Из плена оба друга приехали домой одними из первых, сразу после больных и раненых. Советское правительство прежде всего возвращало на родину тех, кто лучше других проявил себя на работе.
Вот тут-то и начинается наша история.
Когда Йожи вернулся в родное село, он застал господина Синчака в добром здравии, — паршивая овца нигде не пропадет! — кузница тоже стояла на прежнем месте, только вот для Йожи места в ней не оказалось — господин Синчак взял себе другого подручного. В 1945 году, когда начали делить помещичьи земли, понадобилось великое множество новых телег, плугов, борон. Сперва крестьяне пособирали всю железную рухлядь, а потом принялись за помещичьи хутора, растащив по дворам тяжелые, громоздкие машины и инвентарь. Словом