— Русски охота карош, — игриво подмигнул Никите, хлопнув его по плечу, толстый охотник в тирольской шапочке.
Лицо Никиты ничего не выражало. Он был, пожалуй, еще сдержаннее и молчаливее, чем обычно.
Второй загон был почти пустым, зато во время третьего цепь охотников непрерывно гремела выстрелами и по окончании его генерал, разгоряченный удачной стрельбой, заверял Заблоцкого, что такое множество зайцев ему удалось видеть только раз в жизни, когда он был удостоен высокой чести получить приглашение на охоту в замок «его светлости фюрста Гогенлоэ». На этот раз даже Никита, подойдя к груде набитых зайцев, на секунду просветлел.
— А ловко стреляют, сучьи дети! — сказал он.
Было уже близко к полудню. Погода оставалась по-прежнему пасмурной. Собрался было дождь — первые капли его громко зашуршали по сухим листьям, — но сразу прекратился. На него никто не обратил внимания — все торопились перейти на следующее место. На этот раз предстояло оцепить Глухой Лог — место, по своей удаленности и заброшенности вполне оправдывавшее свое название. Посреди этого лога, заросшего мелколесьем, по впадине с пологими скатами протекал ручей. Недалеко за ним, на взгорке, подымался вековой сосновый бор со сплошной зарослью ельника по опушке. Там Никита и расставил охотников.
— Далековато приходится вас расставлять, — не поворачивая головы, сказал Никита Заблоцкому, вытянувшему по жребию крайний, пятый номер, и на вопрос того, почему он оставляет такие большие промежутки между охотниками, пояснил: — Разве на такой остров столько стрелков нужно? Тут бы надо человек тридцать охотников, как было, когда я общественную облаву устраивал.
Угрюмо помолчав, Никита добавил:
— Ну вот, тут, за этими елочками, встанете, через них стрелять удобно, и ноги хорошо укрыты, ведь тут лисы беспременно будут. Они больше вот там прокрадываются. — Никита показал рукой на цепочку густых низких кустиков, протянувшихся поперек полянки от кромки Глухого Лога к опушке бора.
Обходя пень возле указанного ему Никитой места, Заблоцкий споткнулся о корень и едва не упал.
— Дурная примета, Никита. Не повезет мне на этом месте, а?
— Пустое, барин, как не повезет? Беспременно повезет, только тут и стойте, никуда не сходите, а я уж с вашего края больше загонщиков поставлю, да и сам тут пойду. Не извольте беспокоиться, беспременно повезет, — повторил он.
На этот раз, разводя загонщиков по местам и объясняя каждому, куда идти по сигналу рога, Никита наказывал всем, дойдя до ручья, остановиться тут и, не прекращая крика, ждать, пока рог снова протрубит, и только тогда идти дальше на охотников.
Отойдя за деревья от последнего, уже совершенно раскрасневшегося и охрипшего от крика мальчика, Никита вдруг побежал. Примерно с полкилометра пробежал он и у приметной, росшей особняком сосны стал шарить рукой в можжевеловых кустах. Вынув из них охотничье ружье и потертый кожаный патронташ, он вставил в стволы патроны, — как потом выяснилось, они были набиты доверху дробью с несколькими картечинами в каждом. Левая гильза пошла туговато, и Никита сгоряча дослал ее с некоторым усилием. Затем закинул ружье за спину и пошел по направлению к загонщикам, снимая на ходу висевший на привязи рог. Не дойдя с полсотни шагов до загонщиков, Никита потрубил в рог, и заждавшиеся ребятишки дружно загалдели и заулюлюкали.
Никита снова заторопился, на этот раз — к цепи охотников.
Вскоре в цепи раздались первые выстрелы. Он довольно усмехнулся: все шло по порядку! Вот только дух не переведешь.
Но вот и увенчанный соснами взгорок. Войдя в опушку, Никита пошел тихо, осторожно, с каблука ступая по мху, покрытому хвоей и мелкими хрусткими веточками, держа в руках ружье с взведенными курками. Пройдя немного, он стал продвигаться уже вовсе крадучись, прячась за деревья.
Никита действовал по заранее намеченному плану. Решимость не выпустить охотников из леса живыми родилась в нем сразу, когда Заблоцкий сказал ему об облаве, — только тогда он думал, что сумеет связаться с партизанами. Это не удалось, и Никита решил действовать один.
Еще несколько шагов, и между ветвями ближайших елочек показался небольшой прогал. Чуть пригнувшись, Никита увидел шагах в тридцати от себя наполовину скрытую хвоей верхнюю часть фигуры Заблоцкого, стоявшего к нему боком. Тот не шевелился. Недалеко раздался выстрел, и тут же послышалось тяжелое хлопанье крыльев глухаря. В это мгновение Никита нажал спуск. Плащ Заблоцкого сразу исчез в зелени елей, точно кто его резко дернул вниз.
Издали, должно быть со второго номера, грянул дуплет, а потом раздался стон, который должен был в наступившей тишине показаться Никите очень громким. Он бросился вперед, грудью продираясь сквозь низкорослые елочки и держа ружье в высоко поднятой руке.
Заблоцкий, падая, повис на спружинивших под его тяжестью молодых елочках и теперь ничком лежал на них. Он еще дергался, уцепившись одной рукой за деревце. Ружье, которое он держал другой рукой, чертило по земле стволами.
