Сергей Андреевич не слышал, как вошла Таиска, и вздрогнул, когда она мимоходом слегка провела рукой по его волосам. Потом, сев наискосок от него под лампу, девушка положила на стол руку, медленно вытянула ее в сторону Сергея Андреевича, еще медленнее повернула ладонью кверху и разжала пальцы.
Свет лампы падал на руку, и геолог различал каждую черточку на твердой ладони, нежные складочки кисти. Он с испугом посмотрел девушке в глаза. Абажур бросал тень на ее лицо, казавшееся бледным, и делал большие глаза еще больше и глубже: она замерла и не мигая на него смотрела.
Геолог порывисто взял лежащую на столе руку, потянул к себе и тут же опустился на пол и приник к ее коленям…
…Они лежали на узкой кровати, со сплетенными руками, с закрытыми глазами, и не видели, как красноватый луч зари проник через незанавешенное окно и неотвратимо пополз по стене, подбираясь к висевшему на стене планшету.
…Их счастье мрачила тень. Они могли жить, лишь упоенные настоящей минутой, не смея думать о будущем, страшась ворошить прошлое. Им надо было всякое мгновение обольщать себя, делать вид, что не предстоит никаких перемен. Чтобы не заглядывать вперед, они смотрели только друг на друга.
И когда им удавалось отгородиться от тревожных сомнений и внушить себе, что еще бесконечно далек близкий день, когда надо будет решать неразрешимое, они бывали счастливы.
Целыми днями бродили по тайге, забирались на самые высокие сопки. Перед лицом окружившего их безлюдия они чувствовали, что одни на свете, заполненном их любовью. Лесистые обрывы вдруг оживали от смеха и криков Таиски, будившей эхо лишь для того, чтобы дать выход своей неуемной радости. Родной лес стал приютом ее любви и сделался по-новому дорог и близок.
Лучше всего было на реке. Поднявшиеся стеной камыши отгораживали укромные отмели от всего мира, и они проводили там быстролетные часы, забывая обо всем на свете. Они вместе плавали, потом лежали на горячем песке, следили за высокими облачками в синем небе.
Но коротко лето на Севере. Все чаще случается облаку разрастись в тучу, полуденному ветерку не затихнуть, а пробежать глухим шумом по отяжелевшей листве, поднять первый ропот в густых кронах кедров.
Разомлевшие под солнцем камыши тускнели, начинали тревожно шелестеть и клониться к воде. Таиска и Сергей спешили одеться и покинуть отмель. Песок сразу делался холодным.
До чего тоскливо стонет лес! За рекой словно спрятались тысячи несчастных существ, которые жалуются и сетуют на все лады. Даже исполинские кедры над обрывом неспокойны — их черные кроны раскачиваются, сучья, сталкиваясь, глухо стучат и протяжно поскрипывают стволы. Дождь налетает шквалами и хлещет, хлещет…
Река — как труба, где дуют злые сквозняки. О берег часто и беспокойно бьет тяжелая зыбь, ветер свистит в поредевших приречных травах, треплет одеревеневшие стебли и жухлые, побуревшие листья камыша.
Таиска стоит, обхватив столбик крыльца, и смотрит на тучи, сплошь закрывшие небо: они нескончаемо движутся в разных направлениях, наползают со всех сторон, на ходу меняя очертания, теряя рваные клочья. Нижний слой туч повис над самыми деревьями, хмурый свет дня тонет в их серых пеленах, кругом смутно, темно, безотрадно… Что делать, боже мой, что делать?
Таиска давно замечает, что Сергей, только завидев ее, оживает, притворяется беззаботным.
— Таисенька, моя радость, ты пришла! — Он порывисто обнимает ее, прижимает к себе, но заполнившая его глаза нежность не может скрыть, что на дне их — отчаяние. И ей приходится отворачивать лицо, чтобы не выдать своего.
Над геологом нависли, как тучи, неприятности: одна за другой поступают радиограммы, на которые он не знает, что отвечать. Сезон на исходе, и его торопят, а у него так много недоделано.
Все это пугает Таиску. Ее измучили тягостные раздумья Сергея, и она старается вернуть его к работе, уводит в маршруты и помогает, чем может. Они надевают брезентовые плащи и рукавицы, берут необходимое снаряжение и в любое ненастье уходят в лес.
Чаще всего они выбирались из дома до рассвета и трудились весь день. Темнота нередко застигала их далеко от фактории. Тогда Таиска, знавшая все промысловые избушки вокруг, вела в одну из них. Эти ночевки в таежной глуши их еще больше роднили и сближали. Им случалось проводить несколько дней подряд в тайге, и тогда им казалось, что они всегда будут жить и работать бок о бок, не разлучаясь.
Домой возвращались, нагруженные рюкзаками с образцами мергелей и песков, целым набором минералов. Таиска помогала все это раскладывать по мешочкам, надписывать и упаковывать. С этим приходилось спешить. Последний катер отплывал в ближайшие дни, и откладывать отправление коллекций было нельзя. Свой отъезд геолог давно просрочил.
Накануне отплытия Дмитрий с Сергеем отнесли к реке тяжелые ящики, сложили под брезентом упакованное снаряжение, чтобы утром погрузить все в илимку.
