го не стоит»), батраки молотят — воруют! Нет, это невозможно терпеть! Здесь надо навести порядок! Я им покажу!
И вот вечером в конторе он осторожно-дерзко советует барину:
— Господин помещик, простите, я думаю, что рапс и пшеницу надо убрать прежде всего, уж слишком большой урон причиняет скот. Он едва дотронется, а зерно так и осыпается. А ведь это наша лучшая пшеница, такую прямо на семена. Надо постараться убрать ее, чтобы не побило дождем…
— Хорошо, Андраш, пусть убирают. Только и ячмень поджимает, его нужно смолотить поскорее, свиньям нечего давать. Знайте, эта партия свиней должна быть готова к октябрю, ведь, когда на рынок поступят новые, «крестьянские» свиньи, цена упадет…
— Что ж, можно, господин помещик. Обмолотим сперва ячмень, а пшеницу заскирдуем.
Когда у человека такие заботы и дело идет о чести и вере в себя, какое имеет значение, что у жены Михая Баллы шесть девчушек, не считая сыновей, которым тоже нужны хотя бы черные холщовые штаны. Среди девочек-малюток две пары двойняшек, совсем крохотных. К отцову заработку ничего не докладывается. А между тем девочкам тоже уже нужна какая-никакая одежка, переднички да платочки, не могут же они ходить совершенно голыми, как цыганята. Барин уже кричит на них, когда завидит в конце линии батрацких домов:
— Эй вы, спрячьте ваши ж. . .! (Как не стыдно старому срамнику!)
Но если б так обстояло только с детьми Баллы! Так перебивается чуть ли не половина здешнего люда.
Вот почему по ночам, как ни трудно прерывать короткий сон, Андраш Тёрёк, пока еще не свозят урожай, время от времени встает, берет палку и, крадучись в тени домов и конюшен, выходит на жнивье за усадьбой.
Кликать своего пса Фицко ему излишне, Фицко готов идти с ним по первому его движению, если даже приходится вскакивать от сладчайшего собачьего сна на заре; пес так и следит, куда держит путь хозяин, и трусит перед ним. Иной раз и побежит не туда, но оглянется и сразу поворачивает в нужную сторону. Он всегда впереди хозяина.
В этом есть свое неудобство, ибо тот, кто хочет поймать вора, не посылает впереди себя глупого вестника — брехливую собаку. Этого стервеца невозможно отучить гавкать, когда нужно и когда не нужно. Напрасно Андраш время от времени поколачивает пса, Фицко не понимает, за что ему попало. В силу полученной от бога благодати — способности забывать, он всегда ведет себя так, как подсказывает ему его разум, и всякий раз после взбучки становится, пожалуй, еще преданнее и услужливее. Так и теперь. Напрасно Андраш сердито шепчет ему: «Фицко! Фицко, ко мне!» Пес не слушает, он уже бежит впереди между рядов копен, вынюхивая не воров, а других собак, зайцев и прочих животных. «Ну погоди, черт тебя подери, в другой раз привяжу тебя, когда буду выходить!»
Но теперь, когда они идут по жнивью, Андраш ничего не может с ним поделать, он больше не шепчет ему и даже не замахивается палкой, так как пес отбежал настолько, что его уже нельзя ударить; даже если б и удалось дотянуться до него, его вой спугнул бы вора. Теперь самое важное — тишина, ибо человек с чутким слухом уже может уловить удары маленькой ручной обмолоточной колотушки — негромкие, как плеск ладоней младенца, пусть даже они доносятся откуда-то с середины полосы. А они доносятся именно оттуда, ведь не спятили же воры, чтобы приняться за копны близ усадьбы, которые на глазах у всех, у барина и у приказчика. Там дальше кто удосужится проверять копны?
И в самом деле, откуда-то с середины полосы доносится слабый стук-перестук, туда-то и надо идти.
Однако не только у Андраша Тёрёка хороший слух, но и у вора. Через каждые полминуты он останавливается и прислушивается. И — о бог воров! ты добр! — тут подает знак не только с тяжелым сопеньем разнюхивающая след собака, но и благословенно шуршащая стерня. Как бы осторожно ни ступал Андраш Тёрёк, сухие стебли пшеницы шуршат под его сапогом так, что слышно на изрядное расстояние. И еще по этому шуршанию можно определить, что не под волочащимися, обутыми в лапти ногами тощей батрачки шуршит стерня, а под твердой подошвой сапог стокилограммового мужчины.
Но тут чуткое ухо Андраша Тёрёка слышит уже не стук маленькой колотушки, а шуршание стерни под ногами другого человека, бегущего человека. Женщины? Черт побери проклятого пса… Ну погоди, уж я тебя проучу! — Ибо теперь уже глупый пес тявкает вслед убегающему вору. Этим он выдает, что сам приказчик крадется по жнивью, а не объездчик. — Все спят, только этот все шляется тут, чтоб он лопнул! Дай-то бог, чтоб издох наконец! — ругается жена Баллы, ибо это она обмолачивала пшеницу между копен. Однако мешки она не бросила и пшеницу не рассыпала, несет домой килограммов пятнадцать.
Андраш Тёрёк хочет опередить вора, бегущего замысловатыми петлями (не настолько же он, этот вор, простофиля, чтобы показать, к какому из батрацких домов направляется), и тоже пускается бежать. Да только где уж толстому приказчику угнаться за тощей, как жердь, батрачкой, отдавшей свою плоть девяти детям!
И глупый пес тоже провожает вора лишь до околицы усадьбы; когда раздается лай собак, он, тяжело дыша, возвращается к хозяину, показывая тем самым, что обязанности свои выполнил. Отогнал вора, как отогнал бы от копен овец или гусей.
Андрашу Тёрёку хочется прибить собаку, но он сдерживается. Не то чтобы его обезоружило ее невинное рвение, хотя это тоже немало, но он не желает, чтобы своим скулежом она подняла на ноги всю усадьбу и люди увидели, что он выходит по ночам ловить воров.
Когда он приходит к своему стоящему на отшибе жилью — вор уже скрылся в одном из домов, собаки тоже умолкли, все тихо, — он все же не может не стукнуть палкой ласкающегося Фицко:
— Черт бы тебя побрал, опять все испортил! В этот раз я бы поймал! Это наверняка была жена Баллы, наверняка она, кому и быть, как не ей…
Как-то в будний день в конце лета, уже в сумерках, Шули Киш Варга ковыляет на своих кривых ногах по направлению к деревне за усадьбой, между сенной загородью и сметанными на гумне скирдами. Из-за сенной загороди выходит Андраш Тёрёк. Он не уходил со стогования отавного сена до тех пор, пока не разгрузили последний воз, не поддели на вилы последний клочок сена. Теперь он обходил загородь, и они столкнулись нос к носу между скирдами соломы.
— Куда путь держите, Варга?
— Иду домой, господин приказчик, с зарей буду здесь…
— А зачем идете?
— Жена моего старшего брата Иштвана в воскресенье вечером, когда я зашел к ним, была очень плоха, вот я и надумал проведать: не случилось ли уж беды?
— Что несете в котомке?
— Ничего, господин приказчик… — слегка запинаясь, проговорил Шули Киш Варга, и чуткое ухо Тёрёка уловило испуг, прикрытый натянутой улыбкой. — Хлебные корки, грязное белье и все такое прочее…
— Посмотрим все прочее! Показывайте!
— Извольте!
— Ну, а что в этом мешке?
— Было сухое тесто, да вот вышло. Дай, думаю, снесу мешок, жена с той поры…
— Я спрашиваю не о том, что в нем было, а о том, что в нем есть. — Он уже развязал много раз перевязанную шнурком и туго затянутую горловину мешка.
Янош Варга смешался. Пахнет бедой, уж лучше помолчать.
— Семена люцерны. Так я и думал. Уже на ощупь почувствовал… Откуда же вы их взяли? Разумеется, из сеялки… А куда несете? Продавать, так ведь? Не засеете же вы ими свой участок.
Шули Киш Варга молчит. О чем тут разговаривать. Кончилось к чертям житье у этих Чатари, его выкинут и отсюда. А он уже привык к постоянному месту, ему тут не только по капельке перепадало, но и прямо речкой добро к нему лилось. Не случилось бы чего похуже. Жандармы… А то еще и сам приказчик надает ему плюх, отдубасит ногами…
— Я думал, вы, Варга, только бездельничаете. А вы, оказывается, еще и воруете. Представляю, сколько всего вы могли наворовать с весны, уж не говоря: с прошлого года, с тех пор как пришли к нам. Теперь мне вспоминается, что вы не в первый раз отправляетесь на неделе домой. И всегда с полной котомкой, не так ли?
Янош Варга немного приободряется.
— Нет, господин приказчик, нет, я ничего никогда не носил. Лучше б я и теперь не делал этого. Вот и покарал господь за то, что тронул чужое. Простите меня на этот раз, больше никогда не буду… Проверяйте всегда мою котомку, когда я пойду домой.
— Нет, нет, идите, пока все чин чином, пока с вами говорят по-хорошему, уходите скорее, чтоб я вас не видел, я за себя не ручаюсь, у меня уже руки чешутся дать вам, в бога душу, вору, негодяю этакому… (Почему я не могу треснуть его хорошенько? Нет, молодой барин строго запретил: никого, ни пальцем…)
А Шули Киш Варга стоит и ждет, будто хочет что-то сказать.
— Ну, чего не идете? Чего дожидаетесь? Что мне, позвать жандармов или сказать господину помещику?
Янош Шули Киш Варга мнется.
— Мне бы котомку, господин приказчик…
— Она останется у меня.
— Но…
— Ни слова больше, не то хуже будет. Какая наглость! С украденными вещами конфискуется и орудие вора, его котомка. Таков закон, вы знаете это. Ведь не впервой воруете.
— Но, господин приказчик, там мое грязное полотенце, мой нож, моя ложка, все. — И чуть ли не умоляюще добавил (слабому не зазор тон сменить, хотя бы и вконец унизиться): — Прошу вас, отдайте хотя бы это!
— Вот вам, забирайте, а теперь идите, идите, чтоб я вас больше не видел! И пока я здесь, в усадьбу ни ногой! Поняли?
О! Еще бы не понять! Наконец-то он свободен, и ничто ему не грозит! Быстрым шагом Янош Варга направляется в сторону деревни, однако Андраш Тёрок кричит ему вслед:
— Погодите! С кем вы работали сегодня на сеялке?
Янош Варга снова мнется. Не хочется выдавать Йошку Цибере, первого кучера, это ведь добром не кончится. Половину-то выручки за эту горстку семян ему причиталось бы.
Но тогда жандармы, расследование, побои, суд, тюрьма и все такое… Э-эх!
— Ну, что, не знаете? Выкладывайте!
Тут не увильнешь, ведь приказчик и так знает. Видел, что он сидел за рулем, а Цибере управлял лошадьми.