Василий Ефремович Новожилов, местный богатый фабрикант и оптовый торговец, недавно купивший старое дворянское имение у разорившегося вконец помещика, теперь с особым рвением старался войти в круг местных потомственных землевладельцев и стремился завоевать себе популярность и признание щедростью и компанейским характером. Охотником он был, впрочем, дельным и стрелял отлично, несмотря на крайнюю близорукость. Он дружил с хозяином охоты, Владимиром Николаевичем Майским, осмотрительно одалживал ему деньги и был с ним на «ты».
— Вава! — подошел он к нему. — Надо бы Никите поднести, а? Можно?
— Сделай одолжение, я и забыл совсем. Никита, поди-ка сюда!
Никита снял картуз и, немного смущаясь, подошел к компании. Всех гостей было шестеро. Одного из них, уездного предводителя барона Корфа, Никита недолюбливал еще по прежним встречам.
— Что медлишь, подходи! Да никак, вы ему коньяку налили? — удивленно сказал Корф. — Ну, уж это не мужицкий напиток!
— Что ж, с полем, барин! И вас, господа!
— Смотрите, как он пьет! Залпом хочет весь стакан вытянуть!
Все охотники отвлеклись от стола и, подняв головы, смотрели на Никиту. Он стоял, держа картуз в одной руке, а в другой, высоко поднятой, зажимал стакан и, не отрываясь, медленно тянул из него. Голова его постепенно запрокидывалась назад. Опорожнив стакан до последней капли, он замигал слезящимися глазами, сильно крякнул и отдал стакан. Он чуть было не сплюнул, но спохватился и обтер губы рукавом. Вид у него был несколько растерянный.
— Закусить ему, закусить дайте!
К нему протянулись куски булки, холодные котлеты, вскрытая банка со шпротами. С полными руками яств он потоптался в нерешительности и стал опускаться на колени, тут же, где стоял, у края ковра.
— Нет, уж ты, любезный, отсядь-ка лучше подальше, вон хоть к тому пеньку. Не переношу, как эти мужики чавкают, — добавил барон на небезупречном французском языке.
Никита пробормотал что-то невнятное и отошел к пеньку, присел на корточки и стал есть.
Охотники то и дело опоражнивали рюмки в честь удачных выстрелов, с пожеланиями еще более славных охот, а то и просто «дай бог не последнюю». Прислуга, успевшая выпить еще прежде господ, бестолково суетилась.
— Слухай, что я говорю, — тараторил через некоторое время Никита, которому еще дважды поднесли по стакану, отчего он окончательно охмелел.
Усевшись на господский ковер и сильно жестикулируя, он что-то говорил знакомцу Майского, Борзиковскому, о котором никто толком не знал, кто он и откуда. Это был человек, ходивший всегда в сапогах бутылками, шелковой косоворотке и вообще позировавший «а-рюсс», из тех, кто умеет напроситься на приглашение с первого знакомства. В людской его и в грош не ставили. Сейчас, распахнув поддевку, он сидел на ковре, весь раскрасневшись, и блестящими глазами глядел в упор на Никиту.
— Слухай, ну разве это порядок? Еще дед его в Киёве охотился, а ныне, погляди, пеньки торчат! Францюженка, францюженка! А ума нет, чтобы соблюсти отцовское, одна слава, что барин, — скоро всего купчишки слопают… Эхма! — пригорюнился Никита. — Дичь-то переведется теперь, негде ей держаться! И управы на них нет, что хотят, то и делают…
— Да ты про кого это, про кого? — силился понять его Борзиковский.
Никита заговорил быстро и запальчиво, не обращаясь уже более ни к кому:
— Разве так надо? Я бы не то что вырубил, а заказал бы это место и года три запретил там стрелять. Да…
Он обвел глазами присутствующих. Его хмельной взгляд остановился на Майском.
— А мальчонкам, что ж, барин, так ничего и не будет? — вызывающе обратился он к хозяину.
— Как ничего? Да ведь… Впрочем, Макс! — крикнул Владимир Николаевич.
Макс прислуживал за столом. Этот молодой человек, сирота, выросший в усадьбе Майского, жил теперь в Петербурге, где он выучился счетному делу и определился конторщиком. Однако, когда он приезжал на родину, его по старой памяти обращали на всякие надобности — то в город пошлют, то за столом позовут прислуживать.
— Макс, распорядись-ка, голубчик. Накормить надо загонщиков!
— Вот им угощение! — крикнул более других охмелевший барон и швырнул в сторону ребятишек недоеденную котлету. — Чего рты разинули? Ловите! Ха-ха-ха!..
— Ну зачем же так, Федор Федорович, им отнесут, — мягко упрекнул Майский.
— А так что, не поймают? Еще носить им…
— Да что они, щенята, что ли? — вдруг вскинулся на барона Никита; он при этом даже как-то взвизгнул, а потом грубо выбранился.
— Ладно, ладно, помолчи лучше, — резко оборвал его Майский.
Барон встал и брезгливо дернул плечами:
— Хе, эти уж мужепесы… Напьются, всего жди от них. Чего доброго, с ножом полезут. Ну-ка, кто-нибудь, подкиньте пару бутылок. — И он нагнулся за своим прислоненным к стволу дерева ружьем.
— Кости им кидаете, точно собакам, — не унимался Никита, не обращая никакого внимания на нахмурившегося барина. — «Помолчи» — передразнил он. — Да ведь у меня у самого сын растет! То «не твоя печаль», то «помолчи», да что же это, мне и слова сказать нельзя? По три месяца жалованья не плочено! — вдруг выкрикнул он. — А тоже…
— Да что ты расходился? — подошел к мотавшему головой и жестикулирующему Никите Новожилов. — Вот сейчас отдохнем и опять пойдем поохотимся. На папиросу.
— Ну уж нет, шалишь, — ответил Никита, неуклюже тыкая пальцами в подставленный ему портсигар. — Ходите сами, а я вам не слуга.
— Говорил я вам, что не надо было ему третий стакан подносить. Теперь, пожалуй, нам весь день испортит, — сказал кто-то.
— Да ты в уме, Никита? Видишь, кто с тобой говорит? Изволь встать и ступай подымай загонщиков. Чай допьем и двинемся. А не то я тебя…
— Что меня? Что ты мне сделаешь? — снова взорвался Никита. — Да что я, твой, что ли, купил ты меня разве? Вот хочу, сейчас встану и пойду.
Никита действительно резким движением поднялся, его тут же шатнуло в сторону, но он выправился и довольно твердой походкой пошел прочь, надвинув картуз на самые глаза. Охотники растерянно переглядывались, а потом все сразу обернулись к хозяину. Тот, поколебавшись, пошел было за Никитой, но через несколько шагов остановился.
— Макс! Иди-ка за ним, верни его, уговори дурака.
Макс, не говоря ни слова, двинулся вслед за удалявшимся Никитой и нагнал его, когда тот уже пытался перешагнуть в узком месте ручей под горою. Он остановил его за плечо и на ухо горячо сказал:
— Не робей, Михайлыч! Иди-ка домой, пускай бесятся, сытые хари! Сами зайцев выгонят, без мужепесов! Так им и надо, молодец! Иди!
Никита оглянулся на него, ничего, видимо, не поняв, пробормотал что-то несвязное и пошел дальше.
— Не хочет вернуться, Владимир Николаевич, не уговоришь никак, совсем трезвость потерял, — доложил Макс, возвратившись к охотникам.
После этого случая Никите действительно уже более не довелось вернуться в усадьбу Майского.
— Чего ж? Они у вас подросли. Чем тут баловаться, пусть к делу привыкают.
— Да я не прочь, отчего бы нет? Пора, им по четырнадцатому году.
— Знаю, что не терпится, небось всех голубей на мельнице перестреляли?
— Как голубей? Это им строго запрещено. А ты видел?
Поняв, что сказал неладно, Никита сделал вид, что вопроса недослышал.
Это разговор происходил между ним и моим отцом, в то время управлявшим винокуренным заводом при старом имении, не вовсе развалившемся, несмотря на заморские затеи хозяина. Речь шла о том, чтобы свести меня и моего брата на всамделишную охоту. Мы уже с десяти лет получили ружья, но пробавлялись пока что воронами, сороками, а иногда и кошкой, подкарауленной в далеком уголке запущенного парка.
Никита после своей ссоры с Майским проскучал без дела чуть не год и теперь пришел к моему отцу, желая, видимо, сделать из нас охотников и своих выучеников. Сам стрелять он, особенно по дичи, не любил. Сильная и горячая его охотничья страсть вполне удовлетворялась бродяжничаньем по лесу, наблюдением за работой собаки и дичью, подстреленной спутниками, но обнаруженной и добытой только благодаря его опыту и знанию дела. Лично для себя, так сказать, Никита охотился только на зайцев и тропил их с непревзойденным искусством. По выводкам ему был нужен кто-то другой, кого бы он водил с тем, чтобы со стороны любоваться этой охотой. Да и в заработке он, конечно, нуждался.
Отец мой был в свое время заядлым охотником и отличным стрелком. Не могу здесь не упомянуть, что за всю свою жизнь я не видел более красивой стрельбы: он никогда не вел стволами, стрелял тотчас же, как вскидывал ружье, и как метко! Мы, бывало, мажем по подброшенным бутылкам, он подойдет, посмотрит и велит принести пару сырых яиц, а сам ляжет на землю с ружьем перед собой. По счету «три» мы, стоя сзади него, подбрасываем вверх яйца что есть силы, а отец вскакивает, взводит курки и разбивает их в воздухе, так что брызги летят.
Отец, конечно, сразу согласился отпустить нас, и они быстро договорились обо всем с Никитой. Мать моя отнеслась к этому без особого восторга, опасаясь, как бы общение с Никитой не повредило нашему благонравию, но все же не возражала. Никита сиял — так, по крайней мере, называл я впоследствии выражение его малоподвижного лица, когда он чуть прищуривал глаза и морщины у него возле рта углублялись.
— Давай-ка закурим, Василь Ляксандрович, — протянул он руку к портсигару моего отца, — да скажи своей хозяйке, чтобы не беспокоилась: со мной все будет в аккурат. Завтра поутру пойдем. Выводки нынче большие.
Так состоялось мое первое знакомство с Никитой Михайловичем, перешедшее затем в прочную дружбу, привязавшее меня на всю жизнь к памяти этого самобытного человека, горячо и искренне любившего свое дело.
Тихо. Липы парка опустили нижние ветви свои в туман, совершенно поглотивший яблоневый сад и цветники вокруг дома. Ни тени, ни света. На все легла покойная предутренняя дымка. Деревья, кусты акации, цветы — все сосредоточенно и молча наслаждается прохладой короткой летней ночи. Обильной росой увлажнены дорожки. Спят птицы и насекомые, не шелохнется ни один лист. Под мглистым сизо-голубым небом все стоит недвижно, как околдованное. Только над речкой едва струятся облака густого пара. Тишина.