Вместо того чтобы судить скоро и не право, лучше подойти к этому вопросу благоразумно. Гадать тут нечего. Англичане в этой холодной стране черезвычайно хорошо относятся к исландцам, да еще тратют большие деньги на наш маленький народ, верящий в христианскую мораль и демократию. «Окажись мы в Норвегии, у нас не было бы такой свободы», — сказал мне на днях один интиндант. И если у исландцев не найдется ни слова благодарности защитникам, то позор Горной королеве. Тем хуже для них.
Долгие мидитации убедили меня, что нет сейчас ничего более ценного, чем доброе старое исландское радушие. Почему бы всем нам не попробовать побеседовать с нашими защитниками, даже если кое-кто будет попервоначалу буксовать в английском? Почему бы в ненастье не позвать их вечером из сырых палаток, не пригласить, как подабает по законам гостеприимства, на чашку кофе? Пущай у себя в Англии они привыкли к чаю, но такое внимание и любезность в военное время, конечно же, пришлись бы нашим защитникам по сердцу. Разумеетца, никакой роскоши мы предложить не можем, но лепешки и оладьи у нас готовят все…
Тут я отложил журнал, не дочитав до конца статью коллеги. Вспомнилось, как прошлой весной я однажды вечером увидел в кафе франтоватого мужчину. Это был Эйнар Пьетюрссон, он же Сокрон из Рейкьявика. Я слышал, как он с чопорным видом говорил своим спутникам — двум высокомерным немцам: «Genug Tischen! Tischen genug!»[95]
В комнату вошла Рагнхейдюр и сразу направилась к окну посмотреть в огород на капусту, грядки картофеля, ревень. Тихо, слышно было лишь Боггу да часы — из кухни доносилось пение, а с резной полки мерное и бесстрастное «тик-так». Мне показалось, что Рагнхейдюр не терпится потолковать о предмете ее увлечений — спиритизме и перевоплощении, о знаменитых медиумах, индийских магах, о жизни на других планетах. Я молча ждал начала и уже приготовился поддержать беседу о научных статьях, которые она только что прочла в журнале Теософского общества или ежегоднике Союза исландских спиритов, но она как бы про себя вздохнула:
— Эх, нужда, нужда!
Устала, подумал я, и вновь меня охватила неловкость за мое опоздание в воскресный день. Мне показалось странным, что столь зажиточные люди могут жаловаться на судьбу. По крайней мере у нее был солидный деревянный дом, огород и весь этот ревень.
— Вы, журналисты, так следите за всем, — сказала она после недолгой паузы, продолжая смотреть в окно. — Что предскажешь на эту войну, дорогой Паудль? Долгой она будет?
— Одни говорят о пяти годах, другие — о тридцати.
— А войска, останутся здесь эти войска, пока там будут сражаться?
— Надо полагать.
— Прочел статью Сокрона из Рейкьявика?
— Да.
— Ну и как?
Я будто онемел.
— Ничего неожиданного, — проговорил я наконец. — Его обычный стиль, он всегда так пишет.
Рагнхейдюр стояла руки в боки и смотрела на ревень, словно обдумывая, что сделать завтра в огороде перед тем, как варить кашу.
— Мне статья очень понравилась, — повторила хозяйка. — Конечно, жалко. Бедные они, бедные, оторвались от близких, и занесло-то их невесть куда, на самый край света.
Я опустил глаза на коробочку с дробью.
— Разве ж это условия? — сказала она. — Верно?
— Верно.
— Да, — заключила хозяйка, — их можно только пожалеть.
Мне вдруг пришло в голову попытаться еще раз загнать дробинки на место, но Рагнхейдюр оторвалась от ревеня, придвинула к курительному столику стул и уселась. Я уже приготовился слушать о мистических восточных прорицателях и переселении душ или необычайных явлениях на спиритических сеансах, но вместо этого она сказала, что ей доподлинно известно: наши защитники и покровители вечно ходят полуголодными, кормят их скудно и скверно, все больше консервами, чаем да кексами.
— Грех не помочь несчастным. Позор всем нам и стыд, позор всей стране.
Я хотел было возразить, что их сюда не приглашали и тем более не сулили никакой помощи, но Рагнхейдюр уселась поплотнее и доверила мне маленькую тайну. Со следующего воскресенья она решила продавать англичанам жареную рыбу с картошкой, «фиш-энд-чипс» — так вроде это называется на их языке. На первых порах она собиралась подавать это блюдо только по вечерам, с полдевятого до полдвенадцатого, а позже, если дела пойдут хорошо, и днем, с полтретьего до шести. Ей мечталось, что все пойдет хорошо. Если они с Боггой не будут успевать готовить «фиш-энд-чипс» для голодных солдат, то ей придется взять девушку, а может, и не одну, хотя не больно-то хочется. Заработная плата — крест господень, а проку от них мало; то жеманство мешает, то просто неумение, то еще хуже — свяжутся с парнями да станут полуночничать.
— Так вы перестанете нас кормить? — спросил я.
— Совсем не обязательно. Неизвестно еще, будет ли приток гостей, — сказала она, ерзая на стуле. — Жаль, что я ни бум-бум по-английски. Знать бы хоть десяток-другой слов…
Ее лицо вдруг погасло, будто в церкви приглушили освещение. Она вспомнила какую-то незнакомую мне хозяйку столовой, дурно отозвалась о ней и сообщила, что эта неряха и зануда уже полмесяца готовит англичанам «фиш-энд-чипс», разумеется не из бескорыстных побуждений. Не из сострадания и благодарности народной, а чтоб нажиться на несчастье бедных людей. С тяжелым вздохом она продолжала, что эта баба наверняка загребает деньги лопатой: каждый день у нее полно народу, несмотря на ужасную грязь на кухне, скверную готовку и грабительские цены. Эта грязнуля и скупердяйка успела закупить четыреста фунтов бросового картофеля — вроде того, что идет на корм свиньям, и, конечно, по дешевке, а какую рыбу она жарит иностранцам? Можно себе представить!
Я ответил уклончиво: дескать, не знаю, о ком идет речь, и тем более не могу судить о рыбе.
— Мелочь трески! Тощая — дальше некуда, и хорошо, если не протухла! — ужасалась Рагнхейдюр. — Нечего сказать, приятное впечатление о нашем народе сложится у защитников!
Полная горестного возмущения, она наклонилась и отогнала рукой мух, подлетевших к сахарнице на курительном столике. Богга продолжала напевать, часы — тикать. Я встал из-за стола, потеряв всякую надежду на возвышенную беседу, но Рагнхейдюр всполошилась, остановила меня и, слегка замявшись, спросила: как по-моему, понравится англичанам каша с ревенем?
Я сказал, что, может, и понравится, если ее не сдабривать гвоздикой.
— Думаешь, они не любят гвоздику?
— Разве что в каше, ну а в компоте… — пробормотал я, глядя в окно.
— Да что ты!
Некоторое время она молчала, потом взяла со стола «Светоч» и принялась обмахиваться им, словно кинозвезда веером, заодно успевая отгонять от сахарницы назойливых мух.
— Вы, журналисты, небось за своих в типографии, — сказала она уважительным тоном, каким говорила, наверное, о священниках. — Неудобно просить тебя, милый Паудль… об одной услуге… Мне нужно отпечатать кое-что по-английски. Ведь ты понимаешь, в войсках не могут читать наших газет и слушать радио. Я решила оформить себе вывески и выставить их в окна или приколотить снаружи, чтобы и с улицы видно было.
— Какие вывески? — спросил я.
— Картонные. Белый лист прочного картона с огромными черными буквами. Что, если я прямо сейчас возьму и придумаю текст для двух вывесок, а добрые люди отпечатают несколько экземпляров? На большой вывеске должно быть написано про «фиш-энд-чипс» и ревеневую кашу со сливками или молоком, а на другой — об оладьях, лимонаде и исландском пиве.
— Сколько экземпляров нужно?
— Десять или двенадцать каждой. Они быстро размокнут под дождем, ведь я приколочу их на доме и на калитке, а еще надо оставить про запас. Если, конечно, будет не очень дорого, — добавила она. — Во что, по-твоему, обойдутся двадцать вывесок?
— Не знаю. Завтра выясню…
— Ты знаешь печатников, — перебила она — и, наверное, сумеешь договориться о сходной цене.
Рагнхейдюр перестала гонять мух, положила журнал на столик и потерла руки.
— По крайней мере с тебя, журналиста, они много не заломят, — продолжала она, ерзая на стуле: в глазах лишь практичность, вся во власти земных проблем. — Возьми, дорогой Паудль, блокнот и запиши размеры вывесок.
Я послушался.
— Лишь бы хорошо получилось, — сказала она, вперив взгляд прямо перед собой, будто высматривая там картины будущего. — Наверное, правильней назвать это пудингом.
— Что? — спросил я.
— Кашу… кашу с ревенем.
— Пожалуй.
Встав со стула, она подошла к окну и уставилась на огород.
— Хорошо бы ее назвать по-английски — пудингом, дорогой Паудль, когда они будут печатать вывеску: «ревеневый пудинг со сливками и молоком».
Чем заняться в воскресенье? Я уже давно не бывал в городе. Поэтому решил все бросить и вновь попытать счастья в играх хозяйки Рагнхейдюр, погонять дробинки, заставить их дать ответ, положительный ответ. Минуту спустя я подумал, что Кристин, должно быть, навестит меня сегодня вечером, а пока нужно лишь убить время, несколько часов попотеть, например перевести очередную главу романа для «Светоча». Эта книга с цветным злодеем на обложке лежала, заваленная бумагами, на моем редакционном столе, так что я кратчайшим путем зашагал вниз по улице Эйстюрстрайти, решив выкинуть из головы любые мысли, способные растревожить и без того неспокойное сердце.
Солдаты в мундирах цвета хаки с песней маршировали по улице, направляясь в палаточный лагерь. Моряки в черной форме, в основном низкорослые и удивительно тощие, тянулись по улицам, глядя на все пустыми глазами. В остальном же в городе было довольно тихо, и народу на улице видно не было. Осенние заботы, подумал я. Сотни людей уходят из Рейкьявика на лов сельди, на дорожные работы или уборку сена, а некоторые просто выбрались в это погожее воскресенье на природу, чтобы отдохнуть от пыли и шума, растянуться на траве или среди вереска, полюбоваться горами и ледниками. Я знал, что Вальтоур, мой шеф, пребывает на тещиной даче недалеко от долины Тингведлир. «Мы с Ингой — моей женой — решили наведаться в хибару, — с таинственным видом сказал он вчера утром и сдвинул шляпу на затылок. Но потом, не очень-то довольный, добавил: — Постараемся вернуться во вторник до обеда. Старуха просила покрасить крышу, будь проклят