В избу вошел конюх Иннокентий. Арина Григорьевна тотчас усадила его отведать рыбы. Оказалось, что он пришел к Алексею Прокофьевичу за помощью — у него не ладилась насадка сети. Дед обвел нас всех торжествующим взглядом.
— Пойдем не мешкая, когда так, — заторопился он. — В эту пору рыбаку каждый час, не то что день, дорог. Мы весной, бывало, сутками у снастей дежурили.
Надо сказать, что в воспоминаниях Алексея Прокофьевича, да и его бабки, начисто стерлась грань между временем, когда он с семьей рыбачил на себя, и годами его бригадирства в колхозной артели рыбаков; для обоих труд на реке никогда не прерывался, и в этом была основа жизни: их, очевидно, мало занимал вопрос — добывают ли они себе или колхозу. Живая любовь и рвение к своему промыслу — вот что, как согревший всю их жизнь огонь, пронесли они через восемь с половиной десятилетий своего века.
— Вот поди ж ты, люди все еще к нам ходят, — подивилась Арина Григорьевна, когда ее муж и Иннокентий ушли.
Алка уже обряжалась в резиновые сапоги и порванную телогрейку: мы знали, что она сговорилась с несколькими девушками идти с бригадиром перегораживать устье курьи, — внучку рыбаков наравне со всеми захлестнула весенняя охотничья горячка.
Необычная для Алексея Прокофьевича суетливость и возбуждение выдавали его растерянность: твердо решившись самостоятельно порыбачить, он теперь испугался предстоящих трудностей, хотя и старался не показать виду. Дед без нужды перекладывал приготовленные, тщательно отобранные сети, брал их в руки, чтобы тут же снова положить обратно, опять и опять проверял поплавки, вполголоса бормоча: «Так… так… добро!»
О том, что он накануне подговорил Иннокентия отвезти на лошади ветку к курье, Арина Григорьевна узнала только на следующий день утром, когда конюх подошел к окну и, постучав в стекло, громко окликнул Алексея Прокофьевича.
— Сряжайся, дедушка, ветка на месте. Льда в Еловой нет, весь вынесло!
Старик что-то проговорил в ответ, заерзал на своем ящике, ладясь с него слезть. Бабка не нашлась, что сказать, только огорченно пробормотала: «Собрался-таки!» — и, не закончив прибирать на столе, вышла, переваливаясь, из избы.
Может быть, Арина Григорьевна лучше всех знала, что ее старика, если он уж что задумал; нипочем не отговоришь, или тут сказывалась извечная привычка не перечить в важных делах главе семьи, но только во время сборов, занявших много времени, бабка молчала, помогая рыбаку укладывать в сумку всякую мелочь, отрезая ему хлеб и подавая портянки.
Старик, кряхтя, обувался, громко перечислял разную разность — гвоздики, паклю и всякий иной припас, потребный для заплаток на случай течи в челноке, нитки, нож, шило, чайник и многое еще, что боялся позабыть, долго прилаживал к сумке ремень, словно даже оттягивал решительную минуту. Наконец все было готово, Алексей Прокофьевич перекинул через плечо несколько связанных из тончайших льняных ниток сетей, почти невесомых, которые он умел свернуть в жгут не толще пальца, так что и поверить было нельзя, что в каждой из них добрый десяток погонных сажен. Поправил на голове шапку, сбившуюся во время надевания сумки, и пошел к двери. Уже толкнув ее и нагнувшись у притолоки, он было задержался, вероятно собираясь что-то сказать, но передумал и молча вышел, как уходил обычно — поточить ли топор, привязать оборвавшуюся цепь у собачьей конуры или проведать соседа.
Арина Григорьевна с Алкой, оставшись вдвоем в кухне, стали вполголоса разговаривать. Бабушка как будто оправдывала деда, доказывая внучке, что ставить сети в курье, где нет ни льда, ни течения, — дело нетрудное и дедушка превосходно с ним справится.
— Все равно не надо было отпускать, — твердила Алка, — теперь, пока не возвратится, сердце будет не на месте.
Мысль о восьмидесятишестилетнем рыбаке, плавающем по отдаленной курье в верткой ветке, настолько тревожила, что я решил за ним пойти и стал снаряжаться в путь.
— Его одного не оставляйте! — крикнула мне вдогонку Алка.
День выдался на редкость тихий и теплый, из еле заметных туч накрапывал ласковый, легонький дождик, и обнажившиеся от снега пригорки зеленели на глазах.
Дорога начала подсыхать, ступать по плотной и мягкой земле было легко. Иногда след от ветки, которую лошадь волокла по земле, уводил с дороги, и я шел жнивьем или по лугу, приглядываясь к примятой ею прошлогодней траве.
Длинные пушистые сережки на росших островками тальниках источали горьковатый запах. В просторном небе парили коршуны; над старой березой с омертвелыми суками беспокойно носились вороны, очевидно ссорясь за облюбованное место для гнезда. В наполненных водой ямках дружно славили тепло лягушки.
Я вскоре нагнал Алексея Прокофьевича и пошел потихоньку в некотором расстоянии от него. Старик не повертывал головы, неотступно глядя себе под ноги. Он шел очень ровным шагом, нигде его не убыстряя и не укорачивая, одинаково медленно спускаясь под горку и выбираясь из ложбинок. То и дело обходя разлившуюся повсюду воду, Алексей Прокофьевич подолгу застревал в кустах. Его выгоревшая куртка и особенно свисавшие с плеча сети сливались с серо-зелеными стволами олешника, так что порой он казался тенью, бесшумно двигавшейся на тускло-пестром фоне оголенных кустов, молодой поросли и прошлогодней травы. Правда, привешенные к нескольким сетям кольца внятно позвякивали, так что всякий шаг рыбака сопровождал грустный и мелодичный звон.
Наконец дорога свела нас с поля, и мы пошли ельником, за которым протянулась курья. Скоро между деревьями блеснула вода. Ее отовсюду плотно обступили голые кустарники — курья уходила далеко в обе стороны, теряясь в лесистых берегах. Здесь было очень тихо и глухо. Где-то под противоположным берегом изредка обездоленно кричал чирок.
На прогалине у самой воды лежала опрокинутая ветка. Я подошел как раз вовремя, чтобы помочь Алексею Прокофьевичу ее перевернуть и достать уложенное под ней весло, топор, мешок со снаряжением и теплую одежду — дед, очевидно, собрался порыбачить на славу.
Мы заговорили не сразу — мое появление как будто насторожило рыбака.
— Бабка на помощь откомандировала, — наконец, все еще не справляясь с дыханием после ходьбы, усмехнулся он несколько принужденно. — Я и один управлюсь — ветка всю зиму под крышей на скотном дворе лежала, легкая что перышко.
Ветка была не очень длинная, но глубокая, с нашитыми бортиками и вполне могла поднять двоих, так что я без обиняков предложил рыбаку помочь ему поставить сети. Он начал было отнекиваться, однако больше для вида. Я подхватил топор и пошел вырубать вешки. Алексей Прокофьевич освободился от сумки и, утерев полой куртки обильный пот с лица, стал подвязывать к сетям грузила — камешек в аккуратном берестяном кошелечке, — также доставленные конюхом. Я еще не видывал деда таким красным — сказывались пройденные без передышки четыре километра.
Мне предстояло грести, и Алексей Прокофьевич ступил поэтому первым в спущенную мной на воду ветку; я, правда, придерживал ее с берега, но все ж подивился, как смело и уверенно он в нее шагнул. Потом он присел на колени, спиной к корме, и велел отплывать. После первых резких покачиваний, неизбежных, пока приноравливаешься к такой подвижной и валкой посудине, мы поплыли спокойно. Старик указал мне, куда грести, и мы быстро достигли места, где он наметил поставить первую сеть.
Я подгреб к затопленным тальникам, рыбак сильно трясущимися руками привязал к лозине тетиву, после чего мы стали тихонько отплывать от берега. Старик ловко и споро выметывал отлично расправленную сеть, и поплавки ее ровной цепочкой ложились на воду. Наступил момент, которого я более всего опасался: предстояло на порядочной глубине воткнуть в дно длинную жердь и затем привязать к ней натянутую сеть. Тут приходится повертываться в ветке, склоняться за борт, крепко налегать на жердь, утверждая ее в плотном дне, — равновесие сохраняется каким-то шестым чувством. Алексей Прокофьевич справлялся со всем медленно, однако не слишком раскачивая нашу зыбкую скорлупу.
Но, как обычно бывает, опасность скоро забылась: мы настолько увлеклись, что думали лишь о том, как бы удачнее выбрать для сети место и лучше ее поставить. Я греб в полную силу, дед азартно командовал; мы и не заметили, как покончили со всем нашим запасом — десятком стени́стых двадцатиметровых сетей.
Потом, когда мы с Алексеем Прокофьевичем сидели у костра, мне все виделись невзмученные воды пустынной Еловой, затененной лесистыми темными берегами, нависшая вокруг древняя тишина и древний рыбак в лодочке, выдолбленной из осинового ствола, с сетями, облаженными, как ладили их пращуры, и от всей картины веяло чудесной и дорогой русской стариной.
Оставив старика у огня, я отправился на ветке пострелять уток. Возвращаясь спустя некоторое время той стороной курьи, где стояли наши сети, я заметил, что поплавки у них сбились, ходили по воде, иные ныряли. Пришлось, доплыв до стоянки, тотчас отправиться вместе с Алексеем Прокофьевичем поднимать сети. Рыбы попалось много, та, что покрупнее, успела сильно запутаться в сетях, и дед терпеливо выпрастывал жабры и плавники из обвивших их тонких нитей, потом бросал добычу на дно ветки. Но своей радости он дал проступить только на берегу.
— Я так и знал, что здесь добрая рыбка — вон сколько белым днем в сети насовалось! — весело сказал он, оглядывая порядочную кучу щук, сорог, красавцев ленков и сигов, судорожно разевавших рот и двигавших плавниками, и молодцевато сдвинул шапку с мокрого лба. — Мне здесь каждая ямка, всякая коряжина известны — могу с закрытыми глазами ловить.
Пока Алексей Прокофьевич чистил отобранную на уху рыбу, я доделал начатый дедом шалаш. И вскоре у нас устроилась та исполненная очарования жизнь у костра, которую умеют так заботливо и уютно обставить на недолговечных стоянках рыбаки и охотники. Под навесом из густых еловых веток настлан прикрытый оленьей шкурой мох, нарубленные из сухих пней дрова издают одуряющий смолистый запах, чуть дымит сооруженный из речных камней очажок с чайником, домовито допевающим свою песенку. Вокруг таежная тишина и покой.