Будь Никита в состоянии трезво оценить положение, он бы понял, что предсмертные стоны Заблоцкого уж никак, конечно, не могут быть слышны в густом хвойном лесу дальше двух десятков метров. Впрочем, может быть, он не был уверен, что ранил Заблоцкого смертельно. Приставив дуло ружья к виску раненого, Никита разрядил левый ствол. Руки Заблоцкого разжались, и обмякшие тело грузно соскользнуло на землю.
Никита, отступив шаг, чтобы не запачкаться об забрызганные кровью ветки, пошатнулся и едва удержался на ногах. Он присел на корточки и несколько минут просидел без движения.
Облава шла своим чередом. То тут, то там слышались одинокие выстрелы и дуплеты, иногда стреляли на двух номерах почти одновременно. Издали начинали доноситься крики приближавшихся загонщиков. Достав дрожащей рукой кисет, Никита с трудом расшнуровал его и, рассыпая табак, свернул папироску. После нескольких подбодривших его затяжек он выпрямился и, чуть сдвинув картуз со лба, пошел к четвертому номеру, на ходу перезаряжая ружье. В левом стволе гильза застряла, — пришлось перезарядить один правый.
На четвертом номере охотника не оказалось. Пока Никита искал его глазами, в десяти шагах слева грянул выстрел. Он оглянулся: у самой опушки, на открытом месте, прижавшись спиной к ветвям елей, стоял перешедший туда немец в тирольской шапочке; напряженно всматриваясь перед собой, он доставал левой рукой патрон, а потом стал на ощупь заряжать ружье. Если бы немец чуть повернул голову, он бы увидел застывшего перед ним Никиту с ружьем в руке и с потухшим окурком, прилипшим в углу рта. Но он не оглянулся. Никита, быстро вскинув ружье, выпустил заряд ему в голову. Немец беззвучно, снопом повалился вперед. Крупный заряд разнес ему череп.
И на этот раз Никита перезарядил только правый ствол. Он, конечно, мог срезать палочку и выбить ею гильзу, застрявшую в левом стволе, и не сделал этого, вероятно, только потому, что медлить было нельзя — немцы должны были забеспокоиться, что гон чересчур долго топчется на месте и что последние номера прекратили стрельбу. Никита спешил к третьему номеру.
Он подошел к нему со спины. Убедившись, что все внимание охотника обращено на поле обстрела, и, следя за ним, он лишь слегка поворачивает голову направо и налево, Никита решился подкрасться к нему на несколько шагов. Имея один заряженный ствол, он должен был стрелять наверняка, в нижнюю часть затылка. Для этого ему пришлось выйти из кустов. В нескольких шагах от немца он прицелился и потянул за спуск. Сухо и коротко щелкнул боек — осечка!
Немец вскрикнул и, отпрянув в сторону, оглянулся. Никита вновь взвел курок и, едва приложившись, выстрелил. Опять бессильный, слабый щелчок. И тогда, поняв, что проиграно, Никита беспомощно огляделся вокруг.
В этот момент опомнившийся немец выстрелил в него из двух стволов сразу. Вдруг навалившаяся на грудь тяжесть потянула Никиту вниз, и он стал мягко опускаться на колени…
Ребята так и не дождались его трубного сигнала.
Ялта
1948
ПОСЛЕДНИЙ МЕЛКОТРАВЧАТЫЙ
Памяти Вс. Сав. Мамонтова
Четырнадцать километров, отделявшие город от деревушки с громким именем, где проживал я в то время, Алексей Алексеевич Половцев проходил пешком и уверял, что делает это якобы в целях прогулки, чтобы размяться. Он ни за что в мире не признался бы, что экономит проездную плату на автобусе. Безграничное самолюбие, не сломленное длинной жизнью неудачника, побуждало его тщательно скрывать скудость своего обихода.
Алексей Алексеевич стал навещать меня, когда ему шел уже шестьдесят седьмой год. Как сейчас вижу его пересекающим обширное поле, раскинувшееся вокруг деревни: сухую и сутулую фигуру было легко распознать еще издали. Он шел, как-то особенно вышагивая, чуть подгибая колени при каждом шаге и как бы волоча за собой громоздкие сапоги, с голенищами, слишком широкими для его поджарых ног. Полинявшая гимнастерка, несчетное число раз стиранная, подштопанная, коротенькая и узкая, подпоясанная кавказским наборным ремнем, который он носил с особым охотничьим шиком, подчеркивала худое сложение. Голову его, без каких-либо признаков волос, неизменно покрывала крохотная жокейская кепка, замаслившаяся как блин и выгоревшая, с чуть опущенным и скривленным козырьком. Он и в комнатах редко снимал свою жокейку, вовсе не вязавшуюся с его сильно морщинистым лицом, подстриженными жесткими усами и криво сидевшим на переносице допотопным пенсне на шнурке — он был крайне близорук.
Но самым примечательным в наряде Алексея Алексеевича был, безусловно, арапник — настоящий, длинный ременный арапник, сразу уводивший в мир пестрых стай, улюлюканья, волнующих призывов рога над шуршащей тишиной осеннего мелколесья, отчаянных скачек через кусты и буераки. Он носил его через плечо на манер перевязи, несколько раз обмотавшись им и завязав особым узлом так, чтобы сорвать его можно было в мгновенье. Совершая мирную прогулку по шоссе, зачем бы, каж