Я опередил Алексея Прокофьевича и, когда он подплыл, вытащил нос его ветки на берег. Старик был измучен, но взглянул на меня победителем. Мы с подоспевшим Кузей помогли ему выйти из лодки и добраться до шалаша. Он настолько обессилел, что не мог выговорить ни слова. Дед сидел против меня на низеньком пеньке, сильно горбясь, с опущенными плечами, не способный шевельнуть пальцем. Откуда почерпнул он сил и смелости, чтобы вступить в единоборство с плывущим деревом и его одолеть? Было просто чудо, что он не опрокинулся и не утонул.
Чай немного взбодрил старика, и он стал приходить в себя.
— Орясина какая, потащила меня, словно буксирный катер, даром что течение слабенькое, почти не заметишь. Шибко упереться нельзя — того и гляди, шест сломится и самого из ветки выбросит… Насилу я ее, окаянную, притормозил, потом стал потихоньку отжимать от берега. Шест в дугу гнет, а все-таки одолел — поплыла ель, куда мне надо было. Вот какие дела на промысле случаются — в один момент такое стрясется, что мокренько от тебя останется! Только поддайся — и пропадешь ни за грош!
Помолчав, он хитровато и весело на меня посмотрел:
— Бабка, коли узнает, не похвалит небось, а?
На лице его появилась добродушная усмешка, как всегда, когда он вспоминал свою Арину Григорьевну, а рука с кружкой чая теперь тряслась еще сильнее обычного.
В этот день у нас на стану побывали почти все жители заимки: Кузя успел рассказать про отвагу деда, и всем хотелось лично от него услышать рассказ про чрезвычайное происшествие. Иной приходил, чтобы на месте увидеть — что за секреты такие знает дед, что рыба сама в его сети лезет, а кто, грешным делом, рассчитывал на щедрость старого рыбака — Алексей Прокофьевич всех угощал ухой и оделял рыбой. Сидя на корточках возле кучи рыбы, он небрежно в ней рылся, отшвыривая мелочь, выхватывал за жабры самую крупную, казавшуюся ему единственно достойной замечательного дня, и совал в руки подвернувшегося гостя:
— Бери, не отказывайся! Старый дед наловит!
Под вечер Алексея Прокофьевича зашел навестить бригадир заимки Евтихий, человек лет сорока, природный рыбак и зверолов. Он много лет подряд рыбачил с Алексеем Прокофьевичем, пока болезнь не заставила его отказаться от промысла. Присоединился к нам и вездесущий Кузя, ухитрявшийся по три раза на дню прибегать на Еловую в промежутках между пахотой. Алексей Прокофьевич в стороне чинил развешанную на кольях сеть, очень ловко и споро заплетая прорванные места.
— Никому не удается в Еловой столько рыбы налавливать, как деду Алексею, — рассказывал бригадир, по-кержацки окая и поглядывая на нас своими ясными глазами лесного человека. — От них с бабкой Ариной и началась в нашем колхозе рыбачья бригада. Я мальчуганом к нему пошел; он не одного меня — всех нас к рыбачьему промыслу приохотил. Особенно ловок был дед невод заводить.
Кузя с восхищением и некоторым недоверием посматривал на сутулую, тощую фигуру Алексея Прокофьевича. Тот не оборачивался, но слушал наши разговоры внимательно: ячеи старый рыбак вязал по памяти.
Когда начало смеркаться, я переправился в ветке на мысок противоположного берега и сел в кустах стеречь пролетавших уток. Отсюда мне видна была прогалина с темневшей крышей шалаша и тонкой струйкой дыма, прямо поднимавшейся над костром.
Затопленные тальники по обе стороны стана так сливаются со своим отражением, что образуют одну лиловую полосу. Сплошная стена елей над ними окаймляет эту полосу внизу — словно на бездонной глубине растет сказочный темный лес. Между опрокинувшимися вершинками деревьев и моим берегом легла дорожка зари — густо-оранжевая, с металлическим блеском.
В такой ясный весенний вечер перед заходом солнца делается на короткое время удивительно тихо, словно птицы и звери соблюдают минуту молчания, прежде чем отправиться на кормежку или завести любовные песни и игры. Ни один шорох не нарушает несколько торжественной сосредоточенности природы, ожидающей наступления сумерек.
На стану у Алексея Прокофьевича тихо и безлюдно — все гости ушли. Он сидит один возле шалаша. Еще настолько светло, что огонь костра не заметен, но фигура старого рыбака уже сливается с тесно обступившими его елочками. Старик, должно быть, задремал.
Дубулты — Москва
1961
ЗА ЛОСЕМ
Случилось это со мной давным-давно, когда я был молод и когда еще не была запрещена на нашем Севере весенняя охота на лосей.
…За шестидесятой параллелью во всю долгую зиму солнце почти не показывается над горизонтом. Лишь с середины марта оно начинает подниматься над необозримыми просторами лесов, оцепеневших от лютой стужи и долгой темноты. Ослепительно блестит тогда глубокий снег, а от молчаливых елей, от каждого куста и пригорка ложатся на снегу резкие синие тени. А в каком-нибудь лесном закоулочке, укрытом от ветра, где лучи солнца бьют в густую стенку хвои в упор и где воздух неподвижен, нет-нет да и упадет с ветки светлая капелька. У подножия дерева обледенят эти капельки пушистый снег. Всюду, где заглянет солнце, зимний покров, до того безупречно белый, окажется засоренным осыпавшейся хвоей, шишками, оброненными белками, сорванными зимним ветром с сосен лоскутками нежной коры. И чудесно разносится в морозном воздухе крепкий запах хвои.
