ещения и земских учреждений, был одним из учредителей общества по ликвидации неграмотности, подавал правительству проекты реформ для улучшения быта крестьян, чем и как мог помогал воспитывать в людях чувство собственного достоинства, приобщать широкие слои к культуре, выкорчевывать безгласность и раболепие перед начальством.
Младший друг Тургенева, литературный критик П. В. Анненков, очень верно и глубоко определил те обстоятельства биографии писателя, которые дали повод некоторым его современникам и не слишком вдумчивым мемуаристам, как и позднейшим истолкователям его творчества, приписать ему приверженность культуре Запада в ущерб симпатиям к России, и даже его патриотизму. Анненков писал в своих воспоминаниях:
«Питая врожденное отвращение к насилию, получив от природы ненависть к попранию человеческих прав, Тургенев мстил господству крепостничества в нравах и понятиях тем, что объявлял себя противником, без разбора, всех коренных, так называемых основ русского быта. Он потешался над благоговейным отношением Москвы к некоторым излюбленным квази-началам русской истории»[29].
В этом несколько отвлеченно сформулированном высказывании осторожного Анненкова мне видится ссылка на уваровскую формулу официального патриотизма: «самодержавие, православие, народность», неприемлемую для Тургенева, с ранних лет постигшего ее фальшь и реакционную суть. Те, кто под вывеской любви к отечеству отстаивал существующие порядки, призывал держаться патриархального уклада, учил нерассуждающей покорности, этим преграждая путь прогрессу и просвещению, не прощали писателю его просветительской деятельности и выступлений в пользу реформ, обвиняя его в равнодушии к «истинно народным началам» и недостатке патриотизма.
Подчеркнем, что Тургенев никогда не был нерассуждающим, слепым патриотом, огульно расхваливающим свое и хулящим иноземное, не проявлял преклонения перед отсталыми формами жизни и быта своей страны. Это был прежде всего просвещенный, дальновидный патриот. Он проницательно узнавал под любой вывеской устарелое и косное, дремучее и объявлял ему бой. Тому свидетельство — жаркие споры и диспуты между охранителями и прогрессивной частью общества, какие вызвали его романы: равнодушных не оставалось. Тургенев обладал редким даром угадывать и отражать в своих произведениях едва назревавшие в общественном сознании сдвиги и перемены, предвидеть их последствия и влияние на дальнейший ход жизни.
Тургенев как-то признавался, что ему не удалось бы написать «Записок охотника», если бы он оставался в России, — надо было окинуть издали необъятную панораму жизни дореформенной деревни, вглядеться в нее на расстоянии, чтобы не застили ее мелочи, и создать обобщенную полную картину. Так художник во время работы отходит от своего холста, чтобы удостовериться — гармонично ли выписаны подробности, не нарушает ли какая-либо из них общности композиции.
Как камешки в мозаичном панно, каждый рассказ «Записок охотника», заняв в них свое место, составляет дополняющий общую картину фрагмент, подчиненный единству замысла. Небольшая книга сделалась летописью крепостной деревни, отразила целый пласт народной жизни… Вспомним, что другой великий художник — Гоголь — уезжал за границу, чтобы «из прекрасного далека» лучше и зорче охватить общую картину России, не искаженную частностями и мимолетными впечатлениями: «Мертвые души» писались в Риме.
Зато свои романы, посвященные злободневным общественным явлениям, Тургенев писал в Спасском-Лутовинове. Тут он становился публицистом, и ему нужно было чувствовать вокруг себя кипение жизни, видеть своих героев, общаться с ними, дышать накаленным воздухом политических и литературных баталий, быть в гуще событий.
И в эти периоды от сетовал на обстоятельства, не позволявшие вернуться в Россию. В его письмах то и дело звучат ностальгические нотки, он как о недосягаемом счастье мечтает о родных местах. Приведу несколько относящихся к разным годам высказываний писателя: они достаточно красноречивы и в комментариях не нуждаются.
«Все, что я вижу и слышу — как-то теснее и ближе прижимает меня к России, все родное становится мне вдвойне дорого — и если бы не особенные, от меня уж точно не зависящие обстоятельства — я бы теперь же вернулся домой»[30].
«Начинаю знакомиться с новыми французами — но мало нахожу в них вкуса — и только думаю о возвращении весной в возлюбленный Мценский уезд. То-то мне будет приятно увидеть эту старую дребедень, лучше которой все-таки нет ничего на свете для нашего брата, степняка. Егорьев день, соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи по дорогам — вот чего жаждет моя душа!»[31].
«Кто мне растолкует то отрадное чувство, которое всякий раз овладевает мною, когда я с высоты Висельной горы открываю Мценск? В этом зрелище нет ничего особенно пленительного, — а мне весело. А это и есть чувство родины»[32].
«Пишется хорошо, только живя в русской деревне. Там и воздух-то как будто «полон мыслей!»… Мысли напрашиваются сами»[33].
