Но сегодня утром и это не помогло. Возясь в дровяном чуланчике — только для того, чтобы как-то протянуть время до завтрака, ибо, если войти в кухню, жена подумает, что он ее торопит, — дядюшка Иштван услышал, как она кричит во дворе на воробьев:
— Кыш, проклятые, кыш! Не вам я насыпала просо, дармоеды, а цыплятам, чтобы их холера унесла, окаянных!
«Опять Эржи не в духе, по голосу слышно. Опять, верно, с левой ноги встала», — думает дядюшка Иштван и с тревогой в сердце ожидает дальнейших событий. У него настолько вошло в привычку желание понять другого человека, вникнуть в ход его мыслей и поступить по справедливости, что он тотчас же понимает настроение жены, но разделить ее ненависти к воробьям все же не может. Бедняги, им тоже нужно как-то существовать, ведь мы запахали под зябь все жнивье, выпололи все сорняки, уничтожили всех букашек. Говорят, китайцы истребили всех мух и воробьев… Хм, против мух ничего не скажешь, согласен, а вот воробышков жаль. Славные пташки, к тому же отличные коллективисты, всегда стайкой на поле промышляют.
Но Иштван воздерживается от замечаний, ибо есть правило: «Остерегайся быть добрее, чем твоя жена».
По понятиям тетушки Эржи, не только воробьи, но и голуби не имеют права на даровой корм, особенно теперь, когда даже два-три килограмма семян очень трудно достать тем, кто не зарабатывает их в кооперативе на трудодни. Из того, что распределяют по едокам, да из того, что дает приусадебный участок, на них не напасешься. Пусть воробьи пропадают с голоду — зачем они только живут, бездельники! Ну, а голуби сами должны о себе позаботиться. Поля большие, говорят, после уборки комбайнами одна треть зерна остается на жнивье. Хороши бы мы были — еще и голубей подкармливать из собственной кладовой.
— Вчера вечером приходила Роза, — говорит тетушка Эржи, покончив с кормлением цыплят, — только разве тебя дождешься… Заседания, совещания, будь они неладны!.. Плачет, хочет уйти от мужа. Пьяная скотина, говорит, еще и дерется.
Дядюшка Иштван всегда сердится, даже иной раз выходит из себя (хотя теперь он уже меньше подвержен вспышкам гнева), если к нему пристают с неурядицами в жизни его детей. Все они уже взрослые, на ноги встали. Сколько раз повторял он тетушке Эржебет: «Мать, не тревожь ты меня их заботами! У меня из-за сельских дел хлопот полон рот, а тут еще с ними возись. Пусть живут своим умом, сами свой хлеб зарабатывают. Ведь что бы я им ни сказал, все равно не послушают, поступят по-своему, так пусть уж оставят меня в покое со своими ссорами».
Сегодня он тоже не отступает от своего принципа.
— Ну и что? Что мне с ними прикажешь делать?
— Что делать, что делать… Нету в тебе души к собственным детям, чужие тебя больше беспокоят. Всю жизнь только и знаешь — кружок да партийная ячейка, кооператив да сельсовет. К другим ты всегда хорош: сделай так, дядюшка Гергей, а ты вот так, брат Янош, а вы вот этак, товарищ Ковач… А собственные дети боятся даже слово сказать отцу о своей беде.
В этих случаях дядюшке Иштвану изменяют его мудрость и самообладание, а в голосе появляются нотки, предвещающие гром и молнии.
— Нет, ты скажи, что я должен делать?
— У меня спрашиваешь? Так это у тебя ума палата! Вызови своего дорогого зятька и пропиши ему как полагается…
— Что прописать?
— Что? А вот что: смотри, Йошка, уймись! Если тронешь пальцем мою дочь, я с тобой разделаюсь…
— Как разделаюсь?
— А я почем знаю! Скажи, что прикажешь его в милицию забрать или еще что-нибудь… Вы теперь власть, вы все можете. Только вот зятька своего обуздать — руки коротки. Пусть хоть забьет до смерти бедную Розу, а она ведь, кажется, в положении…
Дядюшка Иштван весь кипит, он нашелся бы что ответить, но кругом соседские уши, и он предпочитает воздержаться. Надо помнить о том, чтобы со двора Иштвана Йожи не доносилось ни бранного слова, ни звуков семейных баталий. «Ага, у Иштвана Йожи тоже скандалят, — будут злорадствовать те, кто только и ждет этого. — А еще главный коммунист!» Это, впрочем, не совсем так, дядюшка Иштван не коммунист и в прежние времена даже негласно в партии не состоял. Правда, он всегда прислушивался к слову партии, а потому не хочет, хотя он и беспартийный, чтобы кто-то мог упрекнуть его в нарушении морали, пусть даже шепотом за спиной, ведь всегда, даже в самые трудные времена, его окружало и поддерживало всеобщее уважение.
Что ни говори, а эта мелкая домашняя ссора, хотя дядюшка Иштван и сдержал себя, испортила ему настроение на целый день.
В конторе сельсовета ждет куча дел, добрую половину которых ему не решить самому, а тут изволь терзаться еще из-за домашних неурядиц, которые он тоже поправить не может. Что сказать дочери? Брось мужа? Нет, это против его принципов.
Расстроенный дядюшка Иштван отказывается от завтрака и под предлогом, что в конторе его ждут срочные дела, спешит уйти из дому. Это еще один укол тетушке Эржи, то, что муж не стал завтракать из-за нее, ей обиднее, чем если бы он крепко выругался, как в былые времена, когда запряженная в телегу лошадь уже стояла на дворе, а завтрак все еще не был готов или котомка не была собрана в дорогу.
Шагая к центру села, дядюшка Иштван продолжал развивать мысли, которые он считал бесполезными, попросту боялся высказывать жене вслух. Тот, кто увидел бы его сейчас или встретился ему на пути, обязательно сказал бы: «Эге, крепко озабочен чем-то Иштван Йожа!»
«…Взять хоть бы Розу. Любовь и дисциплина — вот что им нужно. Да, да, именно дисциплина… В семейной жизни без нее нет ни порядка, ни покоя… Как же мы со старухой прожили вместе без малого пятьдесят лет? Да и теперь только из-за них, из-за детей, все неприятности. То Роза, то Имре, то Кати. Хорошо еще, что остальные далеко. (Кто служит в армии, кто на заводе, кто в учреждении.) Но если судить по совести, не только в них дело! Посадили мы женщину в седло — дескать, хорошо, пусть будет равноправие, так требует справедливость. Посадить посадили, а вожжей в руки не дали, ни благоразумия, ни дисциплины, ни рассудительности. Не так-то все просто. А из-за этого нет-нет да и подбирается к ним змий-искуситель, который не только шипит, но и жалит…»
«Ничего, со временем перевоспитаются…»
«Верно, перевоспитаются, но пока с ними сладу нет…»
«А разве с мужиками легче?»
«Не легче, но тут другое дело…»
«Почему другое?»
«Потому что с мужиками проще. Не слушается доброго слова — применим власть, заставим силой. А с бабами что поделаешь, если они не хотят ничего понимать?»
Так спорят в Иштване Йоже два начала — идея, которую ему внушили, и мужской рассудок, который он унаследовал и приобрел из опыта.
«А тут еще Эржи! Как хорошо, как согласно прожили мы жизнь — ни ссор, ни скандалов. Как охотно шла она за мной и на чужое поле, где я батрачил, и в казарму, и даже в тюрьму! Как радовался я, когда нас, заключенных, выгоняли, бывало, работать в лесной питомник и издалека я видел ее белый в горошинку платок среди зеленой листвы деревьев. Эржи никогда не жаловалась, не помню случая, чтобы хоть раз она упрекнула меня в чем-нибудь. А теперь, на старости лет, поди ж ты, точно белены объелась — враждует с зятем! Но ведь я-то знаю, что и Роза не без греха. Йожи, наверное, не выдерживает ее дурости и того, что она нос повсюду сует — чего греха таить. Роза молодка хоть куда, любо поглядеть, а вот умом не выдалась. Нет, не хотел бы я очутиться сегодня на месте молодого парня и выбирать себе жену. Хороша гусыня, когда, блистая белоснежными перышками, она из пруда выходит, только вот клюв никогда бы лучше не раскрывала!
Но мне-то что? Делайте, что хотите, хоть с ветром взапуски гоняйтесь, только меня оставьте в покое».
Может быть, в нем говорит эгоизм, старческое себялюбие? Да, в какой-то мере, но главное — желание покоя, а кроме того, злость и стыд. «Слыхали, дочь Иштвана Йожи тоже с мужем не в ладах, разводятся!» И готово, сплетня уже бежит по всему селу!
В дядюшке Иштване вновь поднимается досада на жену. Из-за этой неприятной для его притомившейся души ссоры все мелкие обиды, причины и причинки словно сбегаются в кучу, чтобы доказать, что виноват не он, а Эржи, и в памяти всплывают все прежние их размолвки.
«Взять, к примеру, историю с женским комитетом! Сколько раз я ей говорил добром, спокойно: «Мать, иди к другим женщинам. Кому, как не жене Иштвана Йожи, место в комитете, да и научишься там кое-чему». А что слышал в ответ? Нет, нет и нет! «Чего я там не видела? Чтобы Юлиш Хайду да Боришка Шандор мне о борьбе за мир и про социализм рассказывали, когда сами друг друга в ложке воды готовы утопить? Злы как собаки, а других учат жить в мире и благолепии. Уж я-то их еще в девках помню, гулящих, вместе батрачили. Бывало, Юлиш Хайду парни со всех сторон ощупают, как торговка гуся на базаре…»
«…Напрасно я убеждал ее, что если это и было, то прошло, что Юлиш и Боришка давным-давно вышли замуж, что у них семья, дети, как у всех… Эржи распалялась еще пуще. «Семья, дети, говоришь? Видела я намедни Юлиш Хайду! Волосы дыбом, словно шерсть у паршивой овцы, щеки накрашены, рот, как у щуки, губы помадой вымазаны — видно за версту!» — тараторила Эржи, не давая слова вымолвить. Когда же я заметил, что нынче это в моде, что скоро все село будет так ходить, Эржи окончательно вышла из себя и заявила, чтобы я оставил ее в покое. Ноги ее не будет в женском комитете!» «Подумаешь, то и дело в Будапешт мотаются и воображают, будто они самые передовые. А раскроют рот — всего только и услышишь, что в газетах вычитали. Газету я и сама могу прочитать».
«Допустим. Но разве можно такое болтать? А если услышат посторонние? Сгореть мне тогда со стыда на старости лет за глупые ее речи перед Юлиш Хайду и остальными прочими. Ведь мы чуть не каждый день встречаемся в какой-нибудь комиссии…»
«Нет, тут не в этом дело, вижу я тебя насквозь, — продолжал мысленно рассуждать дядюшка Иштван. — Ты отлично понимаешь, что первой в комитете тебе уже не быть, а второй или третьей, десятой, двадцатой ты быть не желаешь. Как же, ведь ты жена Иштвана Йожи! Дескать, если мой муж не рядовой, так и мне не пристало… Вижу, что тебе это не по нраву, Эржи Сабо, вижу! Гордыня тебя обуяла, честолюбие заедает. И в девках ты такой же была. «Эржи Сабо, эта гордячка», — помнишь, как называли тебя другие девчата…