— Что ты, деда Миша, разве я сомневаюсь, — машет рукой заготовитель Кузьма Фомич, выписывая заборную квитанцию. — Мы тебя не первый год знаем. Только смотри — рассчитай так, чтобы на охотничий припас хватило и для дома: сам говоришь, сахар кончился, муки бабка наказывала привезти… Не получилось бы как в прошлый раз.
Дородный и румяный Кузьма Фомич подходит к Бояринову, и тот рядом с ним выглядит еще более низкорослым и тщедушным. Он молчит, только слегка кивает головой, словно соглашаясь со всем, что говорит ему заготовитель. Сложив квитанцию, он кладет ее в карман и подает на прощанье свою маленькую смуглую руку, потом, взяв с табурета порожний мешок, выходит из конторы.
— Ты, друг, ступай лучше сразу домой, из лавки ни к кому не ходи, а если перед дорогой отдохнуть хочешь — заходи ко мне чайку попить, — напутствует Кузьма Фомич старика, пока тот, мелко и легко семеня, идет по широкой незастроенной улице. — Беда с вами, — уже про себя, сочувственно вздыхает заготовитель и качает головой.
В темноватой лавке — снят только один ставень — стоит несколько человек, и Бояринов скромно становится в сторонке, дожидаясь своей очереди. Откуда-то появившаяся Фиса — эвенкийка лет тридцати пяти, олений пастух фактории, — подходит к нему и быстро-быстро говорит ему что-то на своем языке. У нее хриплый простуженный голос, одета она неряшливо и бедно, жесты и интонация выдают ее возбуждение. Старик изредка кивает, не поворачиваясь к ней, и по лицу его, бледно-желтому и морщинистому, с редкими светлыми волосами на месте усов и бороды, как и по глазам, узким и спрятанным дряблыми веками, нельзя угадать, слушает он свою собеседницу или нет. Когда продавщица подзывает Михаила Михайловича к освободившемуся прилавку, Фиса идет вместе с ним и становится рядом.
— У тебя тут на сорок рублей, дед, — говорит продавщица, заглянув в переданную ей бумажку. — Что будем брать?
Старик отвечает не сразу, кладет на прилавок свой мешок, аккуратно расправляет у него завязки, оглядывается, мнется.
— Один литр давай!
Бояринов сам не знает, как это у него вырвалось, — он до последней минуты думал, что послушается Вахрушева, не будет покупать спирта, слова вылетели сами собой, и им овладевает острое раскаяние: поддался уговорам несамостоятельной женщины — стыд!
Фиса щелкает языком и издает радостное восклицание…
Впрочем, уже поздно передумывать: на прилавок перед Бояриновым услужливо поставлены две запечатанные черным сургучом бутылки. И стыдно отступиться от своих слов, ему кажется, что все на него смотрят, и он неловко засовывает драгоценную покупку в карманы штанов: по одной бутылке в левый и правый. Пусть это будет в последний раз… Зато он как следует угостит свою бабку — она лакома до спирта и, когда выпьет, перестает охать и жаловаться. Врачи давно ему говорили, чтобы он привез ее на операцию. На фактории Михаил Михайлович выпьет самое большое один-два глотка, да вот Фисе отольет чуть-чуть — она едва не плачет, умоляет дать опохмелиться.
К остальным покупкам Бояринов относится с примечательным равнодушием: он уверенно заказал только махорку и чай — без них они со старухой не могут. Ему помогают положить в мешок коробки с патронами, сахар, муку, соль. Денег остается порядочно; продавщица смотрит по полкам — что бы предложить… Может быть, баклажаны в томате? Ладно, спасибо. А не захватит ли он своей бабке гостинец — мягких конфет в бумажках, — ей, беззубой, как раз? Хорошо, пожалуйста, только немного, триста граммов, спасибо. Ну, что еще?.. Банку компота — под расчет? Старик с готовностью соглашается и на компот, ему все равно, он словно торопится покончить и даже не смотрит на то, что передает ему продавщица, просто сует все подряд в мешок и, уж конечно, ничего не считает и не проверяет: эти костяшки всегда все отщелкивают непреложно!
С лица Бояринова не сходит вежливая, слабая улыбка, он немного суетлив и говорит предупредительно, кротко, точно хочет в чем-то извиниться. Фиса глядит угрюмо, потом напоминает, чтобы старик купил крупы и макарон. Но денег уже не осталось. Она берет с прилавка мешок, вскидывает его себе на плечо и выходит из лавки, ни на кого не глядя. Бояринов торопливо прощается и покорно идет за ней. Они так и бредут по улице: Фиса, в своем рваном пальто и сбившемся платке, впереди, устало и не очень уверенно — ей тяжело нести и полупустой мешок; немного позади понуро и озабоченно — старик. Старуха на стойбище не скоро дождется своего добытчика.
Дома фактории стоят просторно. Селились тут те самые таежные промышленники, которые, приплывая всей семьей на медленных ладьях своих в малолюдное и молчаливое районное село и прожив в нем по делам несколько дней — в своих, приткнутых к берегу, плавучих домах, — не чаяли, как скорее из него выбраться, так тяготили их и кружили голову суета и шумность поселкового размеренного уклада и так тянуло обратно домой, в любезное сердцу безмолвие лесных дебрей, приютивших их заимки. И понятно, что, обосновываясь на фактории, они с опаской думали о жизни «на людях» и, в память своих, укрытых от всего света, избушек на берегу неведомых глухих речек, ставили дома как можно дальше друг от друга. Тайга и тут позаботилась о своих чадах — окружила каждый дворик частой сосновой порослью, тем обеспечив хозяевам их привычные тишину и обособленность.
