Зерно трогать нельзя, иначе на тот год не с чего будет даже начать. Дети разуты, раздеты, нет у них ни одежды, ни обуви, в село даже стесняются пойти. А сходить бы надо — сколько раз уже их звали в ячейку союза крестьянской молодежи, — только как пойдешь, когда одежонка — заплата на заплате, стыдно среди других, прилично одетых, ребят в таком виде появиться. Две дочери уже на выданье, троих сыновей хоть завтра жени, — словом, не сладко приходилось бедной Шари, все на нее валится, ведь отцу жаловаться дети не смоют. Отец, правда, их не обидит, словом не попрекнет, но, если ему докучают жалобами, когда и без них тошно, он так умеет взглянуть, что лучше, кажется, поколотил бы.
С постройкой дома тоже вышло не совсем так, как хотелось. Правда, с саманом все обошлось благополучно, глины замесили, сколько надо, но на черепицу, двери и окна не хватало пороху. Поприжал Данко Андраш Тёрёк и со строительным лесом. При разборке барака Данко получил такие трухлявые, изъеденные червоточиной бревна, что в них даже гвоздь не держался, приходилось их вязать проволокой и укреплять клиньями. Вместо черепицы на крышу Данко выделили полусгнивший камыш, да и того оказалось мало, пришлось рубить самому на болоте. Оконная рама ему тоже досталась дрянная, из старой конюшни, покосившаяся и полусгнившая. Что касается двери, то ее пришлось мастерить самому из неоструганных досок в один ряд, вышло вроде тех, что ставят в хлеву.
Домишко получился тесный, слишком уж мало дали леса. Когда осенние холода загнали семейство Данко под крышу, уместились они с большим трудом. Не то что улечься, а и присесть всем вместе было негде.
Сам Данко до поздней осени ночевал под открытым небом, в сухую погоду спал прямо на земле, а в дождливую забирался в телегу либо в стог соломы. Такой ночлег не в диковинку ни для бедняков-хуторян, ни для батраков, они издавна к этому привыкли. Да и хорошо спать под открытым небом, слышать каждый ночной шорох, просыпаться с жаворонком на заре, но для этого нужно иметь добрый кожух, а у Данко не было ничего, кроме ветхой солдатской шинелишки, брошенной удиравшими солдатами. Она была слишком коротка, из-под нее постоянно вылезали босые ноги, которые покусывали то комары, то предутренний морозец.
А жизнь вокруг Данко меж тем менялась и налаживалась. Господин Чатари привел в порядок оставленные ему сто хольдов, и по утрам в той части хутора, что находилась в его владении, опять, как в былые годы, пощелкивал бич над спинами добрых белых волов. Андраш Тёрёк своих волов продал, купил пару лошадей, на них ведь куда быстрей ездить в дальнее село. Пигницкий стал председателем вновь созданного потребительского кооператива. Кому же, как не ему, бывшему ключнику, быть во главе такого дела, он и в хозяйстве больше всех смыслит, и все-то ему известно — и что было, и что есть, и что будет. Правда, до поры до времени, покуда коммунисты не разобрались, что за человек этот бывший ключник господин Пигницкий.
Кое-кто из батраков обзавелся собственным тяглом, но большинство по-прежнему было в таком же положении, как Данко с Габором Шаму, — запрягали в плуг и телегу коров либо телок. А из этого, как известно, ничего хорошего не получается, у загнанных коров пропадало молоко, измученные телки не желали телиться, а если и телились, то телята рождались величиной с котенка и обычно не выживали.
В доме у Данко тоже много было раздоров из-за маленькой Рожи. Раздоры эти, правда, носили односторонний характер — бунтовала, собственно говоря, одна Шари. Но хотя Данко, как всегда, помалкивал, шуму все равно хоть отбавляй. Телке уже два года, была она и под быком, наверное, будет у нее теленок, и Шари во что бы то ни стало хочет, чтоб из Рожи вышла дойная корова. Скоро уже тридцать лет, как она замужем, а ни разу не довелось ей на своем веку иметь собственной коровы, ни разу не пришлось доить ее в свой собственный подойник, а это, должно быть, так приятно.
Так-то оно так, но и пахать, и снопы с поля возить тоже надо. И Данко с Габором Шаму порешили запрячь своих телок в общее ярмо и не ходить больше с поклонами от Понтия к Пилату, от УФОСа в ФЕКОСу[17], выпрашивая себе тягло под плуг или телегу, все равно от посторонних возчиков или пахарей проку мало, даже если они за деньги работают. А для них, бедняков, и подавно, ведь тягло для них выделялось сельской управой бесплатно. Денег, как прежде, ни гроша — новый форинт они только один раз видели, на ладони у господина Пигницкого.
Но как бы там ни было, прошел и этот год, и осенью Данко смог засеять уже побольше, несмотря на то, что зерна до нового урожая опять не хватило. Не беда, есть кукуруза, фасоль, картофель, как-нибудь перебьются еще одну зиму, тем более что по земельному налогу дали отсрочку. Все бы ничего, если б не нужда в деньгах, будь они прокляты. С детьми тоже нелегко приходится, хозяйство маленькое, и нечем занять столько рабочих рук. Виноградник они перекопали, но от него проку мало, больше мороки. Нет у Данко ни бочки, ни чана, ни винного погреба, ни давильного пресса, да и сам он мало смыслит в виноделии. Поэтому, как только готов был молодой неперебродивший сок, Данко повез его прямехонько на двор к Ледереру, оптовому виноторговцу, а тот платил по семьдесят филлеров за литр — начисто обирал бедного человека. Вот и получается, что после расчета за пресс и уплаты прочих долгов денег едва-едва хватило на то, чтоб купить по платьишку дочерям и по паре сапог сыновьям, пусть хоть босиком не ходят.
