Она появилась на заимке совсем недавно: вдруг решив, что ей непременно надо жить с одинокими стариками, она распростилась с людным поселком лесорубов, в котором только что начала работать в больнице, и перевелась в нашу глушь, где всего шесть дворов и горстка доярок и скотников круглый год колотятся вокруг трех длиннющих скотных дворов.
Алка прибила к двери медпункта заимки вывеску, разложила по полкам шкафчика привезенные с собой порошки, стол застелила новенькой клеенкой и стала ждать пациентов. Но на заимке людей, охочих до лечения, не оказалось, девушка принялась вышивать и рьяно сколачивать самодеятельность. Она увлеклась художественным чтением и стала всех тормошить, чтобы ходили ее слушать, даже бабушку не оставляла в покое, и та, ворча и радуясь одновременно, собиралась и, бросив все домашние дела, шла на чтения внучки в клуб — закуток, отгороженный от помещения медпункта выбеленной на совесть дощатой перегородкой и нескупо убранной кумачом.
Алка выбегает из кухни в пальто и платке, достает что-то с этажерки.
— Ты, никак, снова без завтрака уходишь, Алка! Бабушка будет недовольна.
— Чего она меня не подождала!
Хлопает тяжелая дверь — Алки и след простыл, должно быть — надолго.
Я не сразу разглядел за строптивостью Алки, иногда изрядно тормошившей стариков, особенно бабушку, ее сильной к ним любви и привязанности. Она словно нарочно прятала свои чувства за резкими выходками и наружной непокорностью. Алка, несомненно, тосковала по оставленной жизни, может быть, жалела о перемене, но не мыслила оставить стариков, осиротевших после смерти жившей с ними вдовой дочери, Алкиной матери. Арине Григорьевне случалось заставать внучку в слезах, она допытывалась у нее, о чем она плачет, но только и могла дождаться, что «отстань, бабка, тебя не касается!».
В доме никого нет — весенний день всех вывел на улицу, и я тоже не могу усидеть — уж больно там сейчас празднично, ярко, звонко! Пойду, что ли, помогу бабке разыскать Алексея Прокофьевича.
Дом Высотиных стоит над крутым береговым обрывом. Енисей могучим коленом огибает высокий мыс, на котором тесно сгрудились избы и скотные дворы колхозной заимки.
Реку все еще скрывают клубы непроницаемого тумана, но наверху он уже разошелся и позволяет разглядеть берег с валом из огромных льдин, вытолкнутых сюда первым напором воды. Эти льды кое-где поблескивают в пробившихся наконец до земли лучах солнца. Над головой светло и чисто голубеет ясное сибирское небо, еще не знающее нашего дыма и копоти.
А потом подул легкий ветер, и, как по волшебству, раскрылась величавая река, отражающая в своем подвижно застывшем зеркале синеву небесного простора, трепетное сверкание ярких лучей солнца. Туман исчез, будто взвился занавес, — четко видны теперь ели в опушке правобережной тайги, окутанные неуловимо зеленым пухом тальники противоположного берега и за ними — синь и невыносимая для глаз ослепительная белизна снега на лугах.
Поток льда на Енисее то густеет, то становится реже; вся река усеяна множеством уток. Им раздолье! Одни сидят на льдинах, охорашиваются или сладко спят со спрятанной под крылом головой, другие темными точками шныряют и плещутся в промежутках чистой воды, иные, дружно разбрасывая сверкающие брызги, взлетают и где-нибудь вновь стремительно опускаются на воду, густые стаи со свистом проносятся у самого берега. Утки крякают на все лады, кричат, стонут и свистят. Над рекой немолчный гомон — ее всю населил птичий гам и возня. Заунывными кажутся громкие вопли пролетающих чаек — они медленно и по-совиному бесшумно машут седыми крыльями.
Оказалось, что Алексей Прокофьевич ушел довольно далеко от своего дома вверх по реке, туда, где она подобралась к самому подножию яра, и остановился над обрывом. Его неподвижная фигура, худая и высокая несмотря на сутулость, четко вырисовывается на светлом, залитом солнцем небе. Старик, щурясь, пристально глядит на широкую реку. Он обнажил голову и подставляет ее ласковому ветерку и солнцу. Меховая шапка у него в руке, и похоже, что Алексей Прокофьевич пришел поклониться своей реке и прислушивается к ее голосам: седой Енисей может наверняка вести со старым рыбаком особые сокровенные речи, для посторонних невнятные.
В тридцати километрах ниже заимки стоит колхоз «Путь Ильича» — старинная деревня Никулино; Высотины родом оттуда. Дед Алексея Прокофьевича рассказывал ему, что ребенком жил в избе, в которой помер его прадед. Вековые неразрывные и непрерывные связи с Енисеем! Старый Прокофьевич над ним — как бы живой образ сибирской Руси.
Я не сразу заметил Алку: она стояла, тесно прижавшись к деду, и его высокая фигура закрывала ее от меня. Рука старика лежала на Алкином плече: было похоже, что внучка, забравшись под крылышко к дедушке, поддерживает его, обняв сзади рукой. Заметив мое приближение, Алка отстранилась от Алексея Прокофьевича и, подобрав несколько камушков, стала швырять в воду; они описывали длинную дугу в воздухе, и сверху казалось, что они летят очень далеко.
— Утка валом валит, теперь жди гуся, — проговорил в мою сторону Прокофьевич. — Домой небось надо, старуха ждет, а уходить не хочется!
Оживленное это и суматошное время на Енисее — первые дни и недели после того, как он вскроется и мало-мальски пройдет лед: пока вода большая, спешат выплавить из речек лес, завезти в самые отдаленные уголки, с которыми сообщение только судоходное, всякие товары, чтобы хватило до следующей навигации. К своим заветным местам отплывают рыбаки.
Теперь над рекой не один птичий гомон: все, кого задержал туман, не мешкая снова пускаются в путь. Плывет самоходная баржа, сидящая в воде по палубу; она везет груз куда-нибудь в низовья, за несколько тысяч километров, и проносится мимо, не замечая ничего по пути. По течению она идет сказочно быстро и скоро скрывается за поворотом, тогда как в воздухе все еще отдается глухой рев дизелей.
Вот под другим берегом, где еле виднеется поселок лесорубов над кручей, километрах в трех отсюда, громко, точно взрываясь, захлопал мотор, неистово загудел и тут же смолк; сильно напрягая зрение, можно различить у ледяной стенки крошечную точку — моторную лодочку, ныряющую в разведенной самоходной баржей волне. Это наш брат — любитель охотник или рыбак, спустивший на воду посудину с двигателем, любовно и терпеливо латавшимся и подновлявшимся всю зиму. Ничто! Хозяин скоро раскусит его вздорный нрав, приноровится к нему и будет до ледостава все досуги проводить на Енисее!
Потом возникла на горизонте и стала быстро приближаться целая флотилия судов — сверкающих свежей окраской, с изящным силуэтом и в красных вымпелах. Это леспромхоз обкатывает свои мощные буксиры, только что соскользнувшие со слипа. Впереди режет воду особенно красивый теплоход, оставляя за собой вспененный бурлящий след. За ним еще и еще вымпелы, в воздухе гул, как от приближающейся эскадрильи самолетов, и с берега кажется, что команды на этих судах должны очень гордо стоять у штурвала, с восторгом оглядывать несущийся им навстречу вольный речной простор.
Приметив суда, Алексей Прокофьевич необычайно оживился.
— Глянь-ка, глянь, какие красавцы на нашем Енисее. Вон на том, что с белой трубой, впереди, мой младший внучек за главного.
— Валька механиком, дедушка, — поправила Алка.
— И я про то, с малых лет он на катерах да буксирах. — Старик взволнованно указывает рукой на теплоход, даже идет за ним по берегу, но вся флотилия уже пронеслась мимо и суда видны с кормы. На глазах у старика выступили слезы.
Его любимца Вальку я впервые встретил года три назад. Этот дельный паренек тогда только начинал свой путь енисейского речника.
Носовая часть принявшего меня на свой борт почтового катерка занята крохотной каютой. Команда — совсем юный Валя Высотин, со свежим дипломом судового механика, и его помощник, пассажиры — Никита Захарков, известный на Енисее зверолов и рыбак и не менее того прославившийся как отец самой большой здешней семьи, и я — все мы притихли, рассевшись на удобных бортовых лавках, а Валя — примостившись у штурвального колеса с тарелку величиной. Просторная река кажется безбрежной, она вся залита солнечным сиянием, раздробившимся огнем и серебром на легкой ряби. Ветерок и дыхание холодной воды умеряют жгучую ласку солнца, кругом радостные весенние голоса и звон проснувшейся природы.
Ветерок треплет внушительный чуб нашего кормчего, он то и дело откидывает волосы со лба и сощуренных глаз; они устремлены вперед, как полагается капитану, следящему за курсом своего судна. Впрочем здесь и надо смотреть в оба: навстречу мчатся льдины и бревна, опасные для катерка с его жиденькой деревянной обшивкой. Я любуюсь открытым и круглым лицом Вали — оно, под стать всему вокруг, сияет молодостью, радостью, здоровьем. Это, очевидно, один из его первых рейсов в новом качестве: капитан, пусть и самого маленького судна, лицо значительное и ответственное, и это сразу угадывается, стоит взглянуть на Валю! Крепкий и коренастый, в новой ладной тужурке с якорем на золотых пуговицах, он, право, очень хорош!
В избранном им поприще — отражение обычной в здешних местах картины: дети, привыкшие с ранних лет к промыслу с отцами и дедами, потом всю жизнь не расстаются с Енисеем; капитаны быстроходных лайнеров и мощных енисейских буксиров, руководители рыбных промыслов и специалисты экспедиций по освоению и мелиорации судоходных рек, не говоря об армии речных техников и механиков, — почти поголовно рыбачили в детстве со своими родителями, потомственными енисейскими рыбаками.
Тарахтение дизелька спугивает осторожных уток, и стайки их снимаются с воды и улетают прочь задолго до нашего приближения, но Валин помощник — рослый и красивый парень лет двадцати пяти, точно сошедший с картины «Покорение Сибири», — то и дело хватает ружье и ладится стрелять. В конце концов стреляет и раз, и два, и это заведомо безвредно для намеченных жертв… Но так весело огласить простор реки раскатистым выстрелом! Знай, мол, наших! И почему бы плохонькой, расхлябанной одностволке не произвести в этот ликующий волшебный день, когда все кажется по силам и достижимым, почему бы ей не произвести чуда и не сшибить за полтораста метров утку на глазах у приезжего охотника, не подозревающего, как ловко можно «стре́лить» из неказистого сибирского ружьеца! Валя, хоть и следит строговатыми глазами за упражнениями своего помощника, все же невзначай отклоняет курс катерка к завидневшимся впереди уткам: охота — куда денешься!