Старик улегся отдохнуть, я еще колебался — как употребить время до вечернего подъема сетей, как вдруг услышал шаги, и из-за елок показался неразлучный со своим ружьем Иннокентий, — оказалось, что и ему не давала покоя тревога за деда. Он вызвался порыбачить с Алексеем Прокофьевичем. Его приход пришелся кстати: нужно было сходить на заимку за патронами, чаем и кое-какой провизией, и я его попросил остаться со стариком до моего возвращения.
Алексей Прокофьевич отправил со мной отборной рыбы, — Алке поручалось разнести ее по соседям. Полная торба изрядно оттянула плечо, пока я дошел до заимки.
Тревоги улеглись, и бабка Арина даже повеселела, радуясь добычливости своего старика и его прыти: не побоялся-таки отправиться на промысел один! Пожалуй, и молодым сто очков вперед даст — знает, хитрый, где рыба прячется… Вся заимка теперь гордилась своим дедом и дивилась — сколько он сумел наловить рыбы. Слухи о его удаче ходили, правда, самые преувеличенные.
К моему возвращению рыбаки уже покончили с вечерним осмотром сетей. Рыбы снова попалось уйма. Старик был в самом счастливом расположении духа — неуверенность и страхи как рукой сняло. Еще бы! И место и время выбрал удачно, со всем справляется, мог бы, пожалуй, вполне обойтись без чьей-либо помощи — чего больше со старика спрашивать?
Иннокентий попрощался и ушел. Алексей Прокофьевич щедро оделил его рыбой.
Незаметно угас день, и небо, закрытое сгустившимися к вечеру тучами, сразу потемнело. Вода в курье продолжала еще долго отсвечивать, отражая невидимые для нас последние отблески зари. Лес вокруг притаился, словно прислушиваясь к звукам, изредка нарушавшим тишину. Ближе к полночи над Еловой стало обозначаться смутное зарево — всходил мглистый месяц.
Мы долго не расходились. Алексей Прокофьевич мастерил поплавки, рассказывая мне, как ему пришлось полвека назад, на этой самой курье, вплавь добираться до берега: полузатонувшая коряга пропорола его ветхую лодчонку, и она вмиг наполнилась водой.
— Рыбачил я попозднее нынешнего, лес уже оделся, а вода все еще была как лед, — я, пока плыл, одеревенел вконец. Молодому что?! Обсушился маленько у костра и пошел вылавливать пожитки. Сети, весло, шапку — все достал, один топор утопил.
Старый рыбак сидел, освещенный неверным светом полузатушенного костра, продолжал обтесывать и строгать ножом свои дощечки: он продевал в провернутые шилом дыры самодельные, круто ссученные бечевки и складывал одинаковые, как со станка, поплавки в аккуратную стопку. По елям прошумел короткий порыв ветра. Алексей Прокофьевич прислушался, потом с усилием встал и тихонько пошел к воде, тяжко ступая затекшими ногами. Под берегом еле плескались крохотные волны, тучки, закрывшие месяц, таяли и разбегались.
— Спать давай, друг, — сказал дед, возвратившись к шалашу. — Рыба вовсю гуляет, вода, должно быть, прибывает шибко. Сети придется поднимать до света.
Он улегся на мягкую подстилку лицом вниз, закрылся с головой кожухом, вытянул длинные худые ноги: в полумраке шалаша старик казался огромным.
Я продолжал сидеть у чуть тлевших углей, слушая голоса летевшей в темном небе невидимой птицы. Потом мое внимание надолго приковала возня в кустах противоположного берега: то был, скорее всего, медведь. Шуршали листья, с треском рвались мелкие корешки — зверь, очевидно, копал оттаявшие кочки, разыскивая гнезда бурундуков. По воде до меня явственно доносился шорох и треск, мне даже слышалось, будто кто-то отфыркивается.
Потом поблизости шумно опустилась стайка кряковых уток. Я к ним подполз, долго всматривался в скорее угадываемые, чем видимые, очертания птиц на темной воде и выстрелил наугад, однако удачно: в темноте забелело брюшко и подкрылья пораженной птицы.
Выстрел разбудил Алексея Прокофьевича, и он поднялся. Я подбросил в огонь дров, и мы стали дожидаться конца короткой ночи. Старик сидел не шелохнувшись, уставившись неподвижным взглядом на плясавшие по дружно горевшим дровам языки пламени, и казалось, думы увели его за тысячу верст отсюда.
У таких вот костров прошла вся его жизнь: пареньком он подбрасывал в них дрова, чтобы веселее полыхало пламя; по-хозяйски расчетливо и умело поддерживал ровный огонь в среднюю пору жизни и вот теперь, глубоким стариком, тянет к жару руки с застывшими, негнущимися пальцами, а глаза завороженно следят, как торопливо и жадно пожирает огонь смолистое дерево…
Неподалеку робко и тихо свистнула птичка. Алексей Прокофьевич встрепенулся, оглядел выступившие неясными тенями над берегом тальники, засветлевшее над головой бледное небо и стал подниматься.
Утро выдалось холодное — днище опрокинутой ветки покрыла белая роса. Влажные веревки и весло холодили руки. Нам с воды был виден заалевший край неба, отраженный в дальнем конце Еловой. На этом ярком фоне четко вырезался силуэт сидевшего на носу Алексея Прокофьевича. Рыбы на этот раз попало еще больше, чем накануне, хотя две сети, вероятно из-за подъема воды, оказались сбитыми с места. Мы со всем управились еще до восхода солнца.
Я предложил Алексею Прокофьевичу сходить на заимку проведать бабку.
— Нет, дружок, мне лучше на месте сидеть, чем взад-вперед бегать, — покачал головой дед с обычным глухим и коротким смешком. — Поберечь ноги надо — немолодые они у меня.
Накануне он наказывал с Иннокентием, чтобы бабка попросила у бригадира лошадь и прислала ему бочки и соли, однако забыл про мягкую проволоку — нам необходимо было стянуть борта ветки. Я решил сходить на заимку не откладывая и заодно отнести Арине Григорьевне с Алкой убитых мною уток, — мы с дедом предпочитали не возиться с ними и есть рыбу.
Несмотря на ранний час, я застал бабку с внучкой за приготовлениями. Алка сняла с чердака порожнюю бочку, шпарила ее и скоблила, потом бегала к продавщице попросить отпустить соли. Арина Григорьевна истопила плиту и пекла шаньги — гостинец рыбакам. Бабка хлопотала усердно, однако без той легкости, с которой встретила накануне вести о первых успехах деда.
— Хватит ему там, — озабоченно повторила она несколько раз, — простынет еще, старый. — Внучку она поторапливала и сама суетилась.
— Пусть бы домой шел, бог с ней, с рыбой, — сказала напоследок бабка, не обращаясь прямо ко мне, когда все уже было готово и мы с мальчуганом Толей тронулись в путь на тесной и неуклюжей двуколке.
Лошадь плелась шагом, и я пошел стороной, предпочитая ходьбу медленной и тряской езде. Примерно на полдороге впереди показался человек, шедший нам навстречу: я узнал в нем тракториста Кузю, паренька, день и ночь подстерегавшего уток по заводям и озерам.
Он нам сказал, что, проходя мимо Еловой, видел, как дед по ней плавает, причем правит шестом, стоя в ветке. Я сразу встревожился: что могло заставить старика так рисковать? Сети были просмотрены три часа назад, и уговор был не садиться в ветку без меня. Я что есть мочи побежал к курье.
Недопитая кружка чая стояла на камне очага, возле на земле лежал надкусанный кусок хлеба, намазанный маслом, опрокинутая банка с сахаром… Алексей Прокофьевич, очевидно второпях, бросил чаепитие и кинулся к ветке.
Разглядел я старика не сразу — его закрывали от меня ветви ели, медленно плывшей по курье в полукилометре от стана. Алексей Прокофьевич стоял во весь рост в ветке, ухватившись обеими руками за шест высоко над головой, словно повис на нем. Все сразу объяснилось.
Из Енисея в курью вплыла подмытая ледоходом ель, и слабое течение понесло ее на снасти старика. Времени на то, чтобы их снять, не оставалось, и рыбак, недолго думая, поспешил на выручку своих сетей — надо было во что бы то ни стало отвести от них плывущее дерево.
Не вполне представляя себе, чем могу помочь старику, я устремился по берегу в его сторону, прихватив на всякий случай длинную веревку. Кусты и ветви точно сговорились меня не пропускать, и, продираясь сквозь них, я не скоро вышел к воде против места, где находился Алексей Прокофьевич.
Ель, ощетинившаяся во все стороны корнями и обломанными суками, выглядела вблизи неправдоподобно огромной и громоздкой. Рыбак в своей хрупкой скорлупе казался рядом с ней маленьким и беспомощным. Он уткнул нос ветки в толстый ствол ели и изо всех сил упирался шестом в дно, силясь остановить плывущую громадину и оттолкнуть ее к середине курьи. Лодочка под ним резко качалась, шест пружинил и выгибался, рубаха и куртка на рыбаке задрались кверху и обнажили его торс с выступавшими ребрами, обтянутыми белой кожей. Алексей Прокофьевич был без шапки, и спутанные волосы падали ему на глаза.
Уступая напору ели, старик быстро вытаскивал шест из воды, снова вонзал его в дно, повисая на нем всей своей тяжестью. Одушевление борьбы придавало его движениям поразительную ловкость и силу, — рыбак отчаянно бился с навалившейся на него бедой. До ближайшей сети оставалось не более сотни метров, но было видно, что Алексею Прокофьевичу удалось-таки приостановить первоначальный разбег плывущей массы: теперь ель стояла на месте, ослепительно сверкающая, взрябленная поднявшимся ветерком вода плескалась вокруг нее, оставляя темный след на шероховатой коре ствола. Этот ветерок слегка помогал Алексею Прокофьевичу.
Теперь он уже не выхватывал торопливо шест из-под наплывающей ветки, а подолгу в него упирался, так что шест целиком уходил в воду, и между ним и лодочкой образовывался небольшой промежуток. Покорившееся старику дерево тихо, почти не заметно для глаза, отплывало от берега с расставленными под ним сетями. Алексей Прокофьевич сразу этого не заметил и продолжал отпихиваться то с одного борта, то с другого, медленно и цепко перехватываясь по шесту руками, пока не добирался до конца. Тогда старик разгибался и начинал снова.
— Алексей Прокофьевич, — крикнул я ему, — теперь хватит — проплывет мимо, до сетей больше ста метров!
Он выпрямился, взглянул в мою сторону, как бы прикидывая расстояние, неопределенно махнул рукой, потом опустился на дно ветки, словно ему сразу изменили силы.
Он долго просидел не двигаясь, держась руками за борта ветки и свесив голову на грудь. Течение и ветерок медленно несли рыбака в лодочке, вместе с полузакрывшей их тяжелыми ветвями елью, прочь от берега. Непокрытую голову Алексея Прокофьевича жгло солнце, низко над ним пронеслась крикливая стайка напуганных чирков, — он ничего не слышал и не замечал. Наконец он медленно взял со дна ветки весло, оттолкнулся им от ели и погреб к стану.