С каждым днем все дольше и горячее светит солнце, все дружнее капает с заснеженных ветвей, заметнее оседает снег вокруг стволов. Но не легко сдается кряжистая северная зима: чуть только солнце склонится на запад, как жестокий мороз снова выбирается из лощин и оврагов, снова трещат в темноте стволы и скрипит на весь лес снег под легкой лыжей. Подтаявшая за день поверхность двухметровой толщи снега за ночь твердеет и образует столь плотную корку, что человек ступает по ней, не оставляя отпечатка валенок, словно бесплотный дух. Благодатная это пора для таежников: можно зайти в места, куда по рыхлому снегу на лыжах не пробраться.
Страшна и опасна она для великих лесных кочевников — лосей. Дивишься, когда двадцатипятипудовый зверь, задрав голову и закинув за спину ветвистые рога, птицей стелется над топью: летят во все стороны брызги и комья травянистой болотной земли, трещат кусты и деревья. Болота лосю нипочем, другое дело — наст. Он не выдерживает и ломается под тяжестью лося. Зверь проваливается по брюхо, грудью упирается в обледенелую твердую корку, а под ней изрезанные в кровь длинные и сильные ноги его беспомощно месят рыхлый снег. Разве только ночью и под утро, пока не размягчило солнце ледяной покров, молодые лоси могут кое-как пробираться по насту. Поэтому-то к концу зимы и уходят лоси небольшими партиями на свои стойбища — самые глухие и недоступные места, овраги и верховья речек, и там пасутся, боясь выдать следами места своих жировок.
Мы с Матвеичем с вечера занялись приготовлениями: я делал заряды и лил пули, Иван Матвеевич Габов проверял каждый ремешок на лыжах, подклеивал кое-где отставший от них мех, точил охотничьи ножи, укладывал необходимый запас. Предстоящая охота требовала самого тщательного снаряжения: нам надо было поднять лося и гнаться за ним на лыжах. Гоньба могла продлиться целый день и завести нас за десятки верст от нашей избушки.
Иван Матвеевич должен был, после того как мы обнаружим лося, идти не торопясь с поклажей по моему следу, с тем чтобы присоединиться ко мне в конце охоты; я же, как более молодой, должен был гнаться за зверем, настичь и убить его.
Мы знали, что в Рябиновом Верхе, глубоком овраге верстах в трех от нас, в это время зимы держались лоси, и не сомневались, что рано поутру набредем на них.
Покончив с приготовлениями и накормив суку Ижму, мы поужинали и разлеглись на нарах, занимавших добрую половину крошечной избушки таежника. Иван Матвеевич задул фонарь и вскоре заснул, а я еще долго ворочался от возбуждения, испытываемого обычно охотниками накануне серьезных предприятий…
Я проснулся в четыре часа. Надо мной клубилась пелена дыма, уходившего в волоковое оконце; в очаге трещало смолье. Иван Матвеевич сидел на скамеечке против него и потрошил свежих налимов. Он уже успел спуститься к речке и поднять верши. Уютное потрескивание огня, песня закипающего чайника и приятное сухое тепло располагали понежиться под меховым одеялом. Но мысль о предстоящей охоте прогнала сонливость, и я стал одеваться.
Весь успех сегодняшней охоты зависел от ног. И поэтому особенное внимание было уделено обуви — чтобы бродни сидели не туго и не свободно, чтобы ни один ремешок, ни одна складка чулка не стесняли движений. Если не подбинтовать икры, они скоро ослабнут, замотать слишком туго — будет больно. Иван Матвеевич внимательно следил за моим обуванием. Покончив с этим делом, я вышел из избушки.
В небе ярко мерцали громадные предутренние звезды, звонко скрипел под ногами снег. Мороз был крепкий. Шерсть выскочившей ко мне Ижмы, великолепной вогульской лайки, была покрыта инеем.
Завтракали мы сытно, но легко. Иван Матвеевич велел побольше выпить чая, предвидя неминуемую жажду во время гона.
Я тревожно поглядывал на часы, но Иван Матвеевич как будто и не интересовался временем. За полчаса до зари он вдруг поднялся и начал собираться:
— Пора!
Уже отгорела заря и отсветы ее перестали румянить стволы сосен, а мы все шагали, тщетно высматривая следы лосей. Привязанные к поясам лыжи шумно раскатывались сзади. Мороз хватал за лицо. Борода и усы Ивана Матвеевича обледенели. Мы шли напрямик к Рябиновому Верху, минуя овраги с похороненными под снегом, промерзшими до дна ручейками.
Наконец нестерпимо ярко сверкнуло вырвавшееся из-за холма солнце, и сразу заискрился снег, загорелись вершины деревьев.
Мы двинулись вдоль узкой лощины с круто поднимавшимися по обе стороны склонами, поросшими густым мелколесьем, — это и был Рябиновый Верх. Туг мы увидели следы недавнего пребывания лосей: вокруг кустов были натоптаны глубокие тропы с уже оплывшими кромками, всюду виднелась общипанная поросль молодых деревьев, содранные полосы коры на стволах рябинок и осин. Мы насторожились. Глаз старался охватить сразу возможно большее пространство. Неожиданный громкий лай Ижмы, подавшей голос по птице, невольно заставил вздрогнуть.