Но однажды, в начале 1979 года, мой давний друг, знаток и поклонник пойнтеров Александр Сергеевич Блистанов, привез мне двухмесячного щенка. Разумеется, желто-пегого пойнтера. Посчитал он, что рано мне порывать с традицией и расставаться с охотой. Да что там! Нетрудно было меня уговорить, поманив надеждой снова оказаться в поле и тихим «вперед» позволить нетерпеливому псу броситься в поиск…
Бегут годы… Нынче я собираюсь отметить юбилей — Рексу-четвертому в исходе этого года, 1985-го, исполнится семь лет. Он сделался солидным псом, отлично проявившим себя на охоте: об этом говорит полученный им в прошлом году диплом «Лучшей полевой собаке года». При этом Рекс сохранил чисто щенячью резвость, обожает играть со старой резиновой игрушкой. Вот он подошел к креслу и сует мне ее в руку с тем, чтобы я швырнул, а он шало бросится за ней, сбивая половики, и снова подаст, виляя при этом не одним прутом, но всем задом. Разумеется, я сдаюсь много раньше, чем ему надоест скакать, рыча от восторга…
Мне приходится повторяться: и в этом Рексе проявились самые привлекательные черты характера и свойства пойнтеров — горячих, даже неистовых в поле и неизменно миролюбивых и покойных в домашних условиях. Он, само собой, сделался любимцем детворы во дворе дома, где я живу. И даже те пожилые женщины, что от века предубежденно относятся ко всем собакам, почитая их созданными им в пику, проходят мимо Рекса без заранее подготовленных язвительных замечаний. Детям, бросившимся навстречу с криком: «Рекс! Рекс!» — он терпеливо поддается, — они его теребят, ласкают, требуют: «Дай лапу!» Приключаются и конфузы: он не прозевает деликатно прихватить булочку или конфету, оплошно выставленные в дразнящей близости от его морды. Но похищение свершается так миролюбиво и осторожно, что владельцу лакомства и в голову не приходит расплакаться… У самого Рекса можно безопасно отнять обгладываемую им сахарную косточку — рассвирепеть он не в состоянии. И не было за семь лет его жизни случая, который бы кончился для меня неприятностью («Ваша собака испугала моего ребенка!») и заставил пожалеть о данной Рексу раз и навсегда воле гулять без сворки. Лишь грубость и несправедливость способны ожесточить пойнтера, сделать его агрессивным.
Припоминая свои эпизодические охоты с сеттерами, как И наблюдения за поиском немецких легавых, я убедился, что в спортивном отношении они все уступают пойнтерам, которых традиция недаром поставила впереди всех остальных легавых. Их прежде всего выделяет резвость: пешими выглядят по сравнению с ними прочие легаши; отличает их и понятливость, мягкость характера, облегчающие натаску, тонкое чутье. Встречаются, разумеется, наделенные исключительными охотничьими качествами представители других пород подружейных собак, а по добычливости охота с иными сеттерами и тем более курцхаарами может оказаться более прибыльной. Но в смысле спортивном и в эстетическом отношении — у пойнтера среди прочих легашей нет соперников!
1985
СЛУЧАЙ НА ПРОМЫСЛЕ
Мы подплывали к устью Каса. Я стал с особенным вниманием вглядываться в левый, очень памятный мне берег. Мне даже казалось, что я опознаю отдельные плоские его мыски, скопления камней и отмели, хотя это вряд ли возможно: на десятки километров тянется ровная прибрежная полоса, устланная крупной галькой, за ней неподалеку берег поднимается невысоким земляным уступом, покрытым тальниками, истерзанными льдинами и захламленными речными наносами, а дальше раскинулись луга с озерками и курьями, отороченными кустарником и ограниченными на горизонте темной опушкой тайги, Где тут отличить какую-нибудь отмель или полузамытую песком корягу, которым нет счету?
Именно по этому участку берега я брел много лет назад, отправляясь промышлять ондатру в пойменных озерах. Сентябрь — в тот год ласковый и сухой — я провел, неизменно сопутствуемый промысловым счастием, на пустынном острове в русле Енисея, и решил попытать его в новом месте, хотя сезон был на исходе, погода хмурилась и задул сивер — предвестник холодов и устойчивого ненастья. Однако мерещившаяся впереди возможность поискать удачи в нетронутых местах, заключить сезон десятком дней добычливой ловли пересиливала прочие соображения. Да и не тянуло возвращаться в село, где я жил тогда: когда доводится подолгу быть один на один с природой, общение с ней кажется наполненным особым смыслом и значением и жаль обрывать его.
Едва занялся день, намеченный для расставания с островом, меня так славно приютившим, я погрузил в долбленую, легонькую ветку свои пожитки, залил в очаге землянки тлеющие угли, которым не давал угаснуть около месяца, оттолкнулся веслом от берега и стал с великим бережением переправляться через рукав реки. Кто бывал на Енисее, знает, каково в крохотной утлой лодке, вдобавок осевшей в воду по самый краешек бортов, плыть, единоборствуя с могучим течением при помощи игрушечно-легкого двухперого весла! Нужный берег приближается — ох как медленно, всякое дуновение воздуха настораживает. Всего безопаснее охотнику пересекать Енисей в ранний рассветный час, когда тихо и менее всего вероятно, что настигнет порыв внезапно налетевшего ветра.
Благополучно достигнув берега, я стал готовиться к походу вверх по реке. Мне предстояло подняться на тридцать пять километров. К такой дороге готовиться надо тщательно: в далеком утомительном походе всего важнее не сбиваться с раз налаженного ритма движения — будь то гребля, отталкивание шестом, таежная трудная ходьба на лыжах или пешком. Мне предстояло впрячься в бурлацкую лямку.
Чтобы посудина послушно шла вдоль берега, не рыская и не становясь поперек струи, мало привязать бечеву, за которую тянешь ее против течения, точно в надлежащем месте, — много отступя от носа, но не близко от середины посудины, — надо еще и груз распределить равномерно: если отяжелить переднюю часть, ветка будет зарываться носом, если слишком осядет корма, она будет парусить.
Имущества у меня много, и, как увидите, очень ценного. Тут прежде всего ружье и припас к нему, выдаваемый промышленнику под обязательство сдачи пушнины; почти невесомые, но такие драгоценные пачки тщательно упакованных, просушенных, очищенных и расправленных шкурок ондатр, — то, что будет кормить меня часть года и — это не менее важно — утвердит мою славу добычливого охотника, которому отпускают в кредит муку и сахар, выдают добавочные лицензии на выдру и соболя, изредка премируют. Тючок с пушниной требовал особых попечений — его надо было прятать от воды, от шалого ветра! Укладывал я и груду капканов, мотки проволоки, котелок и чайник, рыбачьи сети, провизию, пялки для обработки шкурок, немыслимые куски брезента и обрывки оленьего меха, предназначенные оборонить от дождя и стужи, разные шилья, гвоздочки, дратву, паклю и прочий дрязг для всяких починок, — начиная от одежды и обуви до пробоин и течей в старенькой ветке; были тут и обязательная смена белья, простиранная и выполосканная в озерной водице, запасная кое-какая одежонка, портянки — всего не перечислишь! И все это — заношенное, латаное, ржавое, закопченное и лоснящееся от употребления, задубевшее и полинявшее от дождя, зноя и непогоды, со щербинками, вмятинами, трещинками, грубыми швами, прожженными и протертыми местами, — словом, со следами верного и дружественного служения человеку…
Сколь ни скудными могут показаться эти пожитки, они, в те поры, представляли более или менее все мое земное достояние. Дома, правда, висел на гвозде овчинный полушубок, стояли в углу катанки и камусовые лыжи, а на полке красовалось несколько тарелок и чашек, но именно в капканах, долбленке, снастях и приспособлениях заключались мои возможности промышлять и рыбачить, — то есть жить и дальше мериться с неподатливой судьбой, чуть оборачивая в свою пользу ее предначертания.
Лишь тщательно все уложив, подогнав мешки и узлы один к другому сколь возможно плотно, особо позаботившись о надежном месте для топора — острого и сверкающего, оберегаемого пуще всего на промысле, где без него и делать нечего; еще и еще раз проверив — надежно ли защищены от воды пушнина, патроны и спички, убедившись в прочности петли, какой бечева была привязана к переднему и единственному шпангоуту лодки, я перекинул через плечо лямку, осторожно столкнул лодку на воду и, когда она оказалась на плаву и течение, подхватив, слегка потянуло ее вниз, тронулся в путь.
Идти приходилось у самой воды и следить, чтобы бечева не провисала или чересчур не натягивалась, когда небольшие бухточки или вдававшиеся в реку язычки гальки заставляли отступить от реки или к ней приблизиться. Я то убыстрял шаг, то замедлял, регулируя ход лодки, иногда забирался подальше от воды. Брел я местами и по ней, и это было неприятно, потому что моя обувь — сшитые из невыделанной просмоленной кожи бродни, мягкие и легкие, хоть и не пропускали воду, но, отсыревая, становились дряблыми и скользкими.
И еще затруднял ходьбу поднявшийся около полудня ветер. Он дул с севера, почти вдоль реки, и когда порывы его усиливались, надо было наклоняться вперед чуть больше и отворачивать лицо от крупных капель и градинок, которые он швырял навстречу. Их посылали тучи, равными промежутками поднимавшиеся из-за небосклона, затем быстро плывшие мне навстречу по синему небу, пока они не оказывались над головой. Они проливались коротким косым дождем или белым облаком града и тут же стремительно уносились прочь. И снова появлялось солнце, по-октябрьски низкое и негреющее, но яркое. Неспокойная река становилась темно-синей, и черно блестела смоченная галька. Потом, подсыхая, она начинала светлеть, пока не налетал новый шквал, все кругом меркло, замирало, и река и дали на миг тонули в пелене и шуме дождя или града, громко секшего воду.
Я то и дело оглядывался на лодку с потемневшими тюками, однако мочило нас сравнительно мало и редко, так что можно было пока не очень беспокоиться о сохранности груза. Разыграйся настоящий шторм, пришлось бы вытаскивать лодку на берег и искать укрытия в тальниках, под кое-как сооруженным навесом.