— Да, это жена Йоуакима Йоунссона.
— Совершенно верно, она вышла замуж за какого-то Йоуакима, кажется кузнеца. Как она поживает?
— Неплохо, в общем, ничего. Правда, я не был в Дьюпифьёрдюре уже три года.
— Ваши родители там живут?
— Нет, я воспитывался у бабушки. Она умерла.
— Холостяк?
— Да, — ответил я и, спохватившись, добавил: — Я считаю себя помолвленным с одной девушкой.
К моему великому удивлению, это сообщение так развеселило его, что он, казалось, с трудом сдержал смех. Затем он посерьезнел, снова стал похожим на государственного мужа и принялся вертеть в руках авторучку.
— Вы, Паудль, наверное, сильны в исландском?
— Нет, — чистосердечно признался я, — к сожалению, это не так. Я знаю только тот исландский, которому научился у моей покойной бабушки.
— Вы когда-нибудь держали корректуру?
— Нет, — удивленно ответил я.
— И не писали статей в газеты и не переводили рассказов?
— Нет.
— А выпить любите?
— Сам не знаю. Я пробовал спиртное всего два раза в жизни.
— Чем вы занимаетесь — помимо литературы? На что живете?
Зачем он привел меня в эту странную контору? Выпытывать подноготную? У меня не было ни малейшей охоты посвящать незнакомого человека в мои личные дела, но тем не менее я сообщил, что прошлое лето провел на строительстве дороги, а теперь ищу работу.
— Вы состоите в каком-нибудь политическом союзе?
— Я никогда не интересовался политикой.
— Превосходно, стало быть, такой же независимый, как и я, — сказал он, протягивая мне руку. — Не перейти ли нам на «ты»?
Он поднес вечную ручку ко рту, словно губную гармошку, устремил задумчивый взгляд в потолок и принялся отстукивать носком ботинка какую-то мелодию. Видимо, он решил, догадался я, что уже в достаточной мере проявил любезность, и желает закончить беседу. Все, однако, оказалось не так.
— У тебя нет работы, — вдруг сказал он, — а у меня нет приличного и честного журналиста. Что скажешь, если я тебе предложу поступить ко мне?
Прежде чем я успел вникнуть в смысл его фантастического предложения, он встал и принялся расхаживать по комнате. Потом сообщил, что еще летом задумал издавать журнал и в первой половине августа съездил в Данию, чтобы предварительно набраться опыта. Начать издание планировал с осени, однако так не получилось, в частности из-за того, что прежний съемщик этого помещения, фирма «Бьёрднссон, Йонссон и Ко», переехал в свое новое здание лишь в ноябре. Считает, ему повезло, что он разместил редакцию на Эйстюрстрайти, хорошее место в таком деле может сыграть решающую роль. К примеру, «Бьёрднссон, Йонссон и Ко». Всего несколько лет назад начали ввозить в страну дамские чулки и резиновые куклы, а теперь превратились в гигантское предприятие с миллионным оборотом. Он с улыбкой взглянул на меня. Затаив дыхание, я ждал продолжения.
— Журнал, — сказал он, расхаживая по конторе и размахивая вечной ручкой, — журнал мой будет выходить раз в неделю и посвящен будет литературе, искусству и различным культурным вопросам — во всяком случае, со временем. Вначале самое главное — это сделать журнал интересным для всех — старых и молодых, мужчин и женщин, богатых и бедных, для крестьян и для столичных жителей.
Он подчеркнул, что журнал будет совершенно аполитичным. Уже есть договоренность о сотрудничестве с Управлением культуры, и он собирается познакомить народ с его работой и штатом, публикуя как фотографии ведущих его деятелей, так и статьи о важнейших его мероприятиях. Он доверительно сообщил, что основано издание при недостатке средств, откровенно говоря, он кругом в долгах и по этой причине не может предложить мне такое жалованье, как хотелось бы. Нам обоим придется выкладываться с утра до ночи, пока журнал не окрепнет настолько, что он сможет увеличить штат.
— Понятно, — сказал я.
— Кроме того, — продолжал он, — нам придется на первых порах самим заниматься рассылкой и взысканием абонементной платы. Я попытаюсь платить тебе к весне сто двадцать пять или сто пятьдесят крон в месяц, если не вылечу к тому времени в трубу. Разумеется, я повышу тебе жалованье, если ты мне придешься по душе, а журнал будет хорошо расходиться. Ну, что скажешь?
— Хорошо, — сказал я, мысленно благодаря бога, но все-таки добавил, что с журналистикой я незнаком и не рискую говорить о своих способностях в этой сфере.
— Ну, ты-то справишься, — ободряюще сказал он, точно был уверен, что кто-кто, а я способен на великие подвиги. — Тут и говорить нечего, месяца за два нам надо сделать такой рывок, чтобы журнал стал для народа предметом первой необходимости, который будут покупать без колебаний, как… как, например, молоко.
Я кивнул. Его слова, весь его облик так вдохновили меня, что просто руки зачесались.
— Мне бы хотелось подчеркнуть один момент, — продолжал Вальтоур, глядя мне в глаза. — Я требую, чтобы все, что касается журнала, его редакции, его дел, тиража и так далее, держалось в полной тайне. Я должен быть на сто процентов уверен, что мой сотрудник не станет разглашать мои секреты направо и налево.
— Разумеется, — ответил я.
— Хорошо, стало быть, договорились?
— Да, — сказал я. — Когда приступать?
— Журнал должен выйти в начале следующего месяца. Мне тут сегодня надо переговорить с несколькими подонками, сходить в банк да уладить еще кое-какие дела. Можешь приступить завтра, суббота — день счастливый, приходи к десяти утра, я тебя введу в курс дела и передам ключи от редакции и от парадной.
Вдруг он заторопился и взглянул на часы.
— Уже больше половины первого! — воскликнул он. — А мне до обеда еще надо сделать три звонка!
Он схватил телефонную книгу и принялся лихорадочно листать ее. Я встал и прочувствованно поблагодарил его.
— Счастливо, дружище, — ответил он, — надеюсь, мы поладим.
— И я надеюсь, — сказал я и с шляпой в руках направился к дверям. Но на пороге остановился. — Прости, пожалуйста, а как будет называться журнал?
— «Светоч», — тихо ответил он. — Так его вчера окрестил заведующий Управлением культуры.
— Ясно, — сказал я. — «Светоч»!
— Хорошее название. Отличное. Но никому ни слова. Это должно быть для всех полной неожиданностью.
Выйдя на улицу, я не просто вдохнул морозный зимний воздух. Я стал пить его огромными глотками — так пьяница пьет вино. Все изменилось: улица, дома, небо, облака, но прежде всего я сам. Я не узнавал себя. Со вчерашнего вечера в моей жизни произошли такие перемены, что мне захотелось пойти в собор и под аккомпанемент органа вознести благодарственную молитву всевышнему. Никогда больше не придется мне бродить по городу полуголодным, одиноким, трясущимся над каждой кроной, над каждым медяком. Мне не надо будет питаться бутербродами и кофе в занюханной забегаловке на Хабнарстрайти, вместо этого я дважды в день буду за умеренную плату есть в опрятной столовой у Рагнхейдюр, женщины чистоплотной, читающей на досуге журнал Теософского общества. Я смогу аккуратно платить за комнату, покупать любые книги, делать небольшие подарки своей невесте и даже водить ее в театр. Жалованье, что и говорить, невелико, но Вальтоур Стефаун обещал, если все пойдет хорошо, повысить его через два-три месяца. К тому же работа необычная: журнал будет освещать вопросы литературы и искусства, различные другие проблемы культуры. Первое, что я сделаю, — укажу моим будущим читателям на то, что безработица делает человека малодушным и озлобленным. Я призову их учить наизусть стихи Йоунаса Хадльгримссона и собирать цветы. Я познакомлю их с некоторыми ценимыми мною иностранными писателями — Томасом Манном, Францем Верфелем, Роменом Ролланом, Теодором Драйзером. Я буду писать статьи о жизни на нашей планете, напомню людям о том, как краток отпущенный нам век, внушу, как важно прожить его с толком, призову их помогать друг другу, вместо того чтобы толкать и отпихивать ближнего. Культура сердца, подумал я и вспомнил покойную бабушку. «Светоч»! Название предвещало, что воссияет заря и возгорится светоч, указующий путь во мраке. Я поспешил домой, весь во власти музыки нового зова, начисто забыв, что пока у меня за душой ни гроша и что жалованье я получу, лишь проработав неделю, а то и две.
Старуха соседка, услышав на лестнице мои шаги, высунула голову из кухни:
— Тебе письмо принесли. Вот.
Я взял письмо, прошел к себе в комнату и прочитал на белом конверте свое имя, напечатанное на машинке. В следующий миг я держал в руках чистый листок и четыре ассигнации по пятьдесят крон. Я зачарованно глядел на бумажки, как глядит на апельсин никогда не пробовавший его ребенок, заглядывал в конверт, так и сяк вертел листок, но на нем ничего не было — ни слова, ни буковки. От кого бы? — ошеломленно подумал я и посмотрел на марку. Судя по штемпелю, письмо было отправлено вчера в три часа дня с рейкьявикского почтамта. От Стейндоура, подумал я вслух, от кого же еще! Разжился деньгами, вспомнил обо мне и прислал долг!
Я позвал старуху и дал ей пятьдесят крон.
— Ты что же, за два месяца платишь? — спросила она.
— Нет, оставь себе половину, — ответил я. — Ты меня столько раз кофе угощала, вот и сегодня утром.
С этими словами я закрыл дверь, продолжая благодарить бога.
День, ознаменовавшийся описанными выше событиями и смятением чувств, пролетел быстро. Я отнес в прачечную узел с бельем и купил кое-какие мелочи — рубашку, носки, бритвенные лезвия, зубную пасту и гуталин. Рагнхейдюр, содержательница столовой, встретила меня с распростертыми объятиями и, выразив радость по поводу того, что я буду столоваться у нее, и расспросив о здоровье и денежных моих делах, долго беседовала со мной о переселении душ и восточной мудрости. Единственное, чего мне не хватало, так это возможности повидать Кристин и рассказать обо всех этих новостях. Я непрестанно вынимал и разглядывал фотографию, которую она подарила мне после третьего поцелуя. Какая она красивая, думал я. Скоро начнет помогать матери накрывать стол для гостей.