— Скажи-ка, Габор, сколько поросят метнула твоя хавронья? (А знал он все!)
— Шестерых, хозяин.
— Шестерых, говоришь? Отчего же ты их не продаешь? Гляди, как подросли. Держать тебе их негде, кукурузы у тебя тоже нет.
Держать поросят батраку и впрямь негде — хлев на одну лишь матку рассчитан, потому что старый Бачо не разрешает брать из хозяйского добра не то что бревно или доску, а и самую завалящую щепку. А если который-нибудь батрак отваживался на это, то хозяин находил и вытаскивал свое бревно даже из готовой постройки. Не было у батрака и корма для скотины. Бачо зорко следил за тем, чтобы ни горсти хозяйского овса, ни единого кукурузного початка не попало бы в чулан к батраку. Кто, как не он, знал по собственному опыту — на том и в люди вышел, — что если завелась у батрака скотина, то корм для нее не с базара идет, а из хозяйских закромов.
Батраки тоже знали, как хитер бывает хозяин, — сам родом из бывших холопов, — а потому на хозяйское добро не слишком зарились. Вот и получалось, что у воришки, ставшего хозяином, украсть не было никакой возможности. И батраки скотины не держали — старый Бачо всячески способствовал тому, скупая всю их долю кукурузы «по рыночной цене», как он говаривал, да к тому же милостиво разрешая батрацким женам брать молоко, сметану и творог со своей фермы не в счет отработки, как это делалось у других господ, а в кредит. Придет, мол, осень, рассчитаемся, — ежели денег не хватит, можно и кукурузой отдать. Понятно поэтому, что батраки почти не имели своего скота, а если у кого-нибудь свинья вдруг приносила десять поросят, то Бачо наведывался к нему до тех пор, пока не откупал их и не угонял в свое стадо.
Так что, каким бы симпатичным и приветливым ни казался старый Бачо, батракам его приходилось не сладко. Стяжательство превратилось у старика в страсть, которая не знала границ, — он и у батраков старался оттягать все, что только было возможно.
Эти свойства унаследовал от старого Бачо его сын, а за ним и внук, господин Эндре, и, как бы работящ ни был Габор Барна, как бы бережлива ни была его жена, сколько бы ни трудились их пятеро детей, которые начали работать, едва научившись держать в руках мотыгу, семья Габора так и не смогла приобрести ровным счетом ничего. Все говорило за то, что Габору не миновать на склоне жизни судьбы своего покойного отца, который на старости лет, когда уже не мог выполнять тяжелой работы, получал жалкую пенсию — десять пенгё в месяц и потому жил на содержании детей. Пенсия была положена ему из милости господином Эндре, за что, пока он был еще в состоянии поднять палку и пока паралич не приковал его навсегда к постели, он исполнял вначале обязанности ночного сторожа, а потом охранял сад, пугая ворон.
Вот как получилось, что Габор Барна, работая на Келеменов, превратился в одного из тех батраков, единственным богатством которых является преданность хозяину, связавшему их по рукам и ногам. О том, чтобы сбросить эти путы, нечего было и думать — Габор никогда за всю свою жизнь не знал иного занятия или ремесла, не пробовал даже поденщины. В село не пойдешь — ни жилья, ни родни, ни знакомых; к другому хозяину наниматься — тоже хрен редьки не слаще, с батрака везде семь шкур дерут. Уж лучше тут, на обжитом месте, в первых батраках ходить, нежели на новом в последних.
А служба у Бачо-Келеменов — не детская забава. Как уже говорилось, Келемены управляющего не держали. Его обязанности частично выполнял сам хозяин, частично — старший батрак. Такую легкую обязанность, как прогулка по полям с дубинкой в руке, сохранил за собой сам господин Эндре, а обязанности более трудные — поддерживать порядок среди дюжины батраков и шести с лишним дюжин волов, заботиться о том, чтобы они были сыты и содержались в чистоте, встать спозаранку самому, затемно поднять рабочий люд, накормить своих быков, раздать корм другим — ложились на плечи Габора Барна. Его обязанностью было также приучить дикого молодого вола к ярму, сделать его послушным, присматривать за тем, чтобы сено укладывалось в аккуратные стога, а кукурузные стебли — в высокие пирамидные кучи, и ни дождь, ни плесень не тронули бы хозяйского добра. Он же должен был следить, чтобы брюква была переложена соломой и присыпана землей, да так, чтоб и не померзла, и не проросла, и не погнила от чрезмерного тепла.
В поле пора выходить — опять Габору забота. Он должен был и пашню на полосы поделить, и первую борозду самолично провести — поровней да попрямей, так, чтобы другие батраки могли за ним следовать. После пахоты — сеять, да поспеть в самый раз, каждый клин в свое время, когда земля того требует, чтобы почва была ни сыра, ни суха. Потом браться за борону, опять-таки вовремя, когда свежая вспашка уже не липнет к зубьям, но еще не ссохлась, чтобы за бороной оставалась не размазанная грязь или, того хуже, комок на комке, а хорошо разрыхленная, мягкая земля.
Сеялки готовить — тоже его дело. Чтобы исправны были, чтобы на каждый клин высевали зерна ни много, ни мало, а ровно столько, сколько требуется. А поскольку что ни клин — другая почва, то на каждом надо сеять разные семена, опять же где больше, где меньше, чтобы в самую мору.
Пойдут сеялки в ход — его забота, чтобы не было огрехов при севе, чтобы машины работали безотказно, не капризничали, не засорялись, чтоб посевное зерно было отборным, провеянным, протравленным, и протравлено именно так, как полагается. А поди знай, как оно полагается! Земледельческая премудрость день ото дня меняется. Что вчера еще было законом, сегодня уже никуда не годится, а случись какая беда, виноват во всем один старший батрак.
Габор был обязан также отбирать из хозяйского стада бычков для холощения и воспитания из них рабочей скотины, выбраковывать запаленных, больных и слабых волов, которых надлежало отправлять на бойню.
И еще была у него такая пропасть всяких забот, что их даже и перечислить трудно.
Все это великое множество дел и всю ответственность за них Габор Барна нес на своих плечах и исполнял столь усердно, будто это было его кровным делом, и даже еще усерднее — работай он на себя, мог бы прикинуть, что нынче сделать, а что на завтра отложить. Тогда можно было бы позволить себе кое-какое послабление или передышку, а то и вовсе сквозь пальцы поглядеть на некоторые вещи. Но тут ничего себе не позволишь. Случись что-нибудь, не оправдай Габор доверия, что сказал бы хозяин?
А в неполадках, разумеется, недостатка не было. Вот уже десять лет Габор Барна каждый вечер с боязнью отправляется в контору получить распоряжения на следующий день, и каждый день в поле, или на дворе, где запрягают быков, или возле конюшни со страхом ждет, что вот-вот вынырнет коляска хозяина или появится его тирольская зеленая шляпа. Того и гляди, обнаружит господин Эндре какие-нибудь неполадки, или отдаст новое распоряжение, которое на другой день сам же отменит, или просто окажется не в духе, потому что быть не в духе или капризничать положено только хозяевам, но уж никак не их слугам. А ежели этакое случится вдруг и с работником, то он вымещает свое дурное настроение не на хозяине, а на скотине, на инвентаре либо на собственной жене и детях. Правда, скотине лишь тогда доставалось, когда хозяин не мог этого заметить, а потому чаще всего срывал зло батрак на бедной жене. Вот почему говорили батраки: когда едет барин, у Габора сапоги жмут.
А что до господина Эндре Келемена, то он был барином раздражительным и с причудами. Жена его — урожденная Кешерю, правда, не из тех Кешерю, что пишутся с двумя «ш»[22], ибо предки ее тоже были некогда простыми землепашцами, хотя и владели ныне поместьем без малого в шестьсот хольдов. Она и господин Эндре жили между собой неладно. Что послужило тому причиной, точно установить невозможно, — ведь господа обыкновенно тщательно скрывают от посторонних глаз свою жизнь и сора из избы не выносят. Но так или иначе, госпожа Келемен на хуторе появлялась редко и жила в просторном господском доме, стоявшем в центре села. Поговаривали, что они с мужем друг друга терпеть не могут.
А господин Эндре отчасти, быть может, поэтому, а отчасти по свойственному всем Бачо характеру день ото дня куражился все пуще. Он страдал пороком сердца и был скуп, но скуп совсем не той веселой и лукавой, добродушной скупостью, которой отличался его дед.
Одной из причуд господина Эндре стала его приверженность нилашизму. Он вдруг воспылал симпатией к фашиствующим венгерским графам, полагая, что ежели что-нибудь хорошо для господ графов, то неплохо будет и для него, внука пастуха. И если другие помещики, старея, приобретали либеральные или по меньшей мере либерально-консервативные взгляды (к слову сказать, чисто венгерская особенность), то господин Эндре все больше и больше становился фашистом.
Впервые он взбеленился в 1919 году[23], когда еще хозяйствовал его отец, а сам он, молодой лейтенант, вернулся домой из армии. Местный комитет народной власти — сердахейская директория — конфисковала у его отца экипаж, а у него самого — верхового коня и посадила на хуторе своего уполномоченного. Собственно говоря, особых причин гневаться у семейства Бачо не было: верные старые батраки, и среди них в первую голову отец Габора Барна, сохранили им в целости все, что только было возможно.
Но это дела не изменило: молодой хозяин не знал пощады и выместил свою злобу на сельских руководителях-коммунистах. Он загнал их в тюрьмы и концентрационные лагеря. Позже он вступил в офицерский карательный отряд, состоявший из сыновей безземельных баронов и графов и сынков многоземельных кулаков, который творил месть и расправу. Домой он вернулся лишь после того, как провалилась попытка бывшего монарха вновь заполучить трон. Отряд, в котором подвизался господин Эндре, стал на сторону реставрации — так пожелали господа бароны — и был распущен. Но поскольку господа никогда не причиняют друг другу вреда всерьез, молодой Келемен спокойно вернулся домой заниматься хозяйством.