Чири Боршош, тот не стесняется, открыто жует табак. Проработав много лет скирдовальщиком в господском имении в Шандормайоре, он укладывал такие огромные стога, что ни лестница, ни вилы уже не доставали до верха, снопы подавал подъемный кран, и Боршош привык к жвачке.
Из-за того, что стог правили двое людей с обоих концов одновременно, произошла неувязка. Михай Шош и Боршош Лайош выравнивали края, вершили и увязывали каждый на свой лад, а когда встретились на середине, стог выглядел так, словно повстречались два недруга, — обе половинки стога косили в разные стороны. Люди подшучивали и посмеивались над тем, что часть, которую клал Чири, перекошена влево, а та, что вел Шош, — вправо; скирдовальщики заворчали, обвиняя один другого в неправильной укладке либо в неумелом выведении гребня, но оба дружно огрызались сверху на своих критиков: «Сделай лучше, коли сумеешь!»
Правда, можно было и так устроить, чтобы каждый из мастеров укладывал бы свою, отдельную скирду, но члены кооператива на это не соглашались, нельзя дробить хлеб, не хватит брезентов, и, если, чего доброго, зарядит дождь, стога промокнут до самой земли. Возчиков тоже не устраивало, чтобы стог метал один мастер, с одного конца, ведь их наняли работать, а не околачиваться рядом в ожидании своей очереди — они хотели подвозить снопы беспрерывно. Сейчас они могли подъезжать к скирде с двух сторон, разгружаться за считанные минуты и гнать обратно в поле, где руководил погрузкой Габор Киш. Он не только подавал снопы, но и учитывал, сколько крестцов грузит каждый возчик, заставляя их забирать все начисто и развязавшиеся снопы грузить тоже, потому как возчик думает лишь о заработке, ему платят за перевезенные крестцы, а до того, что от них остается на жнивье, ему и дела нет.
Киш обязан был следить и за тем, чтобы на телегах не ломали, не топтали, не трясли снопы, как это привыкли делать, работая на господ, когда возчики так швыряли снопы на подводу, что зерно толстым слоем покрывало рогожу, чтобы потом это зерно собрать, ссыпать в торбу и увезти домой. Тогда и у Шлезингера, и в капитуле не очень-то наблюдали за мелочами, а объездчики любили выпить, так что по субботам возчики увозили под соломой целые мешки уворованного таким образом зерна. Бедняк кормится, как может, а господам на их век хватит — таков был принцип в те времена; но теперь, в кооперативе, собрались тоже не богачи, и старые порядки пора забыть.
А Банди Чапо между тем распоряжался возчиками так, словно он был их подрядчиком, а не одним из руководителей кооператива.
Гудит молотилка, заглатывая снопы, а зерно то льется потоком, то еле-еле капает по зернышку. Михай Шош — весовщик, Чапо и Габор Киш стоят у барабана и «кормят» молотилку; Бени Майор и Фери Михаи грузят и считают мешки, сопровождая подводы до общественного амбара и к домам членов кооператива. Оба до краев налиты палинкой, вином, пивом — всем, чем их потчуют те, кому они привозят хлеб, то есть жизнь. У Бени Майора глаза красные, только так заметно, а Ференц Михаи то и дело громко покрикивает, подходящий для грузчика головной убор — истрепанная кепка — лихо сдвинута на макушку. Оба бросают мешки на подводы и сгружают их оттуда с такой легкостью, будто для них это детские игрушки. Оно и впрямь, приятная и чистая это работа — возиться с мешками; разумеется, лишь для того, кому она под силу. Но таких силачей немного. Тут нужны здоровые сердце и легкие, крепкие плечи, здоровенная спина и сильные руки, ноги — как раз то, что у стариков уже поизносилось, а молодым надо еще наживать. Грузчики, чувствуя свою силу да еще подогреваемые винными парами, всегда смотрят на остальных немного свысока.
А остальные, обыкновенные смертные, стоят у скирд, укладывают солому, возятся с половой. Им это приходится делать по очереди, потому что слушать, как гудит молотилка, даже смотреть на нее — немалое удовольствие, но долго торчать в этой пыли, в шуме и жарище — не такое уж завидное развлечение.
А дело между тем подвигается вперед, потому что так оно и должно быть. Те, что сегодня скирдуют или подают снопы, завтра пойдут на укладку соломы, к транспортеру. На полове трудятся девушки, заменившие отцов и братьев. Работают они в туче пыли, но так уж принято считать, что молодым девчонкам со здоровыми легкими и свежей кровью все на пользу. У них тонкие, но сильные руки, мускулистые розово-смуглые ноги, а крепкие мышцы и упругая грудь — надежная броня для сердца и легких.
Страда — проверка для человека, здесь выясняется все, на что он способен. На косовице — работе, одинаковой для всех, — быстро увидишь отстающих: покинуть ряд нельзя ни на секунду. А вот когда идет обмолот, люди рассыпаются кто в поле, кто у подвод, кто у скирд, кто на лестницах, одному за всеми не уследить; теперь коллективом командует молотилка. И служить ей надо исправно: она то захлебывается от снопов, то гудит на холостом ходу, то в ней заест шестерни или остановится грохот — и зерно уходит в солому, то соскальзывает ремень с маховика, не доглядит один — и по его вине остановится вся работа.
Теперь каждому ясно, что мало хорошо утрамбовать, огладить и подбить стога, мало и расположить их таким образом, чтобы между ними могла стать молотилка, прошел барабан, опускался лоток и, что еще важнее, чтобы девушки, сгребающие солому, уместились с другой стороны машины, следует учитывать еще и направление ветра. Хозяев раньше это мало тревожило, богачам до зрения рабочих дела нет, они беспокоились только о том, хорошо ли уложены их скирды и солома. А поденщики на молотьбе, которым пыль и труха летели в глаза, только и могли, что крыть хозяина за то, что нет, мол, у него ни соображения, ни сочувствия к людям; не хватает ума догадаться и ставить скирды так, чтобы ветер не дул в лицо рабочим.
Теперь во всех бедах винили Михая Шоша. Ветер обычно здесь дует с севера или с юга, окутывая пылью молотилку то с одной, то с другой стороны. Тот, кто работает в пыли, злится и ругает Шоша. Но если молотилку поставить боком к ветру или ветер дует с запада, то с вала сбивается приводной ремень. Напрасно машинист смазывает его канифолью: ремень дрожит под напором ветра, середина его вздувается, набегает вперед, а затем он слетает, извиваясь, как брошенная в огонь змея.
Мишка Сабо, оплошав на косовице, постеснялся стать к молотилке, и вместо него явился старший брат Яни, который исколесил уже полстраны, поработал на заводах, на железных дорогах и в шахтах, нигде не прижился, но зато хорошо усвоил все уловки лодырей и плутов.
Янко зачислили в бригаду Боршоша, но он не чувствовал себя ее членом и все время бездельничал. Когда приходит черед его шестерке, вооружившись вилами, стать у скирды, всякий раз на месте оказываются только пятеро, а Янко и след простыл. Он пьет прохладную воду из бочки или обливает себя, а потом торчит у трактора, но так как около машины нельзя курить, долго там не задерживается и, свернув козью ножку, направляется шагов за сто к меже, садится под старую акацию, прислоняется спиной к ее стволу и, спокойно глядя на гудящую, изрыгающую облака пыли машину, покуривает. Докурив, он затаптывает окурок в землю и не спеша возвращается на свое место, лениво волоча за собой вилы. Торопиться некуда, ведь потраченное таким образом время для Янко — чистая прибыль.
А то, бывает, заберется в холодок, под скирду соломы и точит лясы с девушками, если они не заняты на уборке половы. Когда у пшеницы крепкие стебли либо при обмолоте ржи и овса, когда мало половы, девушки работают посменно, одна пара всегда отдыхает. Янко незаметно подкрадывается к ним, лезет обниматься или длинной соломинкой щекочет им ступни, а то потихоньку распускает у передников тесемки или связывает их вместе, и, когда девчата, спохватившись, что под молотилкой накопилось много половы и их зовут, вскакивают, передники с них сваливаются или совсем рвутся. Иногда он выкрадывает у них носовые платки или зеркальца, в которые они то и дело разглядывают свои перепачканные рожицы.
Но Чири Боршош не тот человек, чтобы долго терпеть такое безобразие. Пока он не хочет скандалить, и без того его считают бешеным. Так прошло несколько дней; однажды после обеда подавальщики добрались до нижней части большой скирды, им приходилось подбрасывать снопы почти от самой земли на высокий барабан, и у них, как говорится, даже пятки были в поту, а рубашки почернели, как будто их окунули в лужу; стоял удушливый зной, с юго-запада надвигались тяжелые черные тучи и доносились отдаленные раскаты грома, воздух был наэлектризован, а нервы у людей напряжены до предела; все спешили, выбиваясь из последних сил, боясь, как бы не промочило стог донизу, одному лишь Янко Сабо, как всегда, на все было наплевать. Тут Боршош не вытерпел:
— Эй, братец Янош, может быть, ты и побывал во множестве мест и, наверно, лучше меня знаешь, как вилять задом в танцах, но трудиться ты не любишь, это точно. Где же это слыхано, чтобы один из шестерых постоянно ходил курить? И где видано, чтобы кто-нибудь отдыхал или развлекался, когда заканчивают стог?
Яни Сабо насмешливо улыбнулся.
— Какое вам, уважаемый, до меня дело? Отдыхайте и вы. Я не из тех болванов, которые готовы подохнуть здесь в угоду вам.
Чири Боршош хотя и мал ростом, но не любит, когда с ним так разговаривают. Он сразу вскипел и крепко выругался.
— Я тебе, сукин сын, покажу! Или ты возьмешься за дело, или я тебя выгоню отсюда! — закричал он, и вилы, хоть и невольно, угрожающе остановились в его руках.
Янко Сабо не мог отступить, хотя бы из-за девушек, которые рядом с ним укладывали полову, и, несмотря на шум машины, поняв, что между скирдовальщиками произошло что-то неладное, со страхом и любопытством стали прислушиваться, — в руках у Янко тоже недобро сверкнули вилы.
Остальные работники, вздрогнув от крика, стали еще быстрее бросать снопы, чтобы наверху, у молотилки, не было простоя, и кроме того, им не нравилась эта ссора — они хорошо знали, чего можно ждать от бешеного Чири и вертуна Янко. Перебранка длилась всего какую-то минуту, но в эту минуту воздух как будто стал еще горячее.