— Каждый раз, сынок, начинай с другого конца, чтобы вода доставалась всем и оставалась свежей.
Если какой-нибудь лентяй не чисто выкашивал полосу, Габор после поворота останавливался возле него и, незаметно для других, смотрел, как тот работает, а потом говорил что-нибудь не относящееся к делу или как бы вскользь замечал: «У тебя, друг, наверно, оселок плохой», или: «У тебя, мол, коса неважно захватывает — нехороша, видно, заводская разводка; что ни говори, теперь уже нет таких клинков, как в старое время». Уличенный тотчас спешил подтвердить:
— Да, оселок никуда не годится, все лавочник, дьявол, виноват. — И, подтянувшись, вкладывал в работу всю силу и умение. Киш знал, что хороший глаз стоит больше, чем плохое слово. Он зорко следил за ритмом работы; с утра, после отбивки кос, пока они еще не притупились, Киш шел быстрее и растягивал за собой бригаду, но никогда не давал косцам далеко уходить друг от друга и рассеиваться по полю. Он не допускал, чтобы в его бригаде были отстающие, и, если видел, что тот, кто посильнее, из лихачества забирает большую полосу или обгоняет переднего, Киш неслышно для других обращался к нему:
— Не жми так, сынок, пусть остальные подоспеют.
А когда кто-либо из лучших косцов его бригады, например Ференц Михаи, начинал нашептывать ему о том, что у некоторых косцов полосы слишком узки, Киш так же тихо говорил ему:
— Видишь, Ференц, если ты можешь сделать больше, делай, но не попрекай других. Если же тебе неохота отдавать обществу все силы, лучше выкашивай столько же, сколько остальные. Норму каждый в силах выполнить и даже слегка перекрыть. Надо, чтобы здесь у нас стало законом — не грызть друг друга, как при старом режиме на господской земле. Понял? Не советую тебе поднимать шум, к хорошему это не приведет. А с тобой придется разбираться в партийной ячейке.
В послеобеденное время девушки-вязальщицы, пока их отцы, отобедав, дремали, спешили выложить матерям, приносившим еду в узелках, кошелках и кувшинах, все новости; рассказывали о всяких неполадках в бригадах и о том, что каждый на поле собой представляет. Бени Майор — зазнайка, Банди Чапо — пройдоха и невыносимый крикун, Боршош жует табак, и у того, кто пьет после него из ковша воду, рот перекашивает от горечи, а председатель, старый Шош, — беспомощен и труслив, не умеет навести порядок, никто его не боится, не слушает, и поэтому в бригаде Шоша постоянные ссоры. Не лучше обстоит дело и в бригаде Чапо. Боршош Чири, вон тот черный, кривоногий, с трубкой во рту, поругался с горлопаном Янко Тотом, который злился на то, что его поставили последним в ряду. Один раз, когда Чапо отлучился, а его помощник Боршош шел первым косцом, он-то и сделал какое-то замечание Янко. В ответ тот взорвался:
— Ты, почтенный, как я вижу, хочешь здесь командовать? Но кто ты такой? Зола из трубки… Как стукну тебя, так ты головой солнце заденешь!
Боршош Чири (Чири — цыпленок, его так прозвали за маленький рост) налетел на Янко с косой, крича, что отсечет ему голову, будь он хоть еще вдвое выше, не испугаешь! И действительно привел бы в исполнение свою угрозу — он ведь бешеный, — если бы его не схватили. Не подоспей дядюшка Киш, оказавшийся со своей бригадой неподалеку, могло бы произойти смертоубийство. Да, вот кто настоящий человек, так это Габор Киш, хорошо в его бригаде: там всегда песни, шутки и работа спорится. У нас же постоянные ссоры и брань…
Так рассказывали матерям девушки из бригад Шоша и Чапо.
Женщины не замедлили раззвонить по всей деревне о неурядицах в балосегском кооперативе, и пошли пересуды у колодцев, под окнами, на мельнице и на базаре. Мать Мишки Сабо, узнав, что сказал ее сыну Бени Майор, осыпала обидчика проклятиями и, взывая к сочувствию окружавших ее женщин, приговаривала: «Чтоб ему лопнуть, этому буйволу… Чтоб он потерял свою силу навеки да так ослабел, что до самой смерти даже на кровать вползал на четвереньках… Накажи его господь бог, чтоб он и штаны не смог натянуть, раз ему жалко, что сын заменил больного отца!»
Но едва улучшалась погода либо полоса попадалась полегче, как все веселели, громы и молнии рассеивались. К середине дня, когда, закончив работу на одном участке, бригады сходились поближе, знакомые перебрасывались шутками.
Вот вязальщица из третьей бригады, Эржи Сабо, с которой Имре Варга из второй бригады обычно по вечерам танцевал, нагнувшись, блеснула икрами.
— Эй, Эржи, у тебя из-под пятницы суббота видна! — игриво восклицает Имре.
А Эржи ему в ответ:
— Разве от тебя дождешься умного слова? Ты, Имре Варга, глупый птенец.
— Так чего же ты ругаешься? Иль не слышишь, как я сладко пою? — острит Имре.
Габор Киш иногда перекликается с Чири Боршошем:
— Иди сюда, старина, у нас хороший табачок, сладкий, как сахар!
По вечерам все три бригады сходились вместе. Поужинав жаренным на костре салом, молодежь затягивала песни и пускалась в пляс на площадке за жнивьем. Старики заводили долгую беседу, рассевшись не по бригадам, а кто где хотел, группками; толковали о политике, критиковали руководителей кооператива и деревенские власти или подсчитывали, какой снимут урожай и что надо им, кооператорам, сделать в будущем году, чтобы его улучшить.
За минувшее время все уже успели убедиться в беспомощности Михая Шоша и в плутовстве Банди Чапо. Этот Чапо вертит стариком Шошем как хочет. Когда начинают новый участок и его бригаде достается хорошая, ровная земля и прямые, легкие для косы хлеба, Банди помалкивает, но, если ему попадается полегшая либо заросшая сорняком пшеница, он протестует и предлагает тянуть жребий, кому какое счастье выпадет, потому что несправедливо, видите ли, что на его долю постоянно приходятся тяжелые участки. Все это, конечно, выдумки; тяжелые участки достаются и другим, но Чапо вечно ловчит. На легкой, редкой полосе он приказывает делать снопы потоньше, чтобы казалось, будто у него не меньше крестцов, чем у остальных; когда по утрам все три бригады сообща готовят перевясла для снопов, он всегда повернет дело так, будто его бригада успела больше других, а на деле вместо восемнадцати перевясел девицы клали в одни пучок только по четырнадцать — пятнадцать, и это обнаружилось, когда стали вязать снопы, — перевясел то и дело не хватало. Поэтому было решено, чтобы каждая бригада сама готовила для себя перевясла. Уж если обманывать, то самих себя.
Но больше всего люди злились на Чапо за то, что он все время норовил отвертеться от тяжелой работы. Если старик Шош собирался поехать в поле посмотреть, какой участок на очереди, чтобы наметить, куда и в какой очередности утром вывести бригады, Чапо настаивал, чтобы решать не в одиночку, а сообща, с Габором Кишем вместе: того, мол, требует демократия. Поступал же он так, желая хоть на некоторое время увильнуть от работы. Всякий раз, когда жара была особо сильна либо ему попадалась полегшая или сырая пшеница, Чапо предлагал ехать осматривать поля, считать крестцы, обмерять участки, проверять кукурузу, люцерну и скот и вообще посмотреть хозяйство. Да и собственная бригада Чапо тоже была на него в обиде — как только попадется тяжелый участок, бригадир под любым предлогом куда-нибудь улизнет. Не опасайся Банди Габора Киша, он бы все время бездельничал и прохлаждался в тени деревьев или заглядывал в корчму по примеру прежних, артельных старшин и возчиков, которые всякими правдами и неправдами отлынивали от дела и улепетывали на хутор или в деревню попивать пиво в корчме, в то время как рабочие артелей томились от нестерпимого зноя в поле, где даже холодной воды не всегда было вдосталь. Если же эта лиса Чапо не мог придумать никакой уловки, он откладывал косу и начинал жаловаться на колики в животе. Мало того, он даже вертихвостку Шари, свою дочь, которая всю ночь до зари гуляет с парнями, а утром на заготовке перевясел стоя спит да еще грубит, если ей желают приятных сновидений, берет под свою защиту. Стоит бригадиру куда-нибудь отлучиться, как Шари, вместо того чтобы самой вязать снопы или подменить кого-нибудь из уставших вязальщиц, садится на краю полосы отдыхать. За перевяслами она никогда не побежит. Другие чуть не падают от усталости, таская на себе снопы, а она знай разгуливает по полю, как барыня, поигрывая серпом.
Так во время вечернего отдыха косцы, покуривая трубки, судили и рядили о делах своих бригад.
Когда пришла пора возить хлеб с поля, опять держали большой совет. Как только связали последний сноп, убрали все до последнего колоска и сложили в копны, Михай Шош распорядился:
— Девушки-вязальщицы могут идти домой, а мужчины пусть соберутся на краю поля: надобно решать, как вывозить урожай. Ждать нельзя ни дня, ни часа — тягла мало, крестцов много, отдыхать не придется до тех пор, пока все зерно не засыплем в амбар и не раздадим людям.
Сошлись возле оврага, под старой акацией, и старый Шош доложил о том, что его беспокоило. Они сложили чуть ли не три тысячи, точнее, две тысячи девятьсот семьдесят шесть крестцов, а кооператив располагает только четырьмя повозками: двумя упряжками лошадей и двумя парами волов. Трактористы сейчас лущат стерню и поднимают пары, это тоже дело спешное, а другого тягла нет, просить же в верхах о помощи неудобно — о кооперативе пойдет плохая слава; придется, видимо, нанять возчиков, ибо, даже если не будет дождя, на четырех подводах такую прорву крестцов раньше чем за две недели с поля никак не вывезти.
Банди поддержал это предложение, тотчас смекнув, что и его подвода здесь пригодится. И сам заработает да кое-что и его лошадкам из общественного добра перепадет.
Но Чири Боршош именно поэтому и выступил против:
— Ни к чему нам возчики. Слишком много крадут, всегда у них полная торба, дома дают лошадям полову, а тут скармливают драгоценное зерно, уж я-то их знаю! — И он посмотрел на Чапо.
Янош Тот хотя и имел зуб против Чири — во время уборки они ведь поцапались, — но еще больше он завидовал Чапо, а потому стал на сторону Чири.