Габор Сарка работал у господина Синчака до тех пор, пока Йожи не выучился на подручного. Хозяину очень был по душе этот сильный, честный и усердный парень, да и платить он мог ему меньше, чем старому подмастерью. К счастью, выгонять на улицу Габора не пришлось — надвигалась вторая мировая война, началась мобилизация, и Габора призвали в армию. Он попал в моторизованную артиллерию и стал шофером. Так он и не вернулся в село, где никто не ждал его: ни собственная кузница, ни жена.
Вот этот-то Габор Сарка и обучал Йожи Майороша. Под его началом некогда было не то что прохлаждаться, а даже думать о чем бы то ни было, кроме как о мехах да о железе. Ковали они вдвоем с Габором, к примеру, тележную ось или другую крупную вещь — и, если под молотом Йожи она начинала бледнеть, не приняв еще нужной формы, Габор кричал: «Эй, малый, что замешкался? Железо стынет! А ну-ка, бей! Крепче!.. Живей!.. Крепче! Живей!» — и задавал Йожи такой темп, что с того пот лил в три ручья, но обе руки были заняты молотом, и соленые капли с кончика носа приходилось слизывать языком. Мышцы до того входили в ритм работы, что руки Йожи все еще продолжали подыматься и опускаться даже тогда, когда дядя Габор выхватывал у Йожи из-под молота поковку, чтобы сунуть ее обратно в горн или бросить в воду, если она была уже готова.
Добрый кузнец может выйти лишь из того, кто телом и душой отдается железу и молоту. Таким-то кузнецом и стал Йожи.
Своей выучкой и сноровкой Йожи был обязан не только понуканиям Синчака и стараниям Габора, но и местным крестьянам, которые то и дело наведывались в кузню. Осенью и весной, в разгар пахоты, везли они в кузницу плуги и бороны и всякий раз являлись сюда поздно вечером, возвращаясь домой с дальних полей.
В такую пору в мастерской обычно оставались только Йожи да Банди, новый ученик. Сам хозяин либо ужинал, либо попивал винцо в корчме, либо играл в карты в местном объединении ремесленников.
— Йожи, ну когда, братец, сделаешь? — вкрадчиво спросит его, бывало, богатый крестьянин, от которого в другое время не слишком-то много чести кузнечному подмастерью, это господину Синчаку он по-свойски говорит «кум».
А другой и того ласковее.
— Йожи, сынок, на заре хочу в Сент-Миклош съездить. Уж ты сделай, работы тут сущие пустяки, — говорит он, протягивая сломанный валек, люшню, искореженную колесную шину или порванную растяжную цепь.
И так бывает не только во время сева или пахоты, а круглый год. В летний зной, в разгар уборки и молотьбы, соскакивают с колес шины, трескаются дышла, в осенней грязи ломаются оси, лопаются ступицы. Поздно вечером крестьяне бегут к Синчаку.
— Где господин Синчак? — спрашивают они впопыхах.
— Нету, — отвечает Йожи или ученик Банди. И тогда крестьянин, у которого дело не ждет, обращается к ним:
— Слышь, братец, стог у меня наполовину сметан, еще не покрыт; если вдруг дождь — а уж он будет, недаром у меня левое ухо чешется, — все насквозь вымокнет. Натяни-ка шину, я уж сам мехи раздую…
Ну как тут откажешь?
А иной раз, опять-таки в позднее время, бежит кто-нибудь из крестьян, промышляющих извозом.
— Эй, Йожи, мне завтра чуть свет шляпника Мартончика на базар в Сент-Миклош везти, подкуй-ка мне лошадь, не то, ей-ей, копыта собьет, сам знаешь, какая скверная дорога на Сент-Миклош.
Другому возчику надо за товаром для лавочника ехать, третьему — корчмарю вино доставить; и каждому спешно, каждый выезжает на рассвете, иначе не успеешь обернуться засветло. Нехорошо, если ночь с груженой телегой на дороге застанет, это и Йожи понимает. Ну как тут устоишь! Хороший Йожи парень, понимает он своего брата бедняка и всякий раз волнуется вместе с ним, как берется за молот. Не то что иной дурной врач, который безучастно смотрит на перепуганных плачущих родственников больного. Нет, Йожи знает, чувствует, что значит для возчика упустить ездку, а для хлебороба потерять в страду день, он понимает, что такое лишь наполовину убранное или обмолоченное зерно, а потому работа горит у него в руках. А то и сам господин Синчак подгоняет его, когда нужно что-нибудь сделать для одного из его приятелей, хозяина позажиточнее, который на другой день собирается ехать к себе на хутор, и опять-таки спозаранку.
И Йожи должен всему учиться — даже тому, чего никогда не приходилось делать. Он то подковывает норовистую лошадь — надо ухитриться привязать ее к потолочной балке, то натягивает шину на колесо, которое вот-вот рассыплется, то кует длинные железные скобы, какие в ходу у плотников на стройке, то острит зубья бороны, то мастерит железные угольники для крестьянских ворот, то засов, который вывернула свинья, да так, что теперь хлев и закрыть нельзя, — одним словом, все, что придется, и все, что срочно. А так как здесь всегда все срочно — ведь в кузницу прибегают, когда беда уже велика и трещину или надлом ни проволокой, ни другим «холодным» крестьянским способом не исправишь, — то в кузнице вечная спешка.
К тому же и заказчики не уходят: они сидят, глазеют либо путаются под ногами, до тех пор пока не получат своего: во-первых, без инструмента все равно работать не будешь, а во-вторых, кузнеца оставлять одного не рекомендуется — ведь за это время могут и другие клиенты подвернуться с еще более срочной работой, и, если человек не стоит над душой, его заказ всегда проще отложить в сторону. В этой вечной спешке дурной кузнец поступает, как «холодный» сапожник, который всегда латает башмаки тому, кто пришел последним, чтобы отвязаться от дотошного заказчика, а вообще-то признает лишь один закон: делать прежде всего то, что скорей и верней принесет ему деньги.
Но Йожи Майорошу далеко до старого, прожженного мастерового, он не усвоил еще всей премудрости заплаточных дел мастеров и уж лучше себя вгонит в пот, чем солжет или станет водить человека за нос.
Не вмешивается он и в не умолкающие в кузнице разговоры, будь то умная речь или пустая болтовня (ведь в кузницу частенько заглядывают и те, кому там вовсе делать нечего), а знай себе калит да дует, чтобы сдать работу нетерпеливому заказчику и поскорей освободиться.
Освободиться от них, конечно, никогда не удается — не успеешь закончить одно, как подвертывается другое. Но это не беда — только так и можно стать настоящим мастером. За то и полюбился Йожи господину Синчаку, а потому он «не советует» своему подмастерью искать счастья в другом селе или в городе на заводе.
Кроме того, у Йожи есть уже и малая толика профессионального честолюбия, он гордится своим мастерством. Ему нравится, что люди видят, как он ловок, дивятся тому, с какой прямо-таки колдовской быстротой управляется он с трудной на вид работой. Йожи приятно изумление людей, на чьих глазах за какие-нибудь полчаса из двух кусков гнутого-перегнутого железного лома, точно по волшебству, получается новенький шкворень. Разве это не удовольствие — выхватить из груды лома в углу корявую, изъеденную ржавчиной железяку, бросить в горн, подкачнуть мехи и после нескольких ловких ударов молота снять с наковальни ладно выкованную скрепку для тележной оси?
Работает Йожи не только ловко и быстро, но и на совесть: пережогов у него не бывает. Про него не скажешь, как говорят порой о работе иных горе-кузнецов: «Скоро, да не споро». Раздувая горн, он не ввязывается в споры и пересуды, которые никогда не умолкают в кузне, не то что иной кузнец, который, качая ногой мехи, зубоскалит, кричит во все горло — иначе ничего не расслышишь от шума воздуходувки — и лишь изредка поглядывает на раскаляющееся железо; потом, вдруг опомнившись, выхватывает из огня поковку, но уже поздно — старое, повидавшее не один горн железо перекалилось и сгорело.
Крестьянин не сразу приметит, в чем дело, для него раскаленное железо все одинаково, к тому же он отворачивается от шипящих искр, жмется к сторонке — глаза-то дороже. Только потом, принося домой лопату, перекаленную до красновато-лилового цвета, и насаживая ее на крепкий черенок из акации, он не раз помянет недобрым словом балагура-кузнеца: железо трескается вдоль и поперек, словно кукурузная лепешка.
Что до Йожи, то вещь, вышедшую из его рук, никогда не приносили обратно с жалобой — вот, мол, не успели до дома донести, как она сломалась или рассыпалась. К нему никак уж не подойдет злая шутка, которой любят подколоть дурного ремесленника: «Лишь бы не развалилась, пока деньги отсчитывают».
Таков был Йожеф Майорош — он делал все добротно и быстро, как и пристало железных дел мастерам, сыновьям Вулкана.
Судьба Йожи сложилась иначе, чем у Габора Сарки: ему не пришлось, как тому, состариться на работе у господина Синчака, без мастерской и без жены — вторая мировая война не обошла стороной и его. Сперва он отслужил действительную, а потом его, как и других, то снова призывали, то отпускали домой. Всякий раз он возвращался к господину Синчаку, которому не удавалось заполучить другого подмастерья. Недостаток в людях чувствовался все сильнее, и господин Синчак вынужден был работать сам, вдвоем с учеником Банди. Понятно, Банди приходилось тяжелее, Синчаку полегче — хозяин-то все же он, хоть и командует одним-единственным подростком.
Так продолжалось с 1938 года до конца 1944 года, когда Йожи вместе с другими попал в плен; парень он был здоровый, сильный, к тому же ему повезло — он благополучно перенес все невзгоды войны и попал на завод в глубине Украины, где сразу же после изгнания гитлеровцев приступили к восстановительным работам.
Там он оказался у одной наковальни с будапештским рабочим Иштваном Бенчиком, который до армии работал на заводе сельскохозяйственных машин фирмы «Хаккер и К°» в Кёбане[24].
Они познакомились, потом подружились и с тех пор уже не расставались. Делились каждым куском, вместе, и всякий раз добровольно, шли на любую работу; если одного из них переводили в другое место, туда же просился и второй; если один прихварывал, другой за ним ухаживал, лишь бы его друг не попал в госпиталь и им не пришлось разлучиться. Между солдатами или пленными нередко завязывается такого рода дружба, которая продолжается потом до конца жизни. Вдобавок Йожи относился к Бенчику с уважением как младший, менее искушенный деревенский мастеровой к старшему, да еще городскому рабочему, который не только опытнее его в работе — и со станками умеет обращаться, — но и солиднее, развитее: он даже немного знает по-русски, начав еще на родине изучать русский язык по книгам, — Бенчик считал, что ему, социалисту, русский язык пригодится в будущем.