За всю весну не было никаких новостей, если не считать того, что незадолго до Иванова дня прибыли дорожные рабочие и разбили палатки в северной части пустоши, у реки. Местные власти неожиданно раскошелились на ремонт проселочной дороги, решив за одно лето превратить ее в шоссейную, поэтому окружной дорожный мастер набрал несколько человек в поселке и послал их в этот приход, чтобы заработать денег.
Большинство дорожников были молодые веселые парни. В свободное время они курили трубки или сигареты и пили у себя в палатках сладкий кофе с галетами. Почти у всех были усики, а на головах клетчатые кепки. Один только шофер ходил в каскетке. Сдвинув каскетку на затылок, он совал трубку в угол рта и кричал рабочему, разбрасывавшему на дорогу щебенку: «А ну давай!», а потом сплевывал табачную слюну: «Поехали!»
В конце каждой недели они уезжали на своем грузовике домой. Хвастались, что тут же спускают всю свою зарплату. У них-де в поселке полным-полно знакомых девушек, и все они обожают получать подарки. Глядь, а денежек нет как нет. Зато какие девушки, дружище! Бойкие, жизнерадостные — одним словом, огонь! Они страсть как любят ерошить парням усы и не прочь выскользнуть ночью в окно, когда папа и мама спят сладким сном, а потом вернуться потихоньку под утро и нежиться в постели до обеда, не обращая внимания на ворчанье домашних.
Вечерами дорожные рабочие иногда пели песни. Уходили на холм недалеко от палаток и там распевали «Донну Клару», «Завтра утром меня отвезут в тюрьму» или «Рамона, Рамона, лишь ты». Голоса далеко разносились в ночной тиши, особенно выделялся голос шофера, чистый и звучный. Весенний вечер менялся вдруг до неузнаваемости; когда вдали начинал звучать этот голос, казалось, все вокруг наполняется каким-то странным беспокойством.
Наконец вывесили объявление о том, что правление Союза молодежи устраивает лотерею в Лощинах, в помещении школы, во второе воскресенье июля. Будут разыграны пять ягнят, которых обещали выделить фермеры, как только осенью с гор пригонят скот. Кроме того, можно будет выиграть множество полезных вещей, разумеется если вам повезет, например отличный примус или же эмалированный рукомойник, голубые кофейные чашки, два фунта сахару, спички, фитили и ламповые стекла. Вечером состоятся танцы. Приглашен самый знаменитый местный музыкант — Палли с Холмов. Начало праздника в четыре часа, входной билет — одна крона, лотерейный билет — пятьдесят эйриров. Участие могут принять все желающие. Внизу стояла подпись: «Правление Союза».
Едва это важное известие разнеслось по округе, дни стали тянуться совсем уж медленно. Казалось, им никогда не будет конца.
На выгоне начался сенокос. Парень махал косой, правил острие вдвое чаще, чем обычно, и поминутно смотрел на север, провожая взглядом каждое облачко. Дай бог, чтобы погода не испортилась, чтобы стога успели свезти под крышу и ему не пришлось убирать сено как в прошлом году!
Завидев над горой светлое облачко, он уже в страхе и унынии ждал проливных дождей до конца недели, а в воскресенье — суховея. Но погода стояла отличная. В субботу после обеда они как раз кончали убирать сено, когда мимо проехали на своем грузовике дорожные рабочие и помахали им кепками. Вечер был такой алый от заката, такой мирный и благоухающий, что он до рассвета не мог уснуть и сочинил новое стихотворение, посвященное Сигрун Марии. Когда он вкладывал его в конверт, где уже лежали гвоздика и незабудки, в его глазах стояли слезы. Он решил сбегать утром к ручью и поискать там еще красивую веточку таволги.
День лотереи превзошел все ожидания — таким он выдался ясным и светлым. Он надел праздничный костюм, натянул новые сапоги, купленные на овечьей ярмарке. В один карман куртки положил конверт со стихами, в другой — кулечек карамели. Смазал волосы маслом и поминутно бегал к зеркалу причесываться.
Поглощенный приготовлениями, он не заметил, что сестра тоже собирается в дорогу, пока не столкнулся с ней нос к носу у зеркала, решив полюбоваться собой напоследок.
— Ты возьмешь себе серую или Звездочку? — спросила она. Он вздрогнул всем телом, словно от ожога. Кто разрешил ей ехать на лотерею?.
— Папа с мамой, — ответила она, сияя радостным нетерпением.
— Что тебе там делать? — спросил он. — Ты еще слишком мала для развлечений и, кроме того, не умеешь танцевать.
— Ты тоже не умеешь, — возразила она, озабоченно разглядывая в зеркале свои веснушчатые щеки. — А я хочу попытать счастья. Вдруг мне достанется ягненок, или примус, или еще какая-нибудь полезная вещь, например ламповое стекло или эмалированный рукомойник? Маме ведь давно хочется иметь примус.
Он покраснел от досады, стараясь найти какие-нибудь убедительные доводы. С чего она взяла, что ей непременно достанется ягненок или примус? Ничего она не выиграет, ровным счетом ничего! Да ей и билеты не на что купить, у нее ведь нет денег, сидела бы лучше дома!
— Нет есть, — сказала сестра. И она в состоянии купить себе билеты. У нее остались почти все деньги, скопленные в прошлом году, вдобавок несколько эйриров, вырученных за шерсть ее овцы Голты, да еще шесть крон, которые ей подарили на конфирмацию.
— Ты не можешь показаться на людях в этих штанах, — сказал он. — Они такие страшные.
— Твои не лучше, — ответила она и отвернулась, чтобы сглотнуть подступивший к горлу комок. На глазах у нее выступили слезы. Она терялась в догадках, почему он так отнесся к ее желанию поехать на лотерею. Она ведь не собиралась просить его покупать для нее билеты. Она сама в состоянии оплатить все свои расходы. Если он не хочет ехать с ней вместе, пусть едет вперед.
Парень отошел от зеркала и выглянул в окно. Родители и братья стояли на лужайке возле лошадей, но сбруя еще была в сарае. Он отвернулся и провел по смазанным маслом волосам обломком расчески, не в силах еще раз взглянуть в полные слез глаза сестры. В сущности, она всегда относилась к нему с уважением и была доброй девочкой.
Ну ладно, пусть едет. Только надо поторопиться, уже третий час, а путь неблизкий. Если они приедут на лотерею к шапочному разбору, ни примус, ни ягненок им не достанутся.
Сестра вытерла слезы, поправила косички и стряхнула пылинку со своих грубых домотканых брюк. Лицо ее погасло, губы дрожали. И веснушки на щеках казались темнее, чем раньше. Она опять принялась искать на брюках невидимую пылинку и повторила дрожащим голосом свой вопрос: ехать ли ей на Звездочке или взять серую.
— На Звездочке, — ответил он уже мягче, жалея, что довел ее до слез. Ведь серая лошадь уже стара, ей трудно бежать рысью. И не стоит так переживать из-за брюк, они выглядят вполне прилично, во всяком случае не хуже, чем его. Даже и сравнивать нечего! Ему же хотелось всего-навсего немножко поддразнить ее, он ведь отлично знает, почему она так рвется на лотерею. Но он никому не скажет, будет нем как могила.
Сестра благодарно улыбнулась, глаза у нее потеплели и оживились. Она глянула в зеркало и поправила красную кисточку на шапочке.
— Ничего-то ты не знаешь, Мюнди, — сказала она. — Болтаешь, что в голову взбредет!
И они поехали.
Палатки дорожников были пусты и безмолвны. Кругом виднелись только заступы, лопаты, обрывки бумаги и тряпок, кружки и бочки с бензином. Блеснула прозрачная речная струя, и прохладная вода, журча, расступилась под брюхом лошадей. Какой изумительный день!
Ярко сияло солнце, аромат спелого вереска и травы смешивался с паром, поднимавшимся от земли. Вдали искрились горы. Земля повсюду была зеленой, почти такой же зеленой, как мир, который он хранил в своем сердце, почти такой ж£ прекрасной и удивительной. Вечером наверняка выпадет обильная роса, и лесная поляна к западу от школы наполнится терпким запахом березового листа. Пожалуй, лучше всего будет отдать Сигрун Марии цветы и стихи, когда в кустарнике померкнут последние солнечные лучи, а небо сбрызнет влагой траву и листья.
Они расседлали лошадей и отвели их в загон на лужайке. Потом помогли друг другу почистить брюки от пыли и направились по тропинке в Лощины, к низенькому зданию школы.
Члены правления Союза молодежи торопливо расставляли легкие павильоны на свежескошенной лужайке возле школы. Люди собирались группами, разговаривали и смеялись, рассказывали знакомым новости и сами расспрашивали о новостях, щуря глаза от яркого солнца. Лотерея должна была начаться с минуты на минуту. Организаторы вечера объявили, что в учительской все уже готово и скоро станут торговать билетами. Кофе будут продавать до полуночи, а танцы начнутся сразу после лотереи, самое позднее в семь часов. Но где же Палли с Холмов, знаменитый музыкант, со своей новой пятирядной гармоникой, за которой он специально ездил весной в Рейкьявик? Оказывается, он еще не пришел, но этот парень, конечно, ждать себя не заставит, появится в положенное время.
Брат с сестрой нерешительно пробирались сквозь толпу у здания школы, отвечали, если их о чем-то спрашивали. Оба, похоже, кого-то искали, так как глаза их нетерпеливо перебегали с одного лица на другое. Может, еще не все приехали, кое-кто запоздал и теперь спешит на лотерею из-за гор? Вот, например, к загону только что подскакали трое всадников и спешились, но никто не признал лошадей — ни пегую, ни буланую. Скорей всего, это люди из другого прихода — может быть, с Песков, а может, с Верховья.
Он увидел Сигрун Марию, только когда объявили, что началась продажа лотерейных билетов. Она неожиданно появилась рядом, в новой блузке и полосатой юбке, и стояла, повернувшись к нему загорелой щекой, не сводя глаз с дверей школы, где председатель организационного комитета продавал голубые ленточки на булавке по кроне за штуку. Она показалась ему какой-то незнакомой, щеки стали круглее, чем раньше, а ямочки на щеках глубже, оттого что она отрезала косы и уложила волосы волнами. У ворота блузки поблескивала серебряная брошь.
— Здравствуй, — сказал он, протягивая ей руку.
Она ответила не сразу, рассеянно оглянулась по сторонам, будто мыслями была где-то далеко отсюда, и заморгала глазами, словно в недоумении. Ему пришлось повторить свое приветствие.