Временами все напасти так дружно наваливались на Данко, что он, присев на обрубок бревна или на старые кирпичи позади дома, иной раз подумывал о том, но попроситься ли ему обратно в батраки к господину Чатари. Если они вдвоем с Шари еще кое-как перебьются на собственной земле, то что делать с ребятами? Старшим уже нужна работа, нужен заработок… Но всякий раз, поразмыслив, Данко все же находил в себе силы: «Ничего, попробуем еще годик, а там видно будет!» Ведь должен же когда-нибудь уродиться богатый урожай. Да и скотина, глядишь, поправится, телка отелится, свинья принесет добрых поросят, гусыни нанесут яиц, куры с утками тоже не окажутся в долгу, так все и пойдет на лад. Взять, к примеру, других — у кого в свое время корова теленочка принесла, свинья опоросилась да птица в порядке, те нынче и вовсе на ноги поднялись, — завели вола либо коня, приобрели кое-какой инвентарь, дома себе отстроили вполне приличные, не чета его, Данко, халупе.
Несколько раз Данко посылал старших детей в село поразведать, не предложит ли им профсоюз сельскохозяйственных рабочих какую-нибудь работу. Но из этого ничего не вышло, слишком далеко забрался Данко от села, а там под боком полно таких бедняков, у которых еще и земли-то нет. Всякий раз с тем и отсылали детей, что отец, мол, получил много земли, на ней и живите.
Минул еще год. Но и он не принес ничего нового Яношу Данко и его семье, разве что урожай опять был плохим и опять были выборы. Плохой урожай означал новые долги. И то, что надежда на более счастливую жизнь снова откладывалась на год. Выборы означали, что скоро господин Чатари и Имре Секереш перестанут насмехаться над бедняками вроде Данко. Теперь этим господам пора уж готовиться оплакивать собственную судьбу.
Что касается телки Рожи, то она наконец стала коровой, но ее молока все равно никогда не хватало, чтобы напоить всю семью — Рожи по-прежнему приходилось тянуть ярмо. Как и прежде, она ходила в упряжке со своей товаркой Бёжи, принадлежащей соседу Габору Шаму, и тащила за собой то плуг, то телегу, работая попеременно то на одну, то на другую семью.
Весна сорок восьмого года застигла Данко все в том же положении — ни хлеба, ни сала, ни денег по-прежнему, и по-прежнему надо подымать пашню на двух коровенках.
В прошлом году семейство Данко легкомысленно радовалось тому, что у Рожи наконец будет теленок, а нынче, в самую страдную пору, когда пришло время браться за плуг и сеялку, оказалось, что Рожи запрягать нельзя — она вот-вот должна отелиться. Выходило, что тягло опять придется нанимать.
Но где взять денег? Ведь даром никто работать не станет. Той суммы, что пришлась на их долю из государственной ссуды, маловато, а бесплатная помощь отменена, как ни крутись, без найма не обойтись.
Делать нечего, пришлось Данко самому идти в село, в профсоюз, потому что Шари надоели ежедневные хождения и она не желала больше идти туда, только плакала и бранила мужа. Надо было просить работы, чтобы заработать денег на вспашку.
Янош Данко поведал свои беды Габору Кишу, старому своему знакомому, который раньше был землекопом-сезонником, а нынче занимал какой-то руководящий пост в профсоюзе и в местной ячейке коммунистической партии. Данко приходилось работать с ним и раньше, и он знал, что Киш человек порядочный.
Габор Киш сказал ему:
— Что ж, иди к нам, друг Янош. Завтра мы как раз начинаем рыть отводной канал, поведем воду на рисовое поле. Провозимся недели три, не меньше. Работать придется больше лопатой, но прихвати с собой и тачку, не помешает.
— Что ж, это дело… — Вот только лопата у Данко плоховата, сточилась вся, покуда он свое поле перекапывал, да и тачка тоже никудышная. Ребята разболтали ее, когда за отсутствием других забав развлекались тем, что возили в ней друг друга по всему хутору. И солнцем ее пекло, и дождем секло, глину для лачуги тоже на ней возили, так что ось болтается, ступица вовсе искрошилась, да и вся она ходуном ходит и скрипит, словно рассохшаяся телега. А с плохим инструментом работать куда труднее, больше приходится прилагать усилий, чтобы не отстать. Да и перед другими совестно.
Но так или иначе, а браться за работу надо, ведь стельную корову в плуг не запряжешь. Уж лучше самому впрячься в тачку.
Однако с первых же дней Данко почувствовал, как и в тысяча девятьсот сорок втором году, когда он снова пошел в батраки к Чатари, что силы у него уже не те, тем более что с тех пор уже минуло без малого шесть трудных лет. В первый день он думал, что просто отвык от работы землекопа, поэтому сильно уста