакано, спето –
Бесконечно листаю тетрадь,
Не желая хоть капельку света
Меж зачёркнутых строк потерять.
Златоуст
Приезжаю в зиму, где влажно цветёт жасминовый снег,
Где сосновый мёд на губах сладит, а другого – нет,
Где по краю чаши – берёзовый лес золотой каймой.
До заката солнца я буду здесь, а потом – домой.
Словно чашу бессмертья поднёс Господь на пиру веков –
Молоко голубиное с лёгкими пенками облаков.
Закрываешь глаза, забываешь дышать и звенишь, как медь,
Но прозрачный краешек Уреньги начинает тлеть.
Занимается пламенем, как от забытой свечи листок.
Но огонь не согреет – небесный костёр высок.
Я дышу на пальцы, плотней запахиваю пальто…
Синий пепел летит, устилая путь моему авто.
«Скрипучий снег, сухой морозец…»
Скрипучий снег, сухой морозец,
С дороги скалывают лёд,
Трамвай сияющий идёт,
Но свет с собою он увозит.
И снова рельсы, провода
Из ниоткуда в никуда,
И старый дворник колет лёд –
Передохнёт и снова бьёт.
Как драгоценны фонари
И мягкий свет из магазина,
Где льдом затянута витрина
И тени движутся внутри.
Как быстро сердце привыкает
И обживает свой простор!
Но пристальный случайный взор
Ещё тревожит и пугает,
И думаешь порой полночной,
Когда покой и тишина:
Какой беспечной и непрочной
Тоской душа окружена…
Пить…
Из каменных ладоней гор,
Как из любимых рук,
Пить! И согласный птичий хор
Всё выпевает звук:
Пить! В окружении камней
Трепещет озерцо,
И сонмы солнечных огней
Ложатся на лицо:
Пить! Льнёт и ластится вода,
Но тайный холод крут.
Вот так, наверно, пьют, когда
Из Леты пьют.
«Тогда, я помню, цвёл жасмин…»
Тогда, я помню, цвёл жасмин,
Как тихое чело младенца.
И я держу букет – и с ним
Куда мне в этом мире деться?
Как сохранить его покой
Без колыбельной тени сада?
Покорно никнет под рукой
Его прозрачная прохлада.
Жасмин, желанное дитя,
Сокрытый свет, неспелый жемчуг…
Весна прошла – а для тебя
Всё утешенья губы шепчут.
«Осенний свет из чаши выпит…»
Осенний свет из чаши выпит
И оземь хрупкий свод разбит.
Пальто распахнуто. Навылет
Могучим холодом сквозит!
Душа жила темно и бедно,
Но, видно, время подошло:
Как небо утреннее бледно,
Светло безумное чело.
И купол башенки надвратной,
Слепящий золотом глаза,
Летит дорогой невозвратной
Из ниоткуда в небеса.
«Из рабочих предместий, осенённых пургой…»
Из рабочих предместий, осенённых пургой,
Я к тебе, моя радость, теперь ни ногой.
Я не выбегу в холод, в разметавшийся свет.
Здесь трамваи не ходят – электричества нет.
Сколько снежного вздора нанесло невпопад!
По пустым коридорам птицы-совы летят,
А когда по привычке достаёшь коробок –
Расползаются спички, как змеиный клубок.
Сквозь совиные очи, что во мраке горят,
Коридорами ночи я иду наугад
И почти уже верю в этот бред наяву:
Где-то здесь мои двери, где-то здесь я живу…
«Унылая работа: штопать…»
Унылая работа: штопать
Под лампою по вечерам
И слушать затаённый шёпот
Из растворённых рам.
Но и украдкой даже
Не поднимать свой взгляд
В весенний, золотистый, влажный,
В тенях скользящий сад.
Да, я живу темно и скупо,
О хлебе плачу и молюсь,
Но этот сад весенний – губы
Уж вытвердили наизусть.
Когда часы ударят полночь,
Он, собеседник тайный мой,
Вдруг сновидения наполнит
Душистой сумрачной волной
И с шумной золотистой пеной
В холодных искорках огня
В чужой неведомой вселенной