Уезжая из Москвы с призом, грамотой и ценными подарками, он признался мне:
— В городе как потерянный ходишь, одуреешь совсем. Ну все ж таки очень хорошо, — добавил он, впрочем, безо всякой убежденности, видимо более для того, чтобы не обидеть меня, устраивавшего его поездку. Мы с братом проводили Никиту на поезд, он помахал нам рукой из окна вагона, и больше мы с ним уже не виделись. Началась война, на которой погиб мой брат; о Никите долго ничего не было слышно, а потом я получил весть, что его тоже нет в живых.
Не так давно мне довелось узнать об обстоятельствах смерти Никиты от его односельчан. По их рассказам мне нетрудно было представить последние дни своего друга.
Осень стояла ясная и не то что теплая, а даже жаркая. Лес чудесно пожелтел. Кое-где вторично расцвели кусты шиповника, и рядом со спелыми ярко-оранжевыми ягодами, на тех же ветках, нежно розовели свежие лепестки. По вечерам в низинах у полей перекликались спустившиеся на ночевку журавли, мелкие птицы шумными ватагами перепархивали по кустам, откочевывая на юг. Вальдшнепы спокойно паслись в слегка облетевшем мелколесье, зайцы деловитыми неторопливыми прыжками, ко всему принюхиваясь, направлялись на кормежку к опушкам леса, граничившим с озимыми клиньями. Лес был полон жизни, но над ним повисла такая тишина, что казалось, все вокруг придавлено этой тишиной. Ни выстрела в поредевшем леске, ни веселых криков ребят, рассыпавшихся по ельнику в поисках рыжиков, ни ровного, доносящегося с поля рокота трактора: людям было не до охоты, не до грибов и даже не до полевых работ…
В районном центре, за семь километров, второй месяц хозяйничали немцы и какие-то привезенные ими русские отщепенцы в немецкой форме. Нашлось и местное отребье, отвратительное в своем старании угодить новым хозяевам. Сводились счеты иногда чуть ли не двадцатипятилетней давности.
Никита, старший егерь охотхозяйства, чувствовал себя в опасности, особенно с тех пор, как узнал, что Лешка Карнаухов, дрянной малый из соседней деревни, вор и браконьер, не раз им ловленный, в чести у оккупантов.
Поэтому, когда однажды утром на деревенской улице против дома Никиты, сидевшего в это время у окна за набивкой патронов, остановилась запыленная легковая машина, он прежде всего схватился за жестяную коробку с охотничьим припасом и поспешно убрал ее в нижний ящик крашеного поставца с чайной посудой.
В сенях послышались шаги, и кто-то резко рванул дверь, крикнув: «Сюда пройдите!» Никита все еще стоял у шкафчика. Теперь он доставал из-за резного его карниза комок почерневших табачных листьев. Обернувшись, он увидел в дверях Карнаухова в сильно надвинутой на глаза кепке. Держа одну руку в кармане брюк, Карнаухов мгновенно оглядел комнату быстрым и острым, как шило, взглядом.
— Вот вам и хозяин дома, — сказал он, показывая кому-то рукой на Никиту.
Вошедший за ним человек с седой бородкой, подстриженной клинышком, в широком парусиновом плаще почти до пят и в немецкой фуражке с кокардой, близоруко щурился из-за стекол пенсне, с любопытством разглядывая Никиту.
— Не узнаешь, сиволапый? — заговорил он мягким, негромким голосом и даже приветливо заулыбался. — Здравствуй, здравствуй, я вот тебя сразу узнал, хоть мы не виделись… не виделись… дай бог памяти… двадцать восемь лет. Я у Майского, твоего барина, в последний раз был в тринадцатом году. Ты вот не изменился, совсем такой же, и седых волос, никак, нет?
Никита молча всматривался в говорившего.
— Не припомню, — угрюмо обронил он наконец.
— Коротка, значит, у тебя память, а сколько раз меня по выводкам водил и на номера ставил… Я ведь и на той облаве был, когда ты напился и нас в лесу оставил. Барон Корф еще все жалел тогда, что нельзя было приказать тебя высечь…
— Не припомню, давно было, — еще угрюмее повторил Никита.
— Да ты что это неласков больно? — удивленно и с чуть прозвучавшей в голосе угрозой сказал гость.
— Волком смотрит. Нам он, Кирилл Владимирович, вряд ли обрадовался, ведь он… из этих, «товарищ» Лобанов, активист! — недобро усмехнулся Карнаухов.
— Ну так вот что я тебе, любезный, скажу, — уже совсем другим тоном, сухо и властно, сказал незнакомец в плаще и, сделав несколько шагов, сел на лавку у стола в переднем углу, снял фуражку, перчатки, бросил их возле себя и расстегнул плащ.
Нельзя было не обратить внимания на его уши, большие и толстые, особенно выделявшиеся на коротко остриженной седой голове.
— Поговорю с тобой иначе. Я сейчас на немецкой службе и сюда приехал не шутки шутить. Моя фамилия Заблоцкий, ты должен помнить меня, я гостил у Владимира Николаевича с моим отцом. Так вот, про тебя мне кое-что известно: ты, оказывается, довольно-таки неблагодарная скотина — за все барское добро чем отплатил? В колхоз чуть не первый полез? Общественник! Хранитель награбленного достояния… Ну, ничего! Эту дурь мы из тебя выбьем. Я бы мог поступить с тобой по всей строгости, но есть в тебе надобность. — Он помолчал, потом продолжал уже более мягким тоном: — Собери-ка, любезный, к воскресенью загонщиков и устрой нам облаву. Да чтобы все было в наилучшем виде! Мы приедем впятером, будет генерал, комендант, два моих приятеля из штаба и я. Слышишь?