Свет лампы падал на голые доски некрашеного стола. Без привычного беспорядка разбросанных всюду вещей комната геолога выглядела уже покинутой. Таиска сидела на табурете и пустым взглядом следила, как Сергей Андреевич укладывает в чемодан разную мелочь, обшаривает полки, проверяет выброшенные бумаги. Девушка устало сутулилась, лицо ее осунулось, и черты заострились. Молчать было невыразимо тяжело, разговаривать почти невозможно.
Сергей не умел высказать измучившие его противоречия и был слишком честен, чтобы давать обещания: он не мог не ехать к семье, но знал, что сердце и совесть заставят его сюда вернуться: вырвать образ таежной девушки, безоглядно ему доверившейся, изгладить из памяти не удастся никогда.
Ночью Таиска пришла к нему, и они пролежали вместе до утра, притихшие и несчастные, придавленные навалившимся на них ужасом расставания.
Поднялись задолго до рассвета. Таиска затопила печь и готовила завтрак, почти не сознавая, что делает. Сергей Андреевич чувствовал, как с каждой минутой слабеет его решимость. Кончилось тем, что он отправил багаж и вернулся. Объяснил, что ему необходимо остаться еще на несколько дней что-то доделать.
…Эта оттяжка не могла принести радости, но им немного повезло с погодой. Неожиданно возвратилось тепло, и тайгу осветило солнце. Таиска и Сергей ушли в лес, в охотничью избушку, выглядевшую сказочным домиком под пологом вековых сосен. Тут же в бору протекал неслышный таежный ручей.
Мхи и брусника обсохли, кора на деревьях посветлела, мягкие отсветы густой синевы неба облили хвою мягким глянцем. Тишина стояла такая, что отчетливо было слышно, как в полсотне метров от избушки прыгают по березкам над ручьем синицы, царапая кору коготками. Птички изредка тонко и тихо посвистывали. Мошкара толклась в освещенных солнцем промежутках между деревьями. И все же прощальная ласка его лучей была бессильна воскресить летнее благоухание бора, оживить облетевшие березки и оклеванные рябины.
Они собирали бруснику, Таиска учила Сергея подманивать рябчиков, показывала ему укромные кладовые белок, — нанизанные на острые сучки почерневшие грибы. Ночью выходили любоваться звездным небом, особенно прекрасным в эту пору года.
Но все это могло отвлечь лишь ненадолго, мимолетно. В каждом сказанном слове, взгляде, какими они обменивались, в каждой ласке было прощание. Отпущенная им мера счастья была исчерпана.
Мягкое тепло и солнце только поманили. Через три дня снова подул северный ветер. Они возвратились, облепленные мокрым снегом, продрогшие и павшие духом.
На фактории геолога ожидала радиограмма о болезни жены. Таиска, не сказав ни слова, пошла с братом снаряжать лодку. Сергею Андреевичу надо было с Дмитрием добраться до базы леспромхоза, — более чем за сто километров вниз по реке. По слухам, оттуда еще не отплыл последний перед ледоставом караван.
Дмитрий столкнул лодку в воду и стал заводить мотор. Таиска стояла на берегу, зябко засунув руки в рукава телогрейки, ее знобило.
Обильный снег падал крупными хлопьями, исчезавшими бесследно в свинцовой реке, по которой плыла шуга.
Геолог стоял перед девушкой, неловко держа ее за локти, и силился что-то сказать. У нее подергивались губы и глаза, казалось, застыли от боли.
— Таисенька, Таисенька, — почти беззвучно повторял он.
Оглушительно взорвался заведенный мотор. Сергей с отчаянием рванулся к девушке и поцеловал в холодную щеку. Потом отпустил ее руки, точно оттолкнул от себя, и шагнул к лодке.
Таиска бежала по берегу, у самой воды. Песчаный обрыв побелел от снега, она скользила и оступалась. Лодку с белыми фигурами пловцов сразу закрыли смерчи снега.
Девушка остановилась, потерянно глядя на жуткую черную воду у ее ног. Потом, ужаснувшись своим мыслям, отвернулась и стала быстро карабкаться вверх по угору…
1980
ОГНЕННАЯ ВОДА
Старый эвенк старательно вывел непривычной рукой «М. Бояринов». Буквы не уложились в отведенном на бланке месте для подписи; Михаил Михайлович никогда не ставит крестиков — он когда-то учился в ликбезе, умеет прочитать заголовки газет, слывет грамотеем, но в жизни никогда не писал ничего, кроме своей фамилии. На таких вот бланках договоров он ставил подпись несчетное количество раз, и — пусть скажет кто угодно! — еще не бывало, чтобы Бояринов не выполнил своих обязательств. Эти договоры завелись, когда он еще не состарился, а сейчас ему столько лет, что не сочтешь: однако год своего рождения Михаил Михайлович помнит твердо — по призыву в царскую армию. Он как раз стал служить, когда воевали с японцем, — вот и считайте, сколько он прожил!
Так вот… Свою подпись старый промышленник — самый старый во всей округе — еще никогда не осрамил, и если сейчас взялся добыть сотню белок и пять колонков, значит, он их Заготконторе сдаст, так же как раньше сдавал по пятьсот и шестьсот, и можно выписывать ему аванс, не сомневаясь. За ним он и приплыл на факторию со своего стойбища за восемнадцать километров: надо кое-что закупить в лавке да плыть обратно. Давно не было в борах столько брусники, как нынче, и они со старухой не теряют времени — набрали без малого две бочки; вот на днях он погрузит их в ветку и привезет сдавать на факторию.