Временами, когда ступал по сплошной гальке, ходьба давалась трудно: то и дело оскальзывался на обкатанных, мокрых камешках. Зато удивительно легко было идти по плотному песку, гладкому, словно укатанному грузным катком. Шаг тут становился невольно пружинистее и спорее, и я переставал чувствовать лямку, которая вообще-то изрядно давала о себе знать, особенно всякий раз, как изменялась скорость хода, — ровно скользившая ветка резко натягивала бечеву, и она врезалась в плечо.
Шли часы, безостановочно брел и я со своим возом. И постепенно приспособился к механике движений, выполнял их автоматически, без участия сознания: ноги сами приноравливались к неровностям, инстинкт подсказывал, когда лучше отойти от воды или поторопиться, чтобы легче протянуть лодку по быстринке, дать ей вернее обойти подводный камень, глаз безошибочно следил за препятствиями и предупреждал об опасности. Они возникали в виде каменистых мелей под самым берегом. На них легко было посадить лодку, что, при сильных встречных струях, грозило опрокинуть ненадежную мою скорлупку, — достаточно было ей на мгновение развернуться поперек течения. На таких мелях я заходил в реку и, взяв ветку за нос, проводил ее через узкие промежутки между камнями и порожками.
В общем продвигался я медленно, делая, вероятно, не более трех километров в час, и знал, что мне за день не дойти до нужного места: важно было с темнотой очутиться там, где нашелся бы сухой плавник для костра, яма или уступ берега, удобные для сооружения укрытия от дождя и ветра. Дневного привала я решил не делать, зная, что потеряю уйму времени, и предусмотрительно наполнил карман сухарями и запасся жестянкой от консервов. Я на ходу засовывал руку в карман, не торопясь, нащупывал там пальцами сухарь, давая им выбрать тот, который казался в тот момент самым аппетитным, — хотя знал, что съем их все, — клал его в рот и с наслаждением принимался обгрызать выступающие кромки, пока не чувствовал, что можно нажать зубами посильнее, и разгрызть сухарь целиком. Когда от съеденных сухарей и черствых ржаных крошек начинало першить в горле, я чуть задерживал шаг, наклонялся и зачерпывал воды в баночку. Пить приходилось малюсенькими глотками — вода была ледяной, от нее ломило зубы и легко было, разгоряченному ходьбой, застудить горло. Не знаю — подкрепляла ли такая еда: она, во всяком случае, не давала ощущения прилива сил и сытости, но, с другой стороны, я не чувствовал особой усталости.
Во второй половине дня слившиеся тучи сплошь закрыли небо. Ветер улегся, и временами падал крупный мягкий снег, ненадолго порошивший гальку и песок. Сделалось хмуро, пустынный Енисей потемнел, стал тяжелым, казалось — со всех сторон надвинулось и плотно обступило неприветливое предзимнее безлюдие. Вдоль берега изредка пролетали над водой одинокие запоздавшие утки. Навигация была закрыта, обстановка с реки снята, и за день я не повстречал ни души.
Я прошел уже, может быть, около двух десятков километров, таких однообразных, что временами казалось, будто я бреду все по одному месту, между тем я шел все тем же ровным шагом, даже перестал ощущать тяжесть лодки, сделавшуюся привычной. Иногда веревка вдруг больно напоминала о ней — лямка врезалась в плечо, хоть я и обмотал ее рукавом от драной телогрейки. Переместив машинально бечевку с натруженного места, я продолжал думать о насущном: как-то задастся промысел на озерах, известных мне лишь понаслышке, скоро ли добреду до подходящего места с кустарником или леском, где бы устроить ночлег, и как там — цела ли давно заброшенная охотничья избушка, которую я надеялся разыскать, чтобы не жить в шалаше?
Вдруг я почувствовал, что ничего за собой не тяну, а волочится сзади оборванная бечева.
Не сразу уразумел я громадность надвинувшейся катастрофы и, еще не особенно тревожась, бросился назад к лодке, уже утратившей инерцию движения и чуть покачивавшейся на месте, невдалеке от берега, на струе, которая должна была сейчас ее подхватить и, увлечь за собой. Шаг, другой по воде — и я оказался по колено в реке, а до ветки оставалось не меньше шести-семи метров, и, чтобы достать ее, мне надо было погрузиться по шею, может быть поплыть…
Было немыслимо очутиться потом в мокрой одежде на голом берегу, где не было ни дровинки, и я выскочил на песок, лихорадочно соображая — как спасти лодку? Будь у меня шест, я мог бы достать ее с мелкого места, а у меня и топора при себе не было: он в ветке вместе с остальным скарбом, сейчас мне представившимся бесценным, как собственная жизнь. И все это уже находилось во власти реки: течение вот-вот отобьет лодку от берега, потащит на перекат, который я недавно миновал, менее чем в полукилометре от меня. Там тоненькое, как картон, днище пробьют камни, и тогда — прощай мои сокровища!
Я побежал вдоль берега, на ходу сбрасывая одежду, выглядывая сушину или жердь на голой отмели и в соседних кустах, не спуская глаз с ветки. Ее ровно несло течение, слегка покачивая и поворачивая в разные стороны: вот она встанет поперек струи, вот наскочит на корягу…
Мне пришлось присесть на камень, чтобы развязать ремешки на броднях и разуться, снять ватные брюки. Как я ни спешил, лодка успела порядочно уплыть, и я побежал что есть духу, ушибаясь о камни, чувствуя, как всего пронизывает холод. Полцарства за жердь! Эх, кабы спасти ружье и шкурки, пусть пропадает остальное… А двести капканов?
Я уже пробовал вырвать с корнем или заломить несколько деревцев с тонким и довольно длинным стволом, — но не тут-то было! — не хватало силы. Тогда я вприпрыжку побежал к реке, зашагал по ледяной воде, сводившей ноги, как клещами. Вот она дошла до бедер, выше, я уже стою в ней по пояс. Ветка проплывает в пяти метрах. Еще шаг, еще… нет, немыслимо броситься вплавь, и так перехватило дыхание, ноги и нижнюю часть туловища стянули ледяные тиски.
Лодка проплыла мимо, я снова на берегу, стою несколько секунд и смотрю на нее, словно всего важнее сейчас определить, что она не убыстряет хода и не задерживается, сплывает очень плавно. Даже не могу сообразить, что предпринять, и где-то в глубине сознания на миг возникает малодушное намерение отказаться от борьбы: потом будь что будет, лишь бы сейчас больше не лезть в реку! Обуюсь, оденусь и побреду обратно. При себе — ни одной спички, ближайшее село ниже острова, на котором я промышлял, и чтобы до него добраться, надо переправиться через Кас… на чем?
Верно, что отчаяние придает силы и решимости. Я побежал к брошенной телогрейке, надел ее и снова ринулся к кустам. Почти сразу мне удалось вырвать из земли осинку с кривым нескладным стволом метров семи в длину: она росла у самого берегового уступа и держалась не особенно крепко. Я обломил у нее лишние ветки, взвалил на плечо. До чего же тяжелой она показалась, пока я бежал метров полтораста, чтобы очутиться значительно ниже лодки. Дышал я как запаленная лошадь.
Выставив осинку перед собой, с трудом удерживая равновесие, я стал входить в воду, на этот раз с решимостью, которую уже ничто не могло сломить. Ступая осторожно и медленно, остерегаясь оступиться, я отошел метров на десять от берега, и вода подошла мне под мышки, но куртка помогла: одетому легче выдержать момент погружения в ледяную ванну. Пришлось немного ждать, стоя с поднятой над водой осинкой, так как я поторопился выйти навстречу лодке — уж очень боялся пропустить, зная твердо, что повторить эту попытку не смогу ни за что.
Когда ветка оказалась против меня, я, мягко и бережно, опустил на ее середину макушку деревца, стараясь, чтобы она сразу легла на оба борта: малейшее резкое и неловкое движение могло накренить посудинку, она бы зачерпнула воды и пошла ко дну. Когда я почувствовал, что конец моей нескладной жерди нашел опору, я стал, пятясь, выбираться на берег, увлекая ветку за собой. Она послушно следовала за мной, как на сворке. И когда мы оказались на мелком месте, я откинул осинку прочь и, не разбирая, куда ступаю, не чуя, как бью ноги об острые камни, стремительно бросился к ветке, ухватил ее за борт сначала одной рукой, потом двумя, развернул носом и, ликуя, вытолкнул на берег.
1966
ВОСПОМИНАНИЯ. ЭССЕ
О ТОЛСТОМ
Свои первые десять лет я жил в России, у которой был Толстой. А это значит, что едва не с младенческих лет прислушивался к постоянным толкам о нем взрослых, ибо как раз в последние годы жизни писателя русское общество сильно волновали — и занимали наводнявшие страну сведения о его поступках и всякое сказанное им слово встречало живой отклик.
Детей в то время водили по воскресеньям в церковь, в большие праздники причащали. Службы казались очень длинными, но обряды и пенье занимали, духовенство в облаченьях, таинственная скороговорка шепотом при целовании креста и весь заставлявший взрослых склонять голову и углубленно замыкаться в молчании чин внушал почтительность и восхищение, и потому поражали разговоры старших за обеденным столом или в гостиной о Толстом — седом бородатом графе в мужицких сапогах и косоворотке, осудившем православное богослужение, назвавшем комедией принятие святых таинств и за это отлученном от церкви. В детском представлении он рисовался великим грешником, обреченным гореть в геенне огненной.
Среди первых прочитанных книг были, разумеется, и произведения Толстого. Уже в приготовительном классе Тенишевского училища в Петербурге, куда меня отдали на восьмом году, мы знали и «Детство», и некоторые сказки, и особенно «Кавказского пленника». Около того времени как раз отмечался полувековой юбилей «покорения Кавказа», по тогдашней терминологии, — и в мальчишеском воображении Толстой, участник тех войн, представал в обличий непобедимого воина, в дыму и грохоте выстрелов, бесстрашно штурмующего со своими храбрыми солдатушками аулы «немирных» горцев — «злых чечен, точащих свой кинжал»… Это мы тоже знали.
Были у меня о Толстом и другого порядка воспоминания, как будто бы чуть сближавшие с ним, предполагавшие некие общие нам обоим впечатления. В очень юные годы, на пороге детства, меня летом возили к тетке, сестре матери, в Новосильский уезд, входивший тогда в Тульскую губернию. Неподалеку от усадьбы тети стояла на реке Зуше старая-старая водяная мельница, живописно расположенная в излучине. Настолько живописно, что туда частенько приезжали окрестные помещики, соблазненные окуневым щедрым клевом, тенистой прохладой возле укрытого дуплистыми ветлами омута, гостеприимным приемом мельничихи, угощавшей молоком с ледника и душистым хлебом, ставившей на стол под сенью акаций огромны