Совсем на отшибе прячется в хвое избушка, где живет Фиса с ветхой, выжившей из ума старухой: та ни с кем не говорит ни слова, а день и ночь шепчет про себя непонятное, чего не могут разобрать и знающие язык ее племени. Старуха редко спускается с русской печки, а если выберется на улицу — простоволосая, с серыми свалявшимися космами, — то непременно с топором, которым принимается сечь на колоде прутья, причем рубит их, пока не превратит в крошки; их она, отложив топор, пересыпает пригоршнями в костлявых, трясущихся руках. Заботятся об этой старухе все женщины фактории.
Фисина избушка — ветхая и убогая, с крышей из прожелобленных еловых вершинок, обросших мхом и подгнивших. С одной стороны крыша приподнята над срубом чураками[23], так что образуется скат, а чердак открыт всем ветрам и непогоде, и с улицы видны сложенные на потолке рассохшиеся нарты с обломанным полозом, остатки ловушек и еще какой-то хлам. Жилище Фисы и внутри поражает своими скудостью и запущенностью. Там, кажется, нет ничего, кроме козел с двумя-тремя досками для спанья, стола и скамьи, тряпья и на полке возле печки — нескольких закопченных мисок и котелка.
Большинство остальных эвенков и кэто на Сыме живут, перекочевывая с одного стойбища на другое, кто в десяти — пятнадцати, кто в тридцати и сорока километрах от фактории, и наезжают сюда время от времени по своим делам. Изредка случается, что какая-нибудь семья переберется зимой на факторию, поживет, пережидая самую лютую стужу, но не надолго. Непривычно в закрытых домах и тянет в зыбкое лесное жило. Ведь и в чуме, коли у хозяина припасено вдоволь оленьих шкур и мехов, бывает куда как уютно и тепло, — и мил старому охотнику древний очаг отцов.
Старый Бояринов сколько раз соблазнялся крепко осесть на фактории: обзаводился рубленой избой, пробовал пустить корни, но — давят бревенчатые стены сына таежного приволья, ему не хватает воздуха в плотно укупоренных коробках, и он, заскучав, уходил со своей старухой в тайгу и там, отыскав укромное урочище, где вдоволь птицы, зверя и рыбы, щедры ягодники и нетронуты ковры ягеля для оленей, ставил свой чум.
Русские на фактории гостеприимны и дружественны, но они вечно при деле, им некогда, — и милее постучать в дверь к своему: потому все всегда идут к Фисе — провести ли несколько часов или пожить у нее с семьей. Плохо, конечно, очень плохо в пустой, кое-как вытопленной избе, но таежные кочевники не избалованы — им не в диковинку скудный обиход, суровые условия. Михаил Михайлович и не замечает грязного пола, отсутствия посуды, порожнего стола, всего запустения Фисиного жилья.
С лавки, на которую он сел, когда вошел, Бояринов опустился на пол и теперь сидит, прислонившись к ней спиной, привычно поджав под себя скрещенные ноги. Тут же на полу перед ним — алюминиевый котелок с чаем. Соорудив на шестке огонек, Фиса вскипятила воды и всыпала туда целую пачку из стариковского мешка. Чай напрел, приобрел терпкий вкус и стал черным как деготь. Бояринов черпает из котелка жестяной банкой из-под консервов и, обжигаясь, маленькими глотками, пьет состряпанный Фисой отвар. В другой руке у него самодельная трубка с толстым прямым чубуком: можно пахучие едкие затяжки запивать горячим горьким напитком, и все это — никуда не торопясь, наслаждаясь, ни о чем не заботясь. Позади, на подоконнике крохотного окошка, поставлены его бутылки со спиртом: одна нераспечатанная, от другой отпито чуть-чуть — она еще полна по плечики. Михаил Михайлович сейчас испытывает душевный подъем первого легкого опьянения, по всему телу разлилось приятное тепло, и он отчетливо и с радостью сознает, что волен каждую минуту встать и идти к своей лодке, отплыть к старухе. Все пока обстоит хорошо и ничего непоправимого не произошло.
Фиса, которой он отлил спирту на дно банки, выпила, посидела немного, вся болезненно сжавшись, но невдолге воспрянула и, чего-то пошарив в избе, ушла, заявив, что принесет от засольщика рыбы. Можно бы, пока ее нет, убраться восвояси, чтобы все не обернулось худо… Бояринов борется с овладевшим им состоянием блаженного покоя, он знает, что если сейчас вот не встать и не собраться в дорогу… Ах, слаба стариковская воля! Бояринов усиленно затягивается дымом, одурманенная голова слегка кружится, в руках и ногах восхитительная расслабленность. Как бежать от таких редких минут: под рукой почти все, что требуется для полного счастья, — спирт, чай, табак. Стоит, если захотеть, протянуть руку — и огненный глоток снова обожжет душу, вдохнет силы, жар, мужество… Уже оживают, толкутся в памяти воспоминания о самых отрадных годах молодости, о пушистых и легких связках шкурок, какие он бросал на прилавок приемщику пушнины под одобрительные и чуть завистливые возгласы столпившихся на заготпункте охотников, о праздничной поездке в далекий город, где ему пожимали руку большие начальники, преподносили грамоты и подарки… Да мало ли можно вспомнить славных дел, удач, от которых ликовала душа лесного человека? Однако все это ужасно далеко, стало забываться, уже мало кто вокруг знает о былых подвигах славного охотника! Не худо бы, нашлось кому сейчас рассказать о них по порядку, втолковать — каким почетным человеком был одряхлевший дед Бояринов!