— Стронет, непутевая! — недовольно пробормотал Матвеич.
В иное время как весело побежал бы я к облаиваемому глухарю, но сейчас было не до него.
Обходя выбежавшие на полянку елки, я углубился в опушку и вдруг невольно остановился: поперек протянулся след, и на нем дымился свежий помет. Лось, очевидно, прошел здесь несколько минут назад. Шел он шагом. Я подозвал Ивана Матвеевича и стал поспешно отвязывать лыжи от пояса.
Под пологом густого ельника наст был слаб, и лось шел спокойно. Его длинные ноги легко шагали по сыпучему снегу. По глубокой борозде, точно оставленной в снегу лемехом большого плуга, мы определили отпечатки крупных копыт, видимо, очень старого зверя.
— За ним и пойдешь, — сказал Иван Матвеевич. И он стал кликать собаку, все еще горячо призывавшую нас в стороне.
Я передал Ивану Матвеевичу всю свою поклажу, кроме ружья, охотничьего ножа и топорика. Поправил пояс, чуть сдвинул назад шапку и заскользил вдоль следа, подзывая Ижму.
— Нажимай крепче, к обеду наш будет, — подбадривал меня старик.
Было без двадцати минут семь.
След вывел меня на обширное моховое болото с редкими низкорослыми соснами. Впереди, километрах в двух, неистово заливалась Ижма, напавшая наконец на горячий след. По ее повизгиванию и захлебывающемуся от злобы лаю я знал, что она гонит «на глазок». Лось, обеспокоенный собакой, перешел на крупную рысь, — целые глыбы наста, раскиданные его могучими ногами, были отброшены далеко от следа. В ином месте борозда расширялась, превращаясь в целую яму, — здесь, видимо, останавливался лось, чтобы отмахнуться от собаки, или споткнулся о корягу, скрытую под глубоким снегом.
Я шел длинным редким шагом, крепко отталкиваясь ногами, старался не частить, чтобы сохранить силы. Взгляд не отрывался от следа. Позади ложились версты пройденных увалов, зарослей, болот, перелесков. Но зверь рысил по-прежнему ровно и размашисто: казалось, что и на край света может уйти таким ходом.
А вокруг уже горел яркий весенний день, пригревало солнце… Приходилось щуриться — слепило сверкание снега. След уводил все дальше и дальше, мимо редких осинников с кружевами заячьих следов, вдоль ровных, точно покрытых белой скатертью полян, мимо опушек густого ельника, такого темного в сиянии солнца. Лось избегал чащ и шел открытыми местами, но мне не удавалось еще угадать избираемое им заранее направление, и поэтому я не мог для сокращения пути уклониться от следа.
Понемногу внимание целиком поглотила механика движения, я занят был одним — удлинить, ускорить шаг. Ухо механически ловило то удалявшийся, то становившийся ближе лай Ижмы. Когда где-либо на небольшом спуске мне удавалось несколькими скользящими шагами пробежать значительное расстояние, я ощущал прилив сил.
Так соскользнул я к ложбине, ограниченной обширным, круто поднимавшимся лугом. След, отчетливо видный на большом расстоянии, шел прямо от меня почти до гребня холма. Потом я вдруг заметил, что, не уходя за косогор, след заворачивает влево, тянется по склону и далеко, чуть не за полтора километра, снова направляется в ложбину. Что-то заставило лося изменить направление бега. Уж не думает ли он вернуться на свой след, чтобы легче было бежать по проломанному насту?
Я сразу же круто свернул налево и пошел наперерез лосю, радуясь своему первому успеху в единоборстве с уходящим зверем.
Расстояние, отделявшее меня от следа, я, видимо, пробежал очень быстро, так как сильно разгорячился. След снова лег передо мной, уходя в глубь березника с густым подлеском из можжевельника. И вдруг громко, необычайно громко залаяла Ижма где-то совсем близко от меня. Во весь дух пустился я дальше, поняв, что расстояние до лося сильно сократилось. Вскоре я наткнулся на площадку, утоптанную зверем. Здесь он отдыхал, даже пытался пощипать кусты, но, потревоженный собакой, бросил сорванные ветви на снег и потоптался на месте, отпугивая преследовательницу. Сразу же за этим утоптанным местом характер следа резко менялся: лось впервые пошел вскачь, делая гигантские прыжки, — он, очевидно, завидел или учуял, что над ним нависла смертельная опасность.
Наступила вторая фаза гона.
Я скинул куртку, свитер, шапку, рукавицы на лыжню и в одной егерской фуфайке с засученными рукавами пустился дальше. Воздух, разогретый солнцем, приятно обвевал волосы и разгоряченное тело, идти казалось легче. Я удвоил усилия.
На полянах пригревало солнце. В тени же обдавали струи холодного воздуха.
Снег становился мягким; шурша под лыжами, разбегались во все стороны обледенелые его крупинки. И лосю стало легче бежать, и лай Ижмы доносился уже глуше.
И все же лось начинал уставать.
Это угадывалось по поваленным деревьям, которые он обходил; по изменению его аллюра — ему случалось переходить на шаг, чтобы снова броситься вскачь; по отпечаткам его морды в снегу — он уже спотыкался, зарываясь головой в снег.
