— Над нами не каплет, успеем, все равно у нас нет другого дела. Зачем тратить так много пшеницы на возчиков? По-моему, надо не скирдовать хлеб, а возить его прямо на молотилку, как это делалось прежде у помещиков…
Но в Михае Шоше проснулся опытный хозяин, ведь он на собственной шкуре испытал, что такое перевозка и обмолот.
— Только с твоим разумом, Янош, можно такое придумать! — с насмешкой одернул он Тота. — Молотилка принимает за день четыреста крестцов, а наши четыре телеги завезут, дай бог, двести. Да и для засыпки семян в амбар тоже нужно тягло… Если сделать по-твоему, нам с обмолотом до октября не управиться, а последнее зерно прорастет прямо на стерне. Об этом ты подумал, голова?
Янош вскипел. Горяч, да и за словом в карман он не лезет:
— А вашу голову мы все оценили во время уборки. Если бы не Габор Киш, мы и сейчас, наверно, торчали бы на харомнярфшском поле.
Атмосфера накалялась, каждый отстаивал свое мнение. Один кричал: «Чепуху несет Янко, ни одного путного слова!», другой с пеной у рта доказывал, что незачем нанимать возчиков, надо сперва заскирдовать хлеб, а потом уже обмолачивать; на это ему возражали, что тогда скирды застоятся в поле, они могут сгореть, промокнут крестцы. А кооператив, доказывал Имре Варга, отстанет в соревновании по уборке хлеба и сдаче его государству. Габор Ковач, отец восьмерых детей, спрашивал, когда же будет хлеб, он не может ждать, ведь его семья и сейчас уже ест мамалыгу.
Поднялся гвалт, кричали все. Напрасно Михай Шош пытался утихомирить народ — никто его не слушал. Во вспыхнувшем споре обнаружились не только острые разногласия по вопросу о том, как вывозить собранный урожай, но и накопившиеся за время уборки злость и зависть. Тот, кто работал кое-как, ссылаясь на плохую косу или на слабое здоровье, теперь не прочь был стать и скирдовальщиком, если сумеет. Каждый считал, что вилами он орудует лучше, чем косой. Новая работа — новый распорядок. Видно было, что многих беспокоит именно это, как будут распределены обязанности и кто куда попадет. Габор Киш уже давно просил слова, но в этом столь внезапно поднявшемся гомоне никто даже не обратил на него внимания, пока наконец верзила Бени Майор не рявкнул во всю силу своих легких:
— Тихо, черт вас подери!
Все, вздрогнув от испуга, повернулись к нему и увидели, что Киш хочет что-то сказать.
— Подождите, люди, давайте совет держать, как нам быть, — начал Габор. Он не приказывал, даже не предлагал, а говорил просто, словно вслух рассуждая сам с собой.
Хотя рев Бени Майора и прервал спор, но страсти не остыли, и многие сдерживались, выражая свою невысказанную правду шепотом. Соседи останавливали ропщущих. Ферко Михай, строго взглянув на Янко Тота, шикнул:
— Да перестань ты наконец глотку драть…
— Первый вопрос, люди, как сподручнее молотить: брать снопы со скирд или прямо из крестцов, — начал Габор Киш. — Если из крестцов, то не надо скирдовать, так мы выиграем время, но если вдруг пойдут дожди — а этого предсказать нельзя, — тогда хоть ложись рядом с хлебами и загорай, пока они просохнут. Хлеб в крестцах сушить придется, иначе он прорастет. Бросить в молотилку сырой колос — зерно выйдет сырое, его опять надо сушить. Солома, может, и просохнет, но кострика и вымолотки покроются плесенью. Тоже не дело. Если же возить к молотилке из крестцов, то с четырьмя телегами далеко не уедем, и тут дядя Михай верно говорит — нам нужно, по крайней мере, десять телег. Семь-восемь телег возили бы крестцы на молотилку, а две-три — обмолоченное зерно в деревню. Не можем же мы оставлять его под открытым небом. Хуже и не придумаешь.
Если же мы перевезем все на своих четырех подводах и сначала сложим скирды, а потом начнем обмолот, то, как справедливо заметил дядя Михай, это затянется надолго. Одна подвода, как ни считай, как ни прикидывай, за день с рассвета до поздней ночи может в среднем перевезти шестьдесят крестцов. Четыре подводы — двести сорок. Даже если все будет благополучно — ось не сломается, обод не спадет, не подымется ветер, не польет дождь, — на перевозку уйдет две недели. А это большой срок, и, правильно сказал Габор Ковач, у многих уже и сейчас дома нет куска хлеба. Прав и Имре Варга: мы не должны отставать ни с окончанием уборки, ни со сдачей хлеба государству, ни с обработкой стерни, ни с подъемом паров. Да к тому же нам надо выиграть и соревнование, не выставлять же самих себя на посмешище, если нас вызвал кооператив из Шандормайора! Не за горами третий покос люцерны и закладка кукурузы на силос, тягло и там понадобится, не оставлять же корма в поле — словом, я думаю, надо нанять возчиков, раз мы еще не можем справиться сами.
Все сказанное Габором звучало убедительно, Чири Боршош и его сторонники вздыхали только над тем, сколько пшеницы потребуют возчики. За каждый крестец им нужно будет дать, по крайней мере, по два килограмма пшеницы, хотя они наверняка запросят по три: значит, за тысячу крестцов — двадцать центнеров. Как бы пригодилась эта пшеница! На каждую семью пришелся бы лишний центнер зерна, хлеб на целый месяц.
— Все это верно, — сказал Киш, — но из ничего ничего не бывает. Когда мы обзаведемся лошадьми, быками и тягачами, тогда все зерно будет оставаться у нас. А сейчас ничего другого не придумаешь, опоздаем вывезти хлеб — убытков не оберешься.
Разумное слово взяло верх. Решено было нанять шестерых возчиков, чтобы поскорее сложить скирды. Скирдовальщиков хватит с избытком, можно всех людей поставить на укладку.
Верно предвидели Боршош и его друзья: дело с перевозкой не ладилось. К тому же и Чапо нельзя было не включать в число возчиков. Ведь он один из руководителей кооператива и до сих пор ни в чем таком не провинился, за что его следовало бы выставить, — земля его вошла в общий кооперативный клин, и трудился он вместе со всеми. Ну, а если Чапо нельзя выгнать, то нельзя и обходить. К тому же тягло, имевшееся у троих членов кооператива, надо обязательно использовать. Иначе и нельзя, легко сказать — нанять возчиков, а где их найдешь в такое горячее время, когда все спешат поскорее свезти хлеб на тока, ссыпать зерно в амбар, в собственный чулан и смолоть его на мельнице? Недельки через две, когда у каждого хлеб будет уже дома, возчиков можно будет нанять хоть сотню. Прежде у господ тоже так бывало. Крестьяне брались за доставку чужого хлеба, лишь управившись со своим, хоть и скудным.
Пришлось-таки обратиться к Банди Чапо; он знаком с возчиками, пусть подыщет хотя бы человек шесть. И Банди сколотил бригаду возчиков, причем так ловко, что одна-две подводы возили собственное зерно и успевали заезжать к разбросанным по всей округе молотилкам, а остальные работали для балосегского кооператива.
Возчики доставили немало досады членам кооператива. Работая у помещиков или безлошадных крестьян при старом режиме, они привыкли действовать по поговорке: «Быку на току рот не завязывают», а потому и сейчас набивали кооперативным хлебом утробы своих лошадей. При господах приходилось «подмазывать» только объездчиков, угощать их палинкой, и те закрывали глаза на то, сколько пожирают лошади и сколько воруют возчики. А безлошадный крестьянин, собрав сверх ожидания повозку испольной кукурузы, был рад заполучить хоть какое-нибудь тягло и, чтобы не прослыть скрягой, не обращал внимания, бедняга, на мелочи и кормил до отвала чужих лошадей. В кооперативе же договорились, что возчики привезут собственный корм, и они для видимости захватили с собой немного сухой осоки и отавы — пускай лошадки, вволю наевшись ячменя, овса и ржи, закусят осокой, чтобы после обильного корма не случилось у них заворота кишок: и животному, как человеку, быстро надоедает одна и та же, даже хорошая, пища, ведь и нам приятно, пресытившись мясом, выпить винца или поесть салата.
Михаю Шошу и в голову не приходило, что можно устроить все по-другому; ведь так повелось, что добрый хозяин для лошади ничего не жалеет. Во время уборки или перевозки урожая каждый конь ест до отвала, если только для этого найдется время. От зари до позднего вечера лошадь кормится, когда стоит при нагрузке или разгрузке. Иногда и обед так проходит: кое-как перекусит хозяин, наспех даст корма лошади — и поехали дальше! Его подгоняет время, пришпоривают дела, одно за другим — то собираются тучи, то налетает ветер, то поторапливает молотилка, а там уже подоспел срок пахать или выполнять обязательства по контракту — всего не перечесть. Да к тому же Михай Шош ни на минуту не слезал с верхушки стога и не мог уследить за всем, что делалось внизу; и просто не видел, как возчики при каждом удобном случае собирали остатки снопов и бросали их лошадям, а те, обгрызая лишь драгоценные вершки, разбрасывали и мяли копытами все остальное, отбиваясь от назойливых мух, так что возле скирды куча зерна, смешанного с пылью, доходила лошадям до самых бабок. В людях кипела злоба, но они сдерживали себя, считая, что вмешаться в это дело обязан председатель. Если замечание сделает рядовой член кооператива, горластые возчики непременно огрызнутся: «Что у вас тут за порядки, приказывает каждый кому не лень! Кто же здесь хозяин?»
Среди бывших поденщиков мало кто умеет хорошо метать стога. А делать это кое-как, чтобы стог получился с проваленной верхушкой и ямами, в которые может затечь дождевая вода, кооператорам никак не годится — нескладный стог, как говорится, и собака облает.
Ладный, ровный, радующий глаз стог, хорошо уложенный и укрепленный так, чтоб с него без задержки скатывалась вода, — это вопрос не только целесообразности и пользы, но и чести, тем более что крестьяне со всей округи приходят специально посмотреть на кооперативные стога.
Поэтому-то Михай Шош, который все же когда-то и сам был хозяином и не раз правил скирды, бессменно стоял наверху. Он причесывал, подбивал, оправлял, вязал гребень. У него не было даже времени сойти вниз выкурить трубку, ведь снопы подавались непрерывным потоком, и полтора десятка человек не могли прекратить работу из-за того, что одному из них вдруг захотелось подымить. Когда становилось невмоготу, Махай тайком запихивал табак себе за щеку, скрывая это от всех столь же тщательно, как прежде бывало от тетки Жужи, — не должны знать члены кооператива, что председатель жует табак. Но что прикажете делать, когда он с завтрака до обеда и с обода до ужина торчит на стогу? А тут нельзя ни трубку разжечь, ни сигарету выкурить! Порядочный человек и на двор-то только до работы сходит. В прежние времена, конечно, случалось, что укладчики тайком от управителя и объездчика курили на скирде хорошо прикрывавшиеся глиняные трубки. Правда, не было случая, чтобы их обнаружили или приключился пожар, потому что укладчики ловко зажимали трубку в кулаке, а сделав несколько затяжек и насладившись дымком, тут же гасили трубку и закладывали табак за щеку. И прежде заядлые курильщики грызли холодный мундштук, а если ему кричали: «Эй, вы, никак, курите, папаша», — он вынимал трубку изо рта и показывал, что она, дескать, у него не горит. Но председателю теперь нельзя подавать дурной пример, даже с пустой трубкой, а потому Шош украдкой и запихивает в рот щепотку табаку.