Переводы были добросовестно исполняемым уроком. Полезным общественно, нужным житейски, возможно, спасительным — без них пришлось бы на первых порах трудновато, попросту трудно. Но накопленный, нажитый лично опыт они в себя не вбирали. И потребность, гражданская потребность высказать, что надумано, защитить, что дорого, в переводах не воплощалась.
Конечно, они давали кусок хлеба. Кстати сказать, дело подошло к пенсии. Отчего бы и не позволить себе пятикратно заслуженный отдых, те пушкинские «покой и волю», до которых дожить не чаялось и выше которых разве что-нибудь есть на свете?
Очевидно, есть, раз душа не стерпела. Иначе не объяснить постепенное вытеснение переводческих книг журналистикой.
Газетное выступление короче журнального. Не идет в сравнение с книгой. Предполагается, что срок его жизни мотыльковый — день. Да к тому же сколько приходится ждать этого дня, чтобы до хрипоты спорить о фразе и уступать абзацы. Но факт остается фактом. Воздействие газетной статьи, рожденной сердцем и разумом, сильнее, быстрее, реальнее, чем воздействие вроде бы долговечной книги, отлежавшей годы в издательстве, затем отстоявшей десятилетие на полке, в библиотеке — пока комиссия не вынесет приговор о списании.
Общественный темперамент все чаще склонял к периодике, имеющей массовый, порою миллионный тираж и широкий, подчас союзный резонанс.
Когда-то многое было дано. Через полвека опять, в который раз уже, теорема жизни не давала покоя, настаивала на решении: «Требуется доказать!»
Сравнительно быстро обнаружилось, что самые строптивые из очерков и статей не хотят умирать. Нет, иначе: умерев на газетно-журнальных полосах, они упрямо возрождались в сборниках. Очеркиста признали издательства.
К примеру, в 1976 году «Советская Россия» выпустила томик «Чур, заповедано!». В него вошли десять очерков, каждый из которых знакомил с нелегкой жизнью одного из сотни существовавших тогда в стране заповедников: Центрально-Черноземного, расположенного на курской земле, в степи Стрелецкой; Усманского бора, в краях воронежских, охраняемого как убежище для оленей, бобров, кабанов, как место спасения и разведения, изучения лесного зверя и дикой птицы. Другие очерки вели в Предкавказье, Теберду, устье Волги. В красноярские «Столбы» — заповедник, учрежденный в 1925 году. По соболиным следам на Баргузинском хребте и вокруг Байкала. В Кедровую падь Уссурийского края. На склоны Сихотэ-Алиня. На Камчатку.
Сборник примечателен не только широтою географического охвата. В нем есть целеустремленность идеи. Книга заканчивается словами:
«Береза не раз служила символом и олицетворением обаяния и красоты, непреходящей поэтичности русской природы. Так вот, надо помнить, что наступил на земле период истории, когда может расти, затенять землю и шелестеть на ветру лишь оберегаемая, окруженная заботами человека береза: без этих забот она обречена…»
Господствует в книге факт. Суховатый, точный, пренебрегающий кокетством, равнодушный к интриге. Факт сам по себе столь серьезный, нередко столь драматичный, что всякого рода беллетристический ширпотреб, стекляшки и мишура лишь снижали бы его значение. Больше того, унижали бы и факт и автора.
Сборник не заподозришь в лакировке. В осторожном сокрытии теневых сторон. И вместе с тем он свободен от мрачности, безысходности. Уверен, впечатление это возникает в первую очередь потому, что автор повсюду встречает подвижников, энергия и позиция которых просто несовместимы с пассивностью, обреченностью.
Олег Васильевич пишет, что он встречал немало отличных работников — егерей, лесников, — охранявших свои зеленые владения не за страх, а за совесть, таких, что никакие блага не могли бы сманить их, заставить покинуть трудную и нередко опасную службу.
Природа не существует в сборнике вне истории, вне классической прозы, поэзии. Синтез нагляден. Говоря о Стрелецкой степи, Олег Волков не забудет привести выдержку из «Слова о полку Игореве», из Гоголя, из «древних бумаг», удержавших сведения, что стрельцы на «отведенной им сеножати ставили по шесть тысяч копен сена». Повествуя о низовьях Волги, сошлется на Дженкинсона, английского посла времен Грозного, который, добравшись сюда, отметил в дневнике «покупку двухсот стерлядей за пятнадцать грошей», с удовольствием вспомнит, что икрой, привезенной из Астрахани, Тургенев угощал Флобера, Доде, Гонкуров, Золя, тоже не упустивших случая сделать в дневниках записи об этом.
Ни земной поклон подвижникам, ни сдержанность интонации, когда предъявляется счет за равнодушие и жестокость к природе, не должны вводить в заблуждение. Очерки рождены горечью и пониманием реальности. Рождены болью за природу, которую мы безрассудно отравляем, вытаптываем, губим, а вместе с нею самих себя.
Олег Волков дело свое ценит больше, чем самого себя. Можно сказать, что не Волков выбрал защиту лесов, озер, заповедников, иными словами, природы Родины, а Усманский бор, Баргузинский хребет, Кедровая падь, Байкал — сама природа — выбрали Волкова своим ходоком и поборником.
Обратимся к нашим дням. В 1985 году «Современник» выпустил очередную книгу Олега Волкова «Каждый камень в ней живой. Из истории московских улиц». На первый взгляд, она отличается от сборника «Чур, заповедано!» всем: форматом, бумагой, богатством иллюстраций, главное же — темой. Но почитав, да еще подумав о двух разных книжках, убеждаешься, что стержень-то у них общий.
Задача «Чур, заповедано!» — спасать природу.
Задача «Каждого камня…» — спасать архитектурные памятники столицы. Спасать наследие, терпевшее и терпящее повсеместно — в Ярославле, Кижах, Соловках, на острове Валаам, в самом центре Москвы (Исторический музей, дом Пашкова) — ничуть не меньше, чем природа. Спасать национальную культуру.
К сожалению, не скажешь — «спаситель Волков». Тогда бы следовало назвать конкретно храмы, озера, книгохранилища, сохраненные именно и только благодаря усилиям Волкова. Такой перечень не составишь, его быть не может, писательское перо не обладает всемогуществом, усилия нужны общие. А вот «спасатель Волков» — определение верное, без пяти минут научное.
На роду, видно, написано — вытягивать воз, по-бурлацки тащить тяжело груженные баржи. Если высоким стилем — миссия такая.
Очень жаль, что нельзя уже позволить себе подробный разбор «Каждого камня…». Но несколько слов о нем обязательны.
Не сочтешь, сколько пишется, сколько было и, можно надеяться, будет еще написано о Москве. Между тем книги, сопоставимой с «Каждым камнем…», нет, и нет никаких оснований рассчитывать, что еще родится.
Чтобы появилась подобная книга, необходимо не только долгое изучение библиотек и архивов, нужна «память сердца» о прежнем, далеком уже облике Москвы, нужно историческое и кровное родство с людьми, населявшими старый Арбат, Пречистенку, нужно личное ощущение перемен, совершившихся на протяжении столетия.
Совершенно особая роль в создании книги принадлежит Андрею Голицыну. Гармония между мастерами слова и кисти встречается совсем не часто. Надо считать удачей, когда писатель и художник в совместном труде мирно сосуществуют. Здесь же — удивительное созвучие, общая интонация. Лиричная, чуть элегическая, исполненная любви к матушке-Москве.
Обилие фактов, сторона познавательная не мешает книге ласкать взор и душу.
По структуре своей «Каждый камень…» схож со сборником «Чур, заповедано!». В сборнике, как отмечалось уже, десяток очерков, а здесь шестнадцать: об улице Кирова, архитекторе Афанасии Григорьеве, Красной Пресне, Замоскворечье, Басманных улицах и т. д. Но это уже не очерки, а рассказы. Это искусствознание, публицистика, мемуары, сплавившиеся в прозу.
Характеристика жанра для оценки документальной в своей основе, не отдаляющейся от факта, «заземленной» в лучшем смысле этого слова прозы Олега Волкова — вопрос коренной для ее оценки.
Вслед за книгой, вышедшей в «Современнике», «Советский писатель» издал сборник публицистики — «Все в ответе» (1986). В нем тоже срастаются друг с другом города и веси, прошлое и современность. В нем тоже сохраняется продиктованный просторами России и жизнью писателя географический размах — от Вологды, Новгорода, Волго-Балтийского канала до Алтая, Камчатки. В нем раздел воспоминаний и критики вбирает в себя Толстого и Достоевского, Тургенева и Бородина, создателя «Князя Игоря», Шаляпина и Соколова-Микитова, кинематограф и русскую музыку XVIII столетия, старинную архитектуру и современную живопись.
Помещенный на обложке сборника подзаголовок — публицистика — слишком общее определение его жанра. Каждый из семи разделов книги — фрагмент мозаики. В свою очередь, многие из составных частей и частиц могут дать повод для теоретико-литературных сомнений, даже споров. Как учит опыт, споров большей частью схоластических, а здесь и сейчас, убежден, что бесплодных. Только педант начнет раздумывать в первую очередь, что есть на самом деле «Где восходит солнце» — речь, очерк или отчет о поездке? Склонный к сдержанности, автор подобрал наименее звучное из жанровых ярлыков: сообщение. «Сообщение в обществе испытателей природы при Московском университете». Вникнем, однако, в спокойное повествование, суть которого нам, читателям, — так же как автору! — важней ярлычка, аттестующего форму.
…С толком, с умом эксплуатировать кедровые леса в два, а порой и в четыре раза выгодней, чем их рубить. Чтобы достичь возраста спелости, кедру нужен 161 год. Нам же, при сохранении темпов и методов вырубки, достаточно четверти века, чтобы в Хабаровском крае спелых кедровников вообще не осталось.
Сообщение было сделано в 1973 году. Теперь до конца столетия остались три пятилетки. Существует рубеж, за которым безнравственно разглагольствовать, доклад это, очерк или трагедия. И постоянно возводить в святая святых форму. Суть указана перстом — все в ответе.
Байкал — из самых больших грехов.