ипичным приверженцем партии Бетлена[14], который одновременно и либерал, — в той мере, в какой это возможно для венгерского барина, и консерватор — в гораздо большей степени, ибо так диктовал ему трезвый хозяйский расчет и интересы собственного поместья, и фашист — ровно настолько, насколько того требовали конъюнктурные соображения и насколько это могло быть приемлемо для семейства его супруги. Так каждый режим находил в господине Чатари то, что требовалось этому режиму, а господин Чатари, в свою очередь, находил в каждом режиме то, что требовалось ему для поддержания своего поместья — остатка некогда огромного состояния, которое Чатари укрепил своим браком с наследницей банкирского дома. При всем том он не был просто приспособленцем, о, нет, истинный барин не может быть им, господин Чатари лишь равнялся на каждый режим в той мере, в какой этот режим равнялся на него.
Итак, Чатари непоколебимо верил в англичан и не верил в победу немцев, а если и интересовался чем-нибудь, кроме своего поместья, то в первую очередь тем, удастся ли Миклошу Каллаи[15], этому «истинному венгру», привести в Венгрию англичан (по воде ли, по суше или по воздуху, а лучше отовсюду одновременно), прежде чем явятся сюда советские войска.
Но, пребывая в ожидании, господин Чатари не брезговал и крупными сделками с немцами: по договору откармливал для них свиней, поставлял растительное масло, выращивал технические культуры (что делать, долг патриота!) и, будучи армейским офицером запаса, несмотря на частую смену профашистских правительственных кабинетов в Венгрии, сумел добиться назначения на тепленькую интендантскую должность. Это не было злоупотреблением, напротив, в высших инстанциях отлично понимали, что, если снабжением армии будут ведать хозяева, знающие в этом толк, государство только выиграет. А если такой пост и давал Чатари то преимущество, что он одновременно имел возможность заниматься своим собственным хозяйством, то это опять-таки приносило обоюдную выгоду. Государству это было выгодно по той причине, что поля господина Чатари давали больше продуктов, а господину Чатари потому, что деньги, вырученные за эти продукты, так или иначе попадали в его собственный карман.
Но как ни сильна была вера господина Чатари в англичан, она все же не была настолько крепка, чтобы он решился на большие затраты по имению. «Эти красные так загадочны, — рассуждал он, — что от них можно ждать всяких неожиданностей. Лучше не торопиться». Начать строительство будет не поздно и после того, как окончится война, минует время послевоенного хаоса, а венгерские помещики выйдут сухими из воды и на этот раз, точно так же, как это бывало до сих пор на протяжении многих сотен лет. И господин Чатари предпочитал брать к себе многосемейных батраков и сезонников, использовать труд военнопленных поляков — словом, всех, кого можно было набить в один барак, как сельдей в бочку.
Вот почему Янош Данко, кажется, впервые за всю свою жизнь удостоился великой чести: не он предлагал, кому-нибудь свой труд и руки, а ему самому предложили постоянное место батрака у господина Чатари.
Предложил ему это приказчик Андраш Тёрёк. Наблюдая за уборкой урожая и молотьбой, он приметил, что Янош Данко — человек как нельзя более подходящий для роли батрака: не дожидается, покуда его окликнут, а сам берется за дело, когда до него доходит очередь; говорит мало, целый день может махать косой или орудовать вилами, не обмолвившись ни единым словом; во время работы по сторонам не зевает, цигарок не крутит, а курит трубку, да и ту часами сосет, не зажигая, а уж если разожжет, то она тлеет, как очаг, — он не дает ей погаснуть, не сплевывает и не раскуривает то и дело, как некоторые. И кисет, и трубка, и зажигалка всегда у него в порядке, он не шатается по полю от косаря к косарю — к одному за табачком, к другому за огоньком, к третьему за проволочкой чубук прочистить, как это делают бездельники, которые не только сами тратят время попусту, но и у других его отнимают. Если табака у него нет, а это бывает, потому что человек Данко бедный, то он не жалуется и молча посасывает пустую трубку. А с тех пор, как Данко почувствовал, что силы его начинают убывать, он стал еще молчаливее и неразговорчивее, чем прежде, чем даже в голодные тридцатые годы — время безработицы и нищеты.
При всем том детей у Яноша куча, от мала до велика, весенних и осенних. Старший сын уже солдат, но и без него есть кому вязать снопы, убирать мякину, носить воду. Да и на поденщину найдется кого послать…
И Андраш Тёрёк доложил управляющему, что считает Данко человеком подходящим. Лет ему уже за пятьдесят, в армию его едва ли возьмут — на правой руке трех пальцев недостает, соломорезкой отхватило, но косу с вилами он держит еще крепко, а кнутовище и подавно.
Управляющий, выслушав Тёрёка, ответил:
— Что ж, Тёрёк, дело ваше. Только глядите, чтоб жуликом не оказался. Вы ведь знаете, хозяин воровства не потерпит…
Тёрёк отправился к Данко. Тот в это время метал стог и, подхватывая вилами вороха выбрасываемой молотилкой соломы, ловко укладывал ее себе под ноги.
— Эй, послушай-ка, Янош! (Всем, кто был моложе его годами, Тёрёк говорил «ты».) Есть к тебе разговор: шел бы ты к нам в батраки. Зачем тебе таскаться с котомкой с хутора на хутор, когда ты можешь иметь постоянное место. Иди пока на месяц, а потом, ежели понравится, и на весь год. Поверь моему слову, сейчас в батраках жить — дело стоящее. Харчи обеспечены, это тебе не по карточкам получать. Живность тоже нынче в цене; поросенка, куренка продашь — и тут неплохие деньги, не то что до войны…
Янош Данко не проронил в ответ ни слова, лишь мельком взглянул на Тёрёка и снова принялся ворошить солому — за короткую паузу под элеватором выросла большая куча. Ясно, приказчик явился сюда проверить, укладывается ли кормовая солома в стог как следует, чтобы дождь ее не промочил. И Янош Данко старался получше выполнить свою работу. Хозяин говорит — ну и пусть его говорит, а работник знай свое дело, не зевай.
— Подумай, Янош, — продолжал приказчик, — детей у тебя куча, двое-трое могут к нам на постоянную работу пойти — полных три пайка да столько же участков под кукурузу получат. Остальные ребята будут на поденщину ходить — работы у нас хоть отбавляй и зимой и летом. А потом, в случае призыва… Хозяин наш, сам знаешь, как-никак офицер, в интендантстве служит… У нас не так-то легко взять человека на военные работы, не то что из села… Дам я тебе три пары добрых быков, тех, что были у Балинта Шипеки. Бедняга сейчас где-то на Восточном фронте…
Слова Тёрёка заставили Данко задуматься: предложение приказчика и впрямь заманчиво. Но торопиться не следует.
— Что же… Но надо потолковать.
— С кем?
— С женой. Вдруг она не пожелает перебираться на хутор.
— Э-э, — отмахнулся Тёрёк. — Что такое жена? Куда ты, туда и она… Хороши мы будем, если нами жены командовать начнут.
Это, конечно, было со стороны Данко лишь уловкой, чтобы выиграть время и обдумать предложение со всех сторон.
Продолжая укладывать солому, Данко размышлял о своей жизни. Прожил он на свете пятьдесят лет и ничего не нажил, только кучу детей. В голодные тридцатые годы он продал свой домишко, а деньги, вернее, те крохи, которые остались после уплаты всех долгов и налогов, они прожили. С тех пор начались мытарства — месяц здесь, два там, а с таким семейством это же чистое наказание. Да… Здесь же, на хуторе, будет хоть крыша над головой, кукурузный участок, свинью завести можно, вдруг и в самом деле удастся на старости лет еще раз купить домик в Депшоре или самому построить его в Уйтелепе…
А если нет? Ведь он, Данко, уже дважды за свою жизнь нанимался в батраки и оба раза возвращался домой ни с чем. Бедняк остается бедняком, нигде нет ему счастья. Даже скотина и та дохла у Данко.
Но теперь? Может, действительно, приказчик прав, дела пойдут лучше и не надо будет скитаться с котомкой от одного хозяина к другому.
Однако главное даже не в этом. А в том, что последним летом Данко впервые по-настоящему почувствовал, что силы у него уже не те. Молодежь на войне, тяжелую работу приходится делать старикам, жир по карточкам, а растительное масло сил не прибавляет.
Летом, в разгар уборки, Янош понял, что уже не может без устали махать косой, как прежде.
Особенно если попадалось много сорняка или полегшая пшеница. Не хватало воздуха, слабели руки. На молотьбе часто приходилось подставлять спину под мешок с зерном. Избежать этого было нельзя, потому что молодых парной уже не осталось, да и сам Данко никак не хотел поверить, что ему теперь не под силу такая работа. И он о трудом таскал мешки, пока однажды что-то хрустнуло у него в пояснице. После этого спина долго ныла, два-три дня он не мог наклониться, и стоило ему поднять на вилы охапку сена побольше, как поясницу пронизывала острая боль. Когда старший сын Яни жил дома, то, если нужно было приниматься за мешки, он говорил, бывало:
— Отойдите, отец, дайте-ка я.
Но Янко теперь нет — угнали его на войну.
Износился Янош и постарел, беготня и работа взапуски ему уже невмоготу. Только широкие крепкие кости да грубые, узловатые мышцы, выпирающие под высохшей, смуглой кожей, вот и все, что осталось от былой силы.
И Янош Данко, как все стареющие крестьяне, когда чувствуют, что уже не могут работать повсюду, как прежде, и не в силах тягаться с молодыми, старался восполнить недостаток сил размеренностью движений, кропотливостью и прилежанием. Хоть и мудра поговорка «не силой бери, а умением», человек только тогда начинает по-настоящему постигать ее мудрость и ей следовать, когда уж немного остается у него сил, и эта мудрость оказывается для него бесполезной, — хозяину подавай только силу, а разум он и свой к ней приложит.
Чувствовал Данко еще, что и его желудок, луженый батрацкий желудок, тоже начинает сдавать. Желудок, который когда-то перемалывал все, что в него попадало — будь то кукурузная каша, ячменные галушки, прогорклое сало с кожей, полусырая баранина или бычья требуха, гнилой арбуз, недозревшее яблоко или недоваренный молодой кукурузный початок — этот желудок теперь то и дело давал о себе знать. Часто вдруг поднималась боль, начинались колики, а в чем дело, Данко никак не мог установить. Летом, если не было перцовой водки, он врачевал себя репчатым луком. Иногда помогало, иногда нет, но так или иначе хворь отнимала силы — во время приступа он с трудом волочил ноги, руки у него тряслись, и не то что мешок с пшеницей, а даже жердь или сноп соломы становились для него непомерно тяжелыми. А о тачке с землей нечего было и думать — он то и дело присаживался отдохнуть.