Я не доставал часов, это нарушило бы ритм движения. Ориентировался лишь приблизительно, по солнцу. Гон длился уже полдня, но я еще не ощущал усталости. Возбуждение удваивало мои силы. Я был уверен, что ни за что не сдамся.
Теперь я угадывал, куда пойдет лось, и, завидев впереди опушку или овражек, не колеблясь оставлял след, чтобы сократить дорогу.
В такт движению раскачивались руки, все тело легко пружинило, лыжи сами обходили препятствия — стволы упавших деревьев. Небо, пролетающая птица — все мелькало перед глазами, не доходя до сознания, поглощенного одной мыслью: догнать!
Нас теперь отделяет не более шестисот метров; только что, бесшумно съезжая с косогора, я расслышал вдали треск сучьев.
Наконец я увидел самого лося. Он стоял с низко опущенной головой, повернутой к собаке. Между нами был овраг, поросший редкими осинами. На одно мгновение мелькнула за деревьями могучая темная фигура зверя, но тут же он бросился в сторону и исчез в брызгах снега, под заливчатый лай Ижмы.
— Той-той-той! Улю-лю! — неистово закричал я не своим голосом, подбадривая охрипшую Ижму и снимая на ходу ружье.
Лось, уходивший от меня бросками, больше не обращал внимания на собаку. Стоя на широко расставленных ногах, он жадно хватал снег. Завидев или заслышав меня, он прядал в сторону и скрывался из виду. Промчавшись какое-то сокращавшееся с каждым разом расстояние, он снова останавливался и с тревогой оглядывался назад в ожидании неумолимого своего преследователя. Передышки уже не могли освежить измотанного лося, он слабел. И все же это повторялось бесконечно много раз. По удлинившимся теням и более хрусткому ходу лыж я понимал, что день кончается.
След, прежде прямой и уводивший вдаль, теперь кружил на небольшом пространстве. Зверь менял направление бесцельно, то из-за встретившейся купы деревьев, то из-за поваленного ствола или небольшого подъема. Я давно уже не следовал прихотливым его петлям, а шел прямо на лай Ижмы.
На следу все чаще появлялась кровь: спотыкавшийся лось сдирал себе кожу на ногах о наст, который вновь начал твердеть. Мне уже удалось настолько приблизиться к лосю, что я видел, как судорожно вздымаются его мохнатые, блестящие от пота бока. Горбоносая бородатая его морда покрылась желтоватой пеной. В одной лощинке лось хотел перепрыгнуть через поваленную березу, но ему изменили ноги: на примятом снегу кое-где алела кровь, и тут же на обломленных сучьях висели клочья шерсти. Береста, сорванная копытами со ствола, показывала, что, упав здесь, зверь долго бился, пока выбрался из державших его сучьев и предательского снега. Теперь он был наверняка моим, я это знал и, неистово улюлюкая Ижме, летел, не различая дороги.
И наконец с гребня крутого, узкого оврага, куда спустился лось, я увидел его уткнувшимся в снег — на его белизне резко выделялась громадная туша. Ижма сидела рядом с лосем, устало обрехивая его: по-видимому, и она смертельно замучилась. Я решил, что у лося уже не хватит сил подняться со дна заснеженного оврага с наметанными по краям огромными сугробами, и ринулся вниз с кручи.
Мне не совсем ясно, почему, упав на этом головокружительном спуске, как множество раз приходилось падать за этот день, я на какое-то время потерял сознание: то ли сильно ударился о скрытый пень, то ли настолько вымотался, что толчок меня оглушил.
Как бы ни было, я очнулся очень скоро: лучи солнца не успели покинуть низких сосен, росших по гребню обрыва, и еще золотили их верхушки. Зато внизу падь быстро застилали сумерки.
Мне стоило невероятных усилий выпростать лыжи, подняться, привести в порядок ружье. Я взглянул туда, где лежал лось, — зверя там не было. Подняв глаза, я увидел его на противоположном склоне оврага: он медленно и тяжело, утопая в сугробах, выбирался наверх. Там, на опушке, снег был мелкий; наступала темнота — зверь мог еще спастись. Молча сидевшая возле него Ижма поглядывала в мою сторону.
Теперь лось был вне выстрела. Какого напряжения стоила ему эта последняя попытка уйти от меня! Как силен был гнавший его ужас смерти! Ему оставалось подняться еще два-три метра, но, скакнув раз, другой, он застрял на месте — снежные заструги не давали ему ходу.
Мне достаточно было, стряхнув охватившее меня оцепенение, подойти к подножию склона, чтобы выстрелить наверняка. Но я… медлил.
Не только медлил. Усевшись на пенек и поставив рядом ружье, я смотрел на лося с тревогой за него.
Постояв несколько минут, зверь вдруг рванулся, бросился вперед, упал… но — я с облегчением вздохнул — мордой и передними ногами лось все же уцепился за кромку обрыва. Он сразу возник над ним, такой огромный, что заслонил собой все кругом, секунду постоял и широко зашагал вдоль опушки, качая головой и подминая на ходу деревца. Я стал кликать бросившуюся за ним собаку.
Быстро стыл воздух. Над головой синел еще ясный шатер неба. Тени внизу сгустились. Ни один звук не нарушал тишины наступавшей ночи. Я как-то вдруг ощутил мороз — вспомнил об оставленной за тридевять земель одежде.