Тот же Анненков приводит отрывок из письма Тургенева от 22/10 июня 1859 года из Виши, в котором тот писал:
«Все французское для меня воняет»[34].
И там же читаем:
«Кстати заметить, что он был далек в это время (1859 год. — О. В.) от поклонения гению Франции и, напротив, не признавал за ним и тех заслуг, какие оказывали европейской цивилизации ее лучшие умы».
Было бы ошибочно ставить большому художнику или поэту «каждое лыко в строку»: не всякому их высказыванию следует придавать значение и, тем более, делать из него обобщающие выводы. Мало ли что говорится сгоряча, в горькую минуту, в запальчивости спора, под влиянием преходящих обстоятельств! Нет, разумеется, все французское далеко не всегда «воняло» Тургеневу, как грубовато выразился в раздражении писатель: он отлично умел различить и оценить то дельное или высокое, что внесли французы в развитие культуры и искусств, в прогресс общественных форм и т. д. Но, вникая в господствующие у писателя настроения, взвешивая его высказывания и подводя итог его деятельности, мы вправе решительно отмести сомнения в том, что когда-нибудь, в любой период жизни, какие-либо привязанности или увлечения отторгали его от любви к своему народу, от сознания своего долга перед родиной. И оказавшись из-за чувства, в известном смысле рокового, привязанным на всю жизнь к знаменитой Полине Виардо — гениальной драматической актрисе, обладавшей вдобавок пленительным голосом, Тургенев, и пристраивая свою одинокую жизнь к ее очагу, переживал глубокое раздвоение: было невозможно не жить вблизи любимой женщины, между тем как русская душа влекла в родные места.
Под конец жизни тоска по ним превозмогла все остальное: существуют убедительные доказательства того, что года за три до смерти Тургенев твердо решил навсегда возвратиться в Россию и стал свой переезд приготавливать.
Его письма этого периода полны забот о благоустройстве и поновлении Спасского-Лутовинова: дом, службы, цветники, парк — обо всем упоминал Тургенев, давая точные указания, где, как и что сделать. И только смертельная болезнь не позволила писателю осуществить свое намерение: ни заново обставленные и отделанные комнаты, ни рабатки с любимыми цветами, ни выстроенная оранжерея так и не дождались своего хозяина…
Нет, разумеется, любовь к Полине Виардо не поработила Тургенева Западу. Наоборот, оказавшись за границей, он не только сильнее ощутил свои русские корни, но и почувствовал себя там полномочным представителем культуры своей страны. Известный русский историк и социолог академик М. М. Ковалевский писал в своих воспоминаниях:
«Живя по личным причинам в Париже, он в то же время служил русским интересам. Мы назвали его шутя «послом от русской интеллигенции». Не было русского или русской, сколько-нибудь прикосновенных к писательству, живописи или музыке, о которых так или иначе не хлопотал бы Тургенев»[35].
Об этих хлопотах Тургенева нет надобности говорить — они общеизвестны. Непостижимо, сколькими нитями он, проживая в Париже или Баден-Бадене, оставался связанным с жизнью России. Прочитывая едва ли не все русские журналы, он отмечал любое проявление таланта, иногда по первой публикации спешил рекомендовать вниманию друзей-редакторов и писателей еще вовсе темное имя. Дверь его парижской квартиры была широко распахнута для всех приезжих из России — будь то политические эмигранты, начинающие литераторы, учащиеся, праздные туристы: он принимал всех и всегда старался оказать помощь.
Тургенев не уставал знакомить западных читателей с русской культурой — переводил сам, находил переводчиков, публиковал статьи о произведениях своих современников, выдающихся русских писателей. Систематическое и все расширяющееся знакомство Западной Европы и Америки с нашей литературой началось именно с Тургенева. Тут писатель бывал неутомим, широк и никогда не считался с личными симпатиями к автору, если популяризация его произведений за рубежом служила росту престижа русской культуры.
Несомненно и то, что пребывание Тургенева за границей послужило на пользу и самому писателю. Не следует забывать, что в Тургеневе, начитанном и образованном как никто, все же сидел избалованный русский барин, не чувствовавший ответственности перед своим призванием, склонный относиться к литературным занятиям как к приятному провождению времени.
Смотреть серьезно на свое дарование, начать профессионально работать его заставила новая среда, та роль «посланника русской интеллигенции», о которой писал Ковалевский. Близость с семьей Виардо ввела молодого литератора с барскими привычками в элитный круг мировых столиц. Салон супругов Виардо, где бы они его ни открывали — в Париже, Лондоне или Берлине, — посещали все знаменитости: выдающиеся писатели и поэты, музыканты, художники, актеры — мастера и знатоки своего дела. И это обязывало: пасовать перед ними было нельзя! Благодаря широте познаний, блестящему владению языками, общей талантливости да и природным данным — эффектной внешности, обаянию, остроумию, Тургенев всюду, будь то музыкальные вечера Виардо, светские салоны или дружеские ресторанные встречи с избранными собратьями по перу, привлекал внимание и первенствовал.