Оскорбление, ибо овчар в некотором смысле отец. Когда овцы пасутся вокруг пастыря своего — он прирожденным владыкой выглядит. Ведь если человек всю жизнь находится пусть даже среди овец и ослов, в чередовании буден он проникается таким чувством, будто и он кое-что да значит: за долгое время он приобретает внушительную, отеческую, прямо-таки царственную осанку.
Овцы, правда, послушны всем людям, они не смотрят сверху вниз на малых сих рода человеческого, как другие животные. Неясно, пожалуй, лишь одно: как относятся овцы к женщинам.
Овца уважает и других животных, маленькую собаку и большого осла, но своего попечителя и защитника видит только в пастухе. В хорошем пастухе, который, кроме как приказывать, умеет еще и любить: «Чума на ваши дурные головы, глупые вы, глупые».
Это так, но ведь, когда человека окружает полное послушание, это не воспитывает его ни демократом, ни дипломатом. Михай Батори ни во что не ставит Андраша Тёрёка.
Он не ссорится с приказчиком, так как побаивается старого барина (ему хорошо здесь с тех пор, как хозяин тот урок получил, в господском стаде шестьдесят пять маток, а в них столько же или больше ягнят); тот, хотя и бьет сам, не задумываясь, однако не терпит, чтобы цапались работники. Но особенно боится он молодого барина с его холодным взглядом: тот хотя и офицер, но до такой степени «современный» человек, что не понимает, как это для двух людей невозможно не подраться.
И вот, поскольку в самоуважении приказчик и повелитель овец не уступают друг другу, не могут ни драться (Андраш Тёрёк тоже воздерживается от этого после драки с Боршошем Чири), ни выносить друг друга, старый барин старается развести их подальше, как двух породистых быков. Чтобы они не причинили друг другу вреда, так как оба они ему нужны: один приносит прибыль, другой поддерживает порядок. Из-за этого-то они и питают друг к другу смертельную ненависть и, даже столкнувшись нос к носу, не разговаривают друг с другом.
Эту ненависть, однако, приходится тоже скрывать от молодого барина, потому что, в отличие от отца, он не понимает и того, как это два работника, состоящие у них на службе, могут ненавидеть друг друга, не разговаривать друг с другом. «Унтер-офицер не злится, не фамильярничает, а докладывает, приказывает и заставляет выполнять приказы».
Однако Андраш Тёрёк уверен в том, что овчары, сколько бы ни верил и ни благоволил им барин, «крепенько» обворовывают барина, потому что и своих овец держат в его стаде, а это немало.
Начинают они весной, то и дело выпуская стада на заколосившийся покосный луг, даже тогда, когда овечий выгон уже покрыт хорошей, по лодыжку, травой, ибо овцы — и пастух тоже — любопытны и охочи до всего нового, иного, как впервые беременная молодка.
Это продолжается осенью, после жатвы, когда по распоряжению барина — «я бы их туда не пустил!» — отары выводят на жнивье, где еще стоят неубранные копны, чтобы овцы подобрали с земли крохи летнего корма. Все это так, но вот овчары — и тут главный виновник их распорядитель Батори — не обращают внимания, что овцы обступают копны, когда никто не видит, и выдергивают из них колосья, потому что не любят соваться носами в твердую острую стерню. Сколько съедят, столько же пропадет зря, потому что зерно высыпается из сухих колосьев и падает на землю, а с земли овца его уже не подбирает. И достается оно мышам да птицам, если пройдет дождь, прорастает. Вот почему вокруг копен на стерне такие густые всходы, что кажется, будто зерен здесь бросили вдесятеро больше.
Так и выходит, что при обмолоте копны дают не столь уж много зерна, и это позор для специалиста по пахоте, севу и удобрению полей — приказчика, а барин смотрит на все сквозь пальцы, потому что замешаны тут его любимцы овчары, у которых одна забота — откармливать, пичкать овец, ведь среди них и их собственные овцы.
Не меньший урон от овец и зимой. Когда стада уже не выгоняют под открытое небо топтать рапс и посевы, пастухи безобразничают в сенной загороди.
Каждый день овцам подвозят на подстилку воз соломы, утром и вечером; ладно, против этого нечего возразить, — хорошее удобрение получается из нее, вот только овчары всегда безбожно уродуют стога. Им, видите ли, нужна только чистая, сухая, по-летнему светлая солома, прогорклую и мокрую они овцам не кладут. Ладно, и против этого нечего возразить, — овца и в сарае делает то же самое, что на поле, целый день ест и машинально жует, перебирает солому. Что ей не надо, то затаптывает. Против этого также нечего возразить, — нельзя же ей класть, себе в разорение, сено или люцерну, она поступит с ними так же. Все это верно, вот только овчары разметывают намокшие стога, чтобы добраться до сухого сена, и никогда не укладывают на место разбросанное; ему, приказчику, приходится следить за тем, чтобы разметанное сено собирали и мало-мальски наводили порядок в сенной загороди, потому что старый барин страшно ругается, а молодой лишь смотрит на приказчика своими холодными глазами: это что такое?
А что творится ближе к весне! Оягнившимся маткам, пока они еще не выходят на пастбище, надо давать люцерну, и лошадям, на которых пашут и сеют, тоже. И так как барин никогда не устанавливает порцион и Андраш Тёрёк напрасно просит об этом, овчары, не боясь ни бога, ни черта, воруют люцерну для овец и плюют на него, когда он спрашивает, что будут есть лошади позже, в день святого Георгия, когда овчары уже переберутся на пастбища, а лошади еще будут ходить в хомуте на севе.
Нет, эту шайку невозможно терпеть, и так как овчаров нельзя ни избить, ни очернить в глазах барина, злоба и ненависть уходят вглубь, загоняются из сердца в самые печенки, и им уже нет выхода.
Так вот. Пастухи воруют уже давно — причем не отстают от них и свинопасы, которые крадут зерно, предназначенное для стад и откармливаемых на убой свиней, — об этом знает и сам господин Чатари. Когда он был молод, он пытался положить этому конец, но потом смирился, ибо что можно с этим поделать? Лишь одно. То, что делают умные короли с пройдохой-министром.
— Этот министр, иначе сказать — старший пастух, большой вор, большой грабитель, но от него зависит, сколько шерсти настригу я со своих овец, что получу за свой скот, за своих свиней! — так говорят они между собой, серьезно все обсуждая, с озабоченно-ответственным видом, будто не знают, что думает и как поступает пастух.
А честный старший пастух — то есть вор — тоже разговаривает с хозяином языком человека озабоченного и знающего свое дело — и в этом нет никакого обмана, — так, будто он никогда ничего у него не украл.
Ибо отчет у него в порядке! Можете приходить ко мне вечером, на заре, в самый светлый полдень или в самую темную ночь…
А Андраш Тёрёк — простак! Или, как некоторые говорят, скотина! Он и завтрашнему хозяину, тому, с холодным сердцем, доказывает, что он не такой, как остальные, и хочет изменить этот порядок. Он ведь не ворует, пусть не воруют и другие!
Но добивается этим лишь одного: «Завидует, чтоб у него печенка лопнула!»
Когда ненависть укореняется в женщинах или рядовых батраках, они, если не могут навредить друг другу иначе из страха перед мужьями или властями, вымещают зло на вражьих собаках, кошках, поросятах и цыплятах или обламывают недозрелые подсолнухи на чужих участках, выдергивают картофельные кусты, откручивают плети огурцов и дынь, но приказчик не опускается до подобных вещей, он питает себя злобой и становится все угрюмее, круг ненависти ширится. Уже сейчас все существо Андраша Тёрёка захлестывают, сминают волны ненависти, засыпают отовсюду летящие искры злобы и зависти.
Ибо мотивы его честности не знает никто и никто не понимает. А если бы и узнал, не поверил.
Однако настоящий круг его деятельности совсем иной. Дело в том, что Андраш Тёрёк знает: есть женщины — именно женщины, ибо батракам надо отдохнуть за чересчур короткую летнюю ночь, — которые, когда усадьба затихает и все погружается в сладчайший сон, взяв брезент или мешки, выходят на ближайшую полосу пшеницы и обмолачивают там снопы.
Пшеница на этой приусадебной полосе удалась на славу, и это целиком заслуга его, Андраша Тёрёка. На этом участке он хочет показать старому барину, а еще лучше молодому, на что он способен. Уже если б только он учился у Шлезингеров, которые умеют считать и планировать, и то было бы хорошо, но у него и своего ума хватает.
В прошлом году на этой полосе вырос рапс, очень хороший рапс, но с ним было много хлопот, за это и ему влетело, а в конце лета старый барин скорчил кислую мину: опять сеять рапс? Для чего? Ведь его и скотина не станет есть, если он осыплется. И птице он, пожалуй, не нужен, гуси и индюшки так просто ходят в нем… Да и погоду для него хоть особо заказывай…
Однако Андраш Тёрёк взял на себя смелость настаивать на своем:
— Так будет не всегда, господин помещик! Подумайте только, какая хорошая пшеница уродится после него. Если сложим урожай за два года, получится больше, чем с самых лучших наших полей.
И Андраш Тёрёк доказал, что добьется успеха. Когда рапс убрали, он тотчас же, еще в начале лета, велел вспахать поле под пар. Батраки говорили: «Дуралей этот приказчик, чего торопится? Мы пашем только под осень…»
Но мало этого. В конце лета он снова (это гарантия урожая!) велел поднять поле вместе с пышной густой порослью (это настоящее зеленое удобрение), а перед посевом опять слегка перепахал его.
На этом поле уродилась такая пшеница, что впору демонстрировать на сельскохозяйственной выставке, написав на табличке: «Выращена Андрашем Тёрёком!» Она наверняка даст по восемнадцать — двадцать центнеров, а может, и по двадцать — двадцать два. Могло быть и столько, если б ее не вытаптывали стада, не обмолачивали тайком воры…
Ибо что там теперь? Овцы Батори тоже (все тщетно, этого человека нельзя звать иначе как Батори, никакое другое обращение к нему не подходит) пасутся там, отара буквально днюет и ночует среди копен — пусть откармливаются перед великим осенним изгнанием, стада свиней роются в земле, вытаптывают посевы (строго говоря, это не дозволено, но старый барин, когда ему жалуются потихоньку, и ухом не ведет: «Ну и черт с ней, за скот я получаю деньги, а пшеница ниче