Она ожидала этого, хотя виду не подавала, но не дождалась — дядюшка Иштван собрался и ушел в контору, полагая, что в таких случаях там лучше, чем дома.
Пока он вперевалочку — к старости походка теряет упругость — плелся к сельсовету, западная половина неба потемнела, солнце едва пробивалось сквозь набежавшие тучи, но зной не спадал.
«Экая духота. Быть дождю, не иначе…»
Если мужчина размышляет о погоде, женщине опасаться уже нечего. Едва он вошел в контору, как его встретил Габор Керек, председатель кооператива имени Ленина, и они завели весьма важный, хотя, быть может, излишне многословный разговор о том, что надо будет сделать сразу же после дождя.
— Теперь уж он беспременно пойдет… Дольше тянуть ему никак нельзя… Все лето ни капли… — И так далее. Надо, мол, убирать картофель, а то, если дожди затянутся (после долгой засухи погода частенько капризничает), клубни застекленеют, дадут новые ростки, а в низинах, где скапливается вода, начнут гнить. Потом, не теряя ни минуты, надо начинать сев, посеять рожь, пшеницу и все прочее. Убирать кукурузу, копать свеклу. Ай-ай, хлопот полон рот, людей мало, машин тоже не хватает…
Заговорившись, они опомнились, лишь когда внезапно налетевший вихрь захлопнул перед их носом открытое окно и, подняв клубы пыли, разбросал по полу бумаги, лежавшие на письменном столе, — даже те, что были прижаты чем-то тяжелым.
— Как бы все не кончилось пыльной бурей, — с тревогой заметил дядюшка Иштван. — Все лето такое: ветер, пыль, жарища, а дождя ни капли.
Но над селом уже громыхал гром, долго и грозно раскатываясь по небу.
— Будет и дождь. Слышишь — издалека идет! — откликнулся Габор Керек, и оба стали смотреть на базарную площадь, задернутую завесой ныли.
Габор оказался прав. Через четверть часа, когда косой, с ветром ливень перестал стучать по стеклу и сменился прямыми струйками обильного дождя, а по лужицам запрыгали пузыри, они снова распахнули окно, чтобы вдохнуть запах долгожданной свежести.
— Эх, и славно пахнет! Ты только понюхай, Габор! — вскричал дядюшка Иштван, и если бы он не стеснялся председателя кооператива, который уже был членом партии, то непременно добавил бы: «Слава богу!» Правда, дядюшка Иштван всю свою жизнь не слишком дружил с господом богом, в церковь не ходил, святым отцам не верил, но ему все же не хотелось, чтобы кто-то подумал, будто в нем еще живы «религиозные предрассудки».
Наступил вечер. Большой радостью, которую принес дождь, хотелось поделиться с другими. Ведь это и в самом деле радостное событие для руководителей села, они уж и не знали, как глядеть в глаза народу, а тем более злорадствующим «реакционерам», из-за того, что были бессильны перед безоблачным небом, будто они и впрямь были виноваты в том, что небеса не выполнили «дождевых поставок». Служебное время кончилось, но разговор продолжался под тем предлогом, что надо, мол, переждать, когда перестанет или хоть немного утихнет дождь, ведь зонтов никто не захватил. Когда наконец дядюшка Иштван отправился домой, было уже поздно, но не настолько, чтобы это вызвало возобновление военных действий со стороны жены. Впрочем, тетушка Эржебет была занята тем, что мариновала помидоры. Увидев надвигавшуюся непогоду, она быстро собрала самые спелые, чтобы их не сбило ветром и не посекло дождем.
Поскольку у дядюшки Иштвана давно уже отлегло от сердца, а увлеченная своим делом тетушка Эржебет тоже не проявляла признаков воинственности, утреннее недоразумение куда-то отодвинулось, ведь с тех пор произошло так много всяких событий. И слова дядюшки Иштвана прозвучали просто и естественно:
— Отменный был дождик, мать, земля на целых полтора вершка пропиталась! Мы мерили в палисаднике возле сельсовета…
Лиха беда начало, остальное уже легче. Они сели ужинать, а это хороший повод продолжить беседу. Можно похвалить сало — как вкусно, мол, поджарены шкварки, воздать должное хрустящей на зубах паприке, сочным помидорам, сказать и о том, как приятно сейчас выпить чашечку чаю.
— Умаялся я, мать, как пес. Что поделаешь, не для меня уже такая работа…
Тетушка Эржебет давно твердит ему то же самое, со стороны-то лучше видно, как усыхает и съеживается дядюшка Иштван, день ото дня становится словно все меньше ростом… Ой, нет ли у него какой-нибудь серьезной болезни? Говорят, если у человека рак, он долго не замечает своей хвори. Когда в женском сердце гаснет былая любовь, ее место занимают сострадание и милосердие, которые так свойственны женской натуре. «Бедный мой старичок… Здесь болит, там болит… Надо о нем позаботиться».
И тетушка Эржи, которой этот день тоже показался непомерно длинным (бедный старик, измучился, наверное, сегодня, он ведь такой чувствительный!), завела привычный вечерний разговор. Рассказала о том, что делали и как вели себя куры, утки, собака, когда неожиданно разразилась гроза, и только потом, уже приготавливая ко сну постели, как бы невзначай, без всякого вызова, не то что утром, сказала:
— Опять Роза была. Как дождь перестал, забежала на минутку, но не стала тебя дожидаться, домой торопилась, мужа встречать. Йошка как с утра в кооператив ушел… Говорит, ждет ребенка, по всем признакам так выходит…
— Что же, мать, раз выходит, значит, так тому и быть положено…
И Филемон с Бавкидой, то бишь Иштван Йожа и тетушка Эржебет, мирно отходят ко сну.
1962
Перевод Ю. Шишмонина.
Дурная женаПовесть
1
До своего переезда в Будапешт и поступления на завод Йожеф Майорош работал в родном селе подмастерьем в кузнице господина Синчака, что стояла в самом конце улицы Сент-Миклош.
Господин Синчак знаменитый мастер, а кузница его и того знаменитее: она существует с незапамятных времен и только название свое меняет по фамилии владельца. Обычно пожилые сельчане еще долго называют ее по имени прежнего хозяина, даже если там уже несколько лет как водворился новый мастер. Кузницу Синчака тоже долгое время величали «кузницей Дару», и только молодежь, которая никогда этого Михая Дару не видела, перекрестила ее по фамилии нового владельца, да и то лет через пятнадцать после того, как Синчак стал ее хозяином.
А случилось это вот как: Синчак, много лет проработав у Михая Дару подручным, породнился наконец с хозяевами — женился на их дочери, а когда старик умер, то получил в наследство и его кузницу.
Итак, кузница Синчака — заведение знаменитое (насколько вообще может быть знаменитой кузница), по крайней мере, на своем конце села, потому что на противоположном конце находится другая, тоже не менее знаменитая — кузница Секе Тота. А в центре села имеются и такие мастерские, где выполняют работы посложнее кузнечной. Господин Бабинский, например, имеет дело и с тракторами и с молотилками, он еще известней и, уж понятно, не считается простым ремесленником. Что до кузницы Синчака, то тут покамест зарабатывают хлеб своими руками; труд здесь простой и тяжелый, на хозяина не работает ни молотилка, ни сверлильный или токарный станок, здесь главный инструмент — молот и клещи, основной материал — железный лом, а вся техника — кузнечные мехи.
Тот, кто здесь трудится, должен выучиться делать все быстро и ловко, — и не только выучиться, но и привыкнуть. Добрая слава синчаковской кузни среди крестьян на том и держится, что работают у него быстро, а если есть в том нужда, то и ночью. И крестьяне охотно идут к господину Синчаку, зная, что в срочной поделке здесь никогда не откажут. Они и сами-то привыкли мало спать, но сколько раз, бывало, переворачиваясь на другой бок, иной пробормочет сквозь сон:
— А у Синчака-то все стучат…
Понятно, такой «метод» работы выдумал не господин Синчак; так было и при Михае Дару, так было, конечно, и до него. Синчак только сохранял старые традиции, тем более что они ему были на руку — ведь все тяготы ложились на плечи подручного и мальчишки-ученика. Уж если вы принесли заказ в кузницу господина Синчака, то не унесете вещь непочиненной; у Синчака вам сделают все, что хотите, пусть наковальня звенит хоть за полночь — такой уж у него принцип. Так только и можно сохранить клиентуру. Ему самому довелось крепко поработать в подмастерьях, а потому он находит справедливым, чтобы и его подручные работали, не жалея сил.
Вот почему Йожи Майорош еще учеником привык к быстрой работе и до того в нее втянулся, что каждый его мускул и нерв, казалось, сам знал, что делать. Да иначе Йожи и не смог бы удержаться в мастерской Синчака. Ведь если и у подручного работа кипит, то ученику приходится еще проворней поворачиваться: ему и встать-то надо пораньше — горн развести, кузницу прибрать, и лечь-то попозднее — ведь даже когда кузница закрыта, дело ему всегда найдется — хотя бы сбегать к артезианскому колодцу за водой для ужина и для утреннего умывания. И ужин он получает последним — на пустой желудок ноги быстрей носят.
Итак, Йожи приобрел сноровку и выучился ремеслу, — правда, не столько у господина Синчака, сколько у его подмастерья Габора Сарки. Синчак, в бытность свою подручным, тоже работал ловко и быстро, но с тех пор как он мастер, да к тому же в годах и, как говорится, в теле, он все чаще под разными предлогами отлучается из кузницы. Понятно, не признаваясь, что причиной тому всего-навсего желание опрокинуть стаканчик в соседней корчме.
Когда Йожи поступил учеником в кузницу, Габор Сарка был уже старым холостяком. Ему давно перевалило за тридцать, но так и не удалось ни открыть собственную мастерскую, ни жениться — ведь он никогда не зарабатывал столько, чтобы отложить про запас. Да и какой смысл открывать еще одну кузницу в селе, когда хозяева старых-то кузниц привлекают заказчиков теми же «методами», что и Синчак.
А раз у господина Синчака нет дочери, то Габор Сарка не может рассчитывать и на женитьбу, чтобы стать хозяином. Да и будь у Синчака наследница, проку в том мало: надеяться на смерть хозяина не приходится — он еще так крепок и здоров, что его, право же, ничем не прошибешь; и хоть без конца он жалуется: «Ой, в пояснице ломит, ох, в спину вступило!» — это затем лишь, чтобы оправдать перед Габором и Йожи свое увиливание от тяжелого труда и частые отлучки из кузницы. Мастер, у которого всего-навсего один подмастерье да мальчик-ученик, еще стыдится отлынивать от работы, но тому, на кого трудятся шесть человек, это уже не зазорно: во-первых, он не «слоняется невесть где», а «хлопочет по делам заведения», и, во-вторых, он уже барин — как-никак «шесть ртов кормит»!