— Как не слышать. Не могу я это, — довольно твердо сказал Никита.
— Ну, это посмотрим. Почему не можешь?
— Стар я стал, — помолчав, ответил Никита.
— Врет все, Кирилл Владимирович, — вмешался Карнаухов. — К нему еще прошлый год из Москвы охотники приезжали, да и весной этой на тока водил.
— Ты это лучше, Михайлыч, брось, — как-то примирительно заключил Заблоцкий, — тебе же хуже будет.
Никита пристально взглянул на него и ничего не ответил.
— Добром не хочешь, иначе заставим, — снова вставил Карнаухов. — Да какой ты хозяин? Мы вот уж полчаса как здесь, а ты и сесть не пригласишь, самовара не поставишь. Настасья-то где?
— В Бараново пошла, шерсть вальщикам отдать, — сказал Никита. — И впрямь, — уже совсем равнодушным и обыденным голосом продолжал он, — не догадался вашу милость попотчевать чем бог послал, ну да не взыщите. Сейчас позабочусь. — Он вышел из комнаты и стал хлопотать возле самовара.
За чаем разговаривали миролюбиво, особенно после того, как Никита вдруг сказал:
— Ладно, сделаю по-вашему! Скликну ребятишек — и пойдем. Приневолили старика, ну да как быть! Надо по старой памяти уважить!
Никакой двусмысленности в этих его словах никто не почувствовал.
Вечером накануне назначенного дня облавы в Малое Вишенье прикатило три больших автомобиля — в двух грузовых была охрана, в третьем, комфортабельном лимузине, разместились охотники: четыре немецких офицера в охотничьих куртках, один даже в тирольской шапочке с пером, и Заблоцкий. После обильного ужина они заночевали у Никиты, разлегшись на охапках душистого сена. Солдаты разместились по соседним избам, часть их ушла в караул — опасались партизан, хотя в этом районе было пока тихо.
Во время пирушки Никита не захотел выпить ни капли, ссылаясь на возраст. Он часто отлучался из избы, якобы для окончательных распоряжений подговоренным им назавтра загонщикам. Настасью он еще накануне отослал под каким-то предлогом в соседнюю деревню, проводил ее до околицы и даже кивнул ей: «Прощай, старуха!» — что было совсем не в его обычаях.
Около десяти часов вечера, когда все уже спали, Никита, повозившись в темных сенях, вышел из дому через заднюю калитку во дворе. Он долго где-то пропадал, вернулся тихо, никого не разбудив, и сразу залез на печку.
Как часто случается в это время года, за ночь погода резко изменилась. Подул порывистый ветер, и на заре небо покрылось сплошными тучами. Глубокие слои их ползли с неодинаковой скоростью и в разных направлениях. Солнце не показывалось, и на свинцовом горизонте особенно резко выделялась желтая кайма лесов, со всех концов обступивших деревню.
Когда разбуженные на заре Никитой охотники вышли на улицу, затеянная облава показалась им менее привлекательной, чем накануне.
— Уж не обождать ли несколько, как бы дождя не было? — обратился к Никите, переговорив по-немецки со своими спутниками, Заблоцкий.
— Как же ждать, когда уже загонщики с час как ушли в лес? Да и дождь не скоро соберется, разве будет к ночи, — живо возразил Никита. — А впрочем, как будет угодно.
— Ну что же, веди, пожалуй, — сказал Заблоцкий, снова посовещавшись с немцами, — до обеда и впрямь не вымочит, а загонов пять успеем сделать. Эхма, — не удержался он, — сколько лет я мечтал о том, что приведет еще бог постоять на номере с ружьем!
— Ну что ж, вот и привел, — с едва проступившей насмешкой в голосе заключил Никита. — Куда прикажете?
Его усадили рядом с шофером, и машина быстро помчалась по пустынной улице. Сзади, в поднятой ею пыли, следовала вторая с солдатами и два мотоцикла для связи. Третий автомобиль оставили в деревне.
Быстро миновали поля, пересекли заброшенную мощенку и покатили сенокосной дорогой по обширному лугу, поросшему редкими березами.
У опушки довольно густого леса охотников поджидала толпа ребятишек — их было не менее двадцати. Никита, всю дорогу указывавший шоферу направление, дал ему знать, что надо остановиться. Тот, не оборачиваясь, что-то сказал по-немецки и после ответа одного из сидевших сзади офицеров затормозил и остановился возле ребят, несколько испуганно и все же с любопытством рассматривавших подъехавшие машины. Охотники повынимали ружья из чехлов.
— Отсюда и расставлять вас буду, пойдемте за мной. А вы, ребятки, ждите, я скоро приду.
И Никита повел за собой охотников. Молчаливая цепочка их медленно скрылась за кустами. Солдатам было приказано ждать. Они рассыпались по опушке и стали набирать валежник для костра. Небо хмурилось все более, ветер подымал и кружил вороха облетевших листьев.
Примерно через полчаса начали раздаваться крики и улюлюканье двинувшейся цепи загонщиков, а вскоре загремели и выстрелы.
Первый же загон принес удачу: зайцев оказалось набито много, по вальдшнепам и тетеревам тоже постреляли порядочно. Собравшись в кучу, чтобы перейти за Никитой к следующему острову, охотники оживленно и горячо разговаривали. Раздавались взрывы хохота.