Банди Чапо был доволен таким оборотом. Тем более что его занимало нечто совсем другое: он все думал, как бы подкинуть в телегу на одну-две кормежки кооперативной люцерны. Во время остановок, когда Габор Киш и Михай Шош обходили нивы, он разнуздывал лошадей, и они то щипали пыльную траву у края дороги, то прихватывали отдельные колоски пшеницы. Пока Киш и Шош совещались, Банди кормил лошадей скошенной люцерной, которую он подцеплял вилами, проезжая, если случалось, мимо. Пускаясь дальше в путь, он собирал недоеденную люцерну в телегу, зачем добру зря пропадать, а при очередной остановке снова подбрасывал ее лошадям. Ведь и всадник и возница рады побаловать свою лошаденку на чужой счет. Банди за свою жизнь привык всегда прихватывать что-нибудь с чужого поля — клочок сена или охапку люцерны, толику ячменя либо сноп овса, пару тыкв или свеклу, несколько початков кукурузы — словом, что попадется. И теперь, как всегда, он возвращался не с пустыми руками. Перед тем как повернуть в обратный путь, он взялся за вилы и подкинул в телегу порядочную охапку люцерны, чтобы дома хорошенько попотчевать лошаденок, раз им выпала честь возить комиссию по кооперативным землям.
Михай Шош смотрел на это сквозь пальцы: он издавна, еще в старые времена, привык к тому, что лошади начальства, когда оно выезжает в поле, всегда едят даровой корм; но Габор Киш глядел на плешину, оставшуюся в ряду скошенной люцерны, так, будто у него вырвали зуб. Он не произносит ни слова, но Банди Чапо чувствует на своей спине его пронизывающий взгляд и, понимая, что Габор весь кипит от гнева, не решается подцепить еще один-два навильника. Бросая в телегу последнюю охапку, Чапо моргает и извиняющимся тоном говорит вслух, имея в виду Киша:
— Бедные лошадки, не кормлены с самого утра; ведь, когда мы выехали, балбесы мои еще не возвратились с гулянки.
Габор упорно молчал, но ясно было, что для Банди это так просто не обойдется. Сейчас Габор все наматывает на ус, а придет время, припомнит. Рано или поздно с Банди произойдет беда, но пока проступков у него особых перед кооперативом нет, а приятелей много. Он не скупится на доброе слово, да и на стаканчик палинки тоже. Чапо может это себе позволить, деньги у него есть — он член кооператива, а сыновья его подрабатывают извозным промыслом.
В первой бригаде ведет косцов Михай Шош, во второй — Банди Чапо, в третьей — Габор Киш. Только теперь люди по-настоящему знакомятся и друг с другом, и с тем, кто как работает.
Косить надо помаленьку: низ стеблей еще сырой; нельзя торопиться и с вязкой снопов: перевясла должны высохнуть, а при поспешной кладке крестцов образуется плесень в снопах, пшеница становится затхлой, а солома — горькой, так что скот ее не ест.
Но уборка — увлекательный труд. Такое радостное чувство поднимается в душе, когда сочные стебли падают под косой, шуршат перевясла и один за другим вырастают крестцы. Напрасно Михай Шош твердит: «Не налегайте, братцы, поспеем», — его слова тут же забываются.
А вместе с тем каждый следит за работой соседа и сравнивает ее со своей. Люди сощуренными от соленого пота глазами исподтишка наблюдают: кто как косит, не узка ли у него полоса, кто высоко забирает или просыпает зерно, у кого остаются кое-где нескошенные стебли, а кто кладет неровный ряд; подмечают, у кого растрепанные снопы, неровный комель или развязывается перевясло. Окончив длиннющий прокос, косцы закуривают: одни — зажатые в зубах трубки, другие — приклеившиеся к губам цигарки. При этом кто зажимает косу под мышкой, кто кладет ее на плечо, но в то же время украдкой поглядывает: не плутует ли кто, не отстает ли? Один прикидывает, чья полоса шире — его или рядом стоящего, а тот, в свою очередь, посматривает, не шире ли у него полоса, чем у соседа. Кто честен и самолюбив, работает не за страх, а за совесть; кто хитер, старается не слишком утруждать себя. Работники добросовестные равняются на лучшей полосе, недобросовестные — по самой узкой, чтобы, упаси бог, не сделать лишнего взмаха.
Об этом, разумеется, пока нет разговора, даже думать не очень задумываются; все выходит как-то само собой — тому причиной и природа крестьянского труда, и сама человеческая натура.
Первая стычка назревала в бригаде Михая Шоша. Племянник председателя Бени Майор, молодой парень, сильный, как буйвол, один из лучших косарей в бригаде, стремясь показать себя, захватывал своими ручищами и огромной, больше метра, косой самую широкую полосу. Не все были так сильны, как он, кое-кто не выдерживал быстрого темпа. Один не поспевал потому, что здоровье не позволяло, другой был истощен нуждой, третьему возраст мешал угнаться за молодежью, хотя, работай он сам по себе, мог бы еще долго продержаться; а Мишка Сабо, еще подросток, вышел в поле впервые вместо больного отца. Мишка в этом деле еще новичок, он не умеет как следует ни отбить, ни наточить косу, ни косить. Отовсюду, с разных улиц, с разных дворов, собрались сюда люди, и только здесь, когда они трудятся рядом, становится ясно, чего стоит каждый.
Бени, повернув уже обратно, смотрит на тех, кто отстает, так, что под его взглядом они готовы провалиться сквозь землю. Он не стесняется даже кое у кого измерять шагами, равна ли выкошенная полоса положенной сажени в ширину.
Однако в этот день все обошлось благополучно. Только под вечер слышался тихий ропот — люди устали. Первый день жатвы не дается легко даже тому, кто привык к физическому труду и занимается им ежедневно, ибо в каждом деле нужна сноровка и каждым труд по-разному утомляет мышцы. Умелые и выносливые косцы нет-нет да и переглядывались, подмигивая, кивали на тех, кто уже выдохся, и их взгляды, казалось, говорили: зачем идут в кооператив те, кому не под силу? Но назавтра — было это около полудня, когда солнце уже приближалось к зениту и легкие, плывущие по небу облака уже не умеряли палящего зноя, когда косили высокую, почти в человеческий рост рожь с сырыми стеблями, которые то и дело наматывались на косы неопытных работников, — в Бени Майоре взыграла спесь, — взглянув на Мишку Сабо, он с вызовом крикнул:
— Где тебя, братец, учили так косить?
Бедный паренек, тыкаясь косой в тяжелую рожь, словно голодный теленок в материнское вымя, ни головы не решался поднять, ни вытереть лицо рукавом рубашки — ведь и это отняло бы время, — а потому со лба, ресниц, с кончика носа, по подбородку, по шее у него струился грязный пот. Мишка бросил робкий взгляд на ражего детину.
— Дома, — чуть слышно пробормотал он.
— Ну так скажи отцу, пусть он сначала научит тебя как следует косить, а потом уж посылает вместо себя. Мы соревнуемся за чистоту выкоса, а в твоем ряду может спрятаться шестинедельный поросенок, этак недолго и первенство потерять.
Бени обращался к одному Мишке, но кое-кто мог отнести его слова на свой счет. Вообще-то он прав, но многие с горечью думали: «Хорошо ему, когда господь наделил его этакой силищей! Зачем я только пришел сюда, к таким хвастунам и зазнайкам, как этот буйвол Бени».
Одни лишь старик Тот, Мишкин дядя, заступился за паренька, но и то по-стариковски кротко:
— Оставь его, Бени, ведь и тебе не так давно было восемнадцать. Никто не родится умелым.
Бени, не сморгнув, отрезал:
— Когда мне было восемнадцать, я первого косца обгонял, а брали меня только вязальщиком.
Михай Шош не вмешивался, хотя в этом споре ему-то и полагалось быть судьей. А что он мог сказать? Что дожил до седых волос и никогда не косил в бригаде, а теперь вот и ему приходится трудно и его полоса не без огрехов? Коса у него старая, на два пальца сработана, а на новую тетка Жужи денег не дала.
— Провались ты со своим кооперативом, — накинулась она на мужа. — До сих пор и эта коса была хороша, а коли плоха, пусть общество купит тебе другую, я швырять деньгами не стану. Ничего путного я еще не видела от вашего кооператива, одни лишь разговоры да собрания без конца!
И дядя Михай предпочел не возражать. Но дни старой косы были сочтены, она уже прогнулась в середине, и Михай держит ее чересчур высоко, боясь, что она сломается в густой ржи, покрыв позором его председательскую голову; по той же причине он и берет слишком поверху, оставляя за собой высокую стерню. Как может старый Шош поучать кого-нибудь, когда на его полосу можно указывать пальцами до тех самых пор, пока тракторы не перепашут все поле под зябь. Кроме того, Бени Майор — его племянник, старик Тот — кум, а отец Мишки Сабо — давнишний приятель, потому они и с ним, в кооперативе; выходит, какой палец ни укуси — все больно.
К счастью, близился край полосы, и Бени накинулся на работу с остервенением, что-то бормоча под нос, — дескать, я работаю только за себя, а зарабатывать хлеб для других не собираюсь; он косил с яростью, точно срывая зло на налитых колосьях ржи, нарочно захватывая ряд все шире и шире.
В это время вспыхнула ссора и в бригаде Банди Чапо. Правда, не из-за того, кто как работает, а из-за воды, хотя глухое недовольство родилось и сгущалось, как грозовая туча, именно по первой причине. Мальчишка-водонос, Янчи Телеки, едва поспевал подносить воду — пили помногу, — и не по какой иной причине, а просто по бестолковости и неопытности, каждый раз он начинал раздавать воду с первого косаря. Бочка находилась далеко, жажда равно мучила всех, каждый пил большими кружками, и, пока доходила очередь до последних в ряду, воды не оставалось. Солнце жгло беспощадно, сырая тяжелая рожь выматывала силы, во рту пересыхало, и люди изнемогали. А мальчишка всякий раз, поднося воду, раздавал ее все с того же конца, и в последних рядах стали громко возмущаться.
— Погоди, щепок, вот поддену тебя косой, если ты опять будешь поить только первых! — вскричал Янко Тот, который замыкал цепь косцов, и обрушился на Банди Чапо: — Тебе только возчиком быть да кроличьи шкуры собирать, ты даже распорядиться не умеешь как следует. Нечего в таком случае лезть вперед. Иди-ка к нам в задние ряды да помучайся, тогда поймешь, почем фунт лиха!
У одного лишь Габора Киша все шло тихо и мирно. Он уверенно, не спеша шел впереди и старался, чтобы его бригада не только не отставала от других, а даже чуть-чуть их обгоняла; при этом, однако, внимательно следил за своими работниками. Мальчишке-водоносу он сразу сказал: