— А ну-ка, айда домой к сену, — встает Никита. Он разгорячен, как и мы, перспективой близкой охоты и торопится закончить к сроку покос.
В рамки этого повествования не входит рассказ о том, как вторглась революция в захолустный российский застой, как рухнули порядки, обычаи и отношения, еще недавно представлявшиеся незыблемыми.
Неискушенному жителю деревни не так-то легко было разобраться в водовороте ошеломляющих событий. Однако Никита Михайлович на диво быстро определил свое место и превосходно понял, с кем ему по пути.
Конечно, у него была своя, особая точка зрения на победу революции; он выражал ее так:
— Отошло время господам тешиться над божьим достоянием, как им вздумается.
Другими словами, больше всего его радовал переход под власть народа лесных и охотничьих угодий, о судьбе и сохранности которых он беспокоился и хлопотал с ранних лет своей жизни.
На первых порах после революции он продолжал приглядывать за ранее вверенными его охране частновладельческими дачами, хотя ни от кого уже не получал никакого вознаграждения; он по-прежнему вылавливал браконьеров, изгонял порубщиков, пока не натолкнулся как-то на сопротивление.
— Да ты кто тут будешь? — завопил пойманный им и слегка «поученный» строптивый порубщик. — Помещиков ноне нет, и ты тут более не хозяин! Что, у тебя от земельного отдела мандат есть, что ли?
Этот вопрос озадачил Никиту. Он крепко задумался. И в самом деле, получалось неладно: без всяких прав. Несколько дней был он в нерешительности, отправлялся в лес, но как-то неуверенно и, наконец, потребовал от Настасьи чистую рубаху, новый картуз и надеваемый только в праздники «спинжак», на славу вымазал сапоги дегтем и отправился в село Никольское, верст за восемь, где находился волостной исполком. Шел он добыть этот самый мандат, не совсем представляя себе, что именно обозначается этим неуклюжим для русского уха словечком, но твердо зная, что без мандата ему уже никак не обойтись. О том, что можно бросить охотничьи угодья и заняться более прибыльными делами, ему и в голову не приходило.
Волостные власти отмахнулись от Никиты. Захлебнувшиеся в потоке повседневных дел и противоречивых инструкций из уезда, они не могли разделить его заботы. Дичь? Охранять заброшенные пустоши? Запретить бить глухарей? Разводить куропаток? Что за чепуха! До этого ли им было, когда тут тебе и продразверстка, и приехавший инспектор из наробраза, и совнархоз требует сведения о мельнице, и поп стоит над душой, гундосит про заколоченную над колодцем часовню.
Походив от одного осажденного посетителями стола к другому, постояв против цветистого плаката с гроздьями оскаливших морды толстяков в черных сюртуках, цилиндрах, при эполетах и в фуражках с кокардой, а то и в короне, с куцей мантией, летящих вверх ногами в бездну, как грешники на картине Страшного суда, — Никита, так и не разобравшись в аллегории, вышел из обшарпанных комнат ветхого барского флигелька, занятого исполкомом, покурил на свежем воздухе, а потом надвинул поглубже картуз и зашагал по разбитым колеям проселка.
Первая неудача в попытке договориться с новой властью ничуть не обескуражила Никиту, он лишь решил, что обратился не по адресу, и отправился за мандатом в уездный город.
По своей неграмотности ему, конечно, трудно было разобраться во множестве новых вывесок, появившихся в городе на отобранных у буржуев особняках: совнархоз, упродком, собес, наробраз. Он ходил по улицам, толкался в разные двери и никак не мог добиться толку. Кто знает, запутанность новых ведомственных отношений могла бы оказаться сильнее настойчивости Никиты, и он бы вернулся восвояси ни с чем, не выручи случай. В трактире, где Никита за чаем поделился своими затруднениями со случайным собеседником, кто-то за столиком рядом с ним, прислушавшись к их разговору, крикнул:
— Да куда ж ты ходил? То все особая статья, а твое дело ведь охота? Ну и иди в Союз охотников, это с нами рядом, на Ильинской горе, возле церкви второй дом, где прежде давыдовские господа останавливались.
Никита заторопился, даже не допил второго чайника.
Разыскав дом по указанному адресу, он вошел в распахнутую настежь дверь под вывеской и не обнаружил ни одной живой души ни в полутемных сенях, ни в просторном коридоре с чрезвычайно грязным полом. За притворенной двустворчатой дверью с какой-то надписью также не слышно было ни движений, ни голосов. Отсутствие всякой мебели и невыгоревшие места на обоях, там, где прежде висели портреты или приставлены были к стене шкафы, придавали помещению вид совершенно заброшенный. Никита в нерешительности постоял перед дверью, покашлял, затем прислонился к подоконнику и стал ждать. Хотелось курить, но он не решался свернуть цигарку, вероятно подумав, что в подобных местах делать этого не дозволяется. Уходить тоже не хотелось. Вдруг кто-нибудь да окажется за дверью — как раз пропустишь.
Прошло с четверть часа. Никто не приходил, и Никита подошел к двери и, тихонько приотворив ее, не без робости заглянул в щель. И тут никого — совершенно пустая, незаметенная комната. Никита прошел по ней несколько шагов, остерегаясь громыхать сапогами, и прислушался. За другой дверью ему почудился неясный шум — стул, что ли, подвинули. Он замер.
— Да кто там ходит? — вдруг послышался оттуда довольно резкий окрик. — Входите, если дело есть.
— Мне охотников надобно, — ответил Никита, не сходя с места.
— Заходите же, если нужно; что же нам, через дверь переговариваться, что ли?
Никита отворил дверь и, окинув комнату взглядом, обомлел: за столом с искалеченными ножками, составлявшим вместе со стулом и кухонным шкафом единственное убранство комнаты, сидел старый знакомец Никиты, Петр Андреевич Балавинский. Это был пожилой человек с сильной проседью и жесткой щетиной бороды, неряшливо и бедно одетый. Особенно бросались в глаза большие, грубо пришитые заплаты на локтях, не в цвет поношенной охотничьей куртке с разнокалиберными пуговицами. Он отложил газетку крохотного формата и взглянул поверх очков на Никиту.
— Да никак Никита Михайлович? Вот не ждал. Ты как сюда попал? Здравствуй, садись… Да вот сесть-то не на что, мы только заводимся, а уже шестой раз переезжаем… Ну, да ты на подоконнике устройся, а я стул подвину.
— Здравствуй, барин…
— Ну уж не барин, а Петр Андреевич. С барами покончено. Да ведь и батюшка мой барином не был — еще дед успел просадить, а я, сам знаешь, ничего никогда не нажил.
Действительно, Никита помнил, как, вернувшись иной раз с облавы или охоты с флажками, в которой участвовал Балавинский, он делился с Настасьей своим недоумением относительно этого барина: и на еду набрасывается, точно неделями его не кормили, и сапожишки носит такие, что Никита их и починить бы не взялся, не то чтобы надел! А еще столбовой дворянин, господином считается… Но охотником Балавинский был изрядным, и, в сущности, охота была его основным делом. Кое-как исправляя мелкую должность в земской управе, он более кочевал по знакомым помещикам, и когда только что-нибудь крякало по заводям, пело на зорях, возилось в кустах, резвилось по полям и перелескам, токовало — Петр Андреевич всегда был тут с каким-нибудь тощим гончаком знакомого лесного сторожа или мужика-охотника и своей когда-то недурной французской двустволкой, кое-как снаряженный, но всегда возбужденный, горячий, преисполненный неугомонной охотничьей страсти.
— Умереть хочу под глухарем, — частенько говаривал Балавинский, горячий любитель токов.
Забегая вперед, скажем, что, по странной прихоти случая, смерть его застигла действительно в болоте, но распростертый на мху с ярко-красными бусинками клюквы труп, с лежащим рядом незаряженным ружьем, не мог, конечно, сказать набредшим на него мужикам, на подходе ли к глухарю упал он навзничь с разорванной аортой или же смерть сразила его в тот момент, когда он прислушивался к погруженному в темноту токовищу, тихо сидя на кочке.
…Никита сразу повеселел. Перед ним был настоящий охотник, этому можно было обо всем рассказать, да и человек был как-никак свой, знакомый! Он вынул кисет и, отсыпав себе махорки в оторванный клочок газеты, протянул его Балавинскому; тот, конечно, не отказался.
Они закурили, и Балавинский стал рассказывать, как добился он разрешения организовать Союз охотников, как упорядочат они теперь дело охоты, наладят охрану, как заведут питомник, как… Но все это, когда будут у них средства и люди. А сейчас он пока один, да вот человека четыре городских охотников записалось, но никто из них что-то не показывается.
— Слухай, — сказал Никита, — мне ничего не надо, только устроить, чтобы у меня от власти бумага была, этот самый, как его, мандат, прости господи, а то слушаться меня перестали.
Балавинский взялся добыть нужный документ, с печатью и за подписью самого председателя уисполкома («через военкома устрою, он наш брат — охотник»), и они расстались, довольные друг другом.
Никита уже в сумерках возвращался домой, шагая по давно заброшенной, мощенной булыжником и совсем заросшей травой дороге. Он пришел в самое хорошее расположение духа, мечтая о том, какие порядки заведет он теперь в лесу с мандатом от советской власти.
Стояла та начальная пора лета, когда уже пышно распустились деревья, поднялись еще не зацветшие травы и все кругом, не опаленное нестерпимым июльским зноем, выглядит необычайно свежо и сочно. Медленно гаснет день, но не ночь, а какая-то чуть заметная дымка наползает на небо и постепенно охватывает лес, сначала вдали, а потом подбирается и к краям дороги. Неохотно замолкают еще по-весеннему шумливые птицы. Все успокаивается, между деревьев ложатся тени погуще, и вдруг среди потемневших недвижных ветвей откуда-то стремительно вылетит птичка, прошуршит крылышками и так же быстро исчезнет за ближайшим деревом. Шаги Никиты отчетливо раздаются в тишине, особенно когда каблук чиркнет о не закрытый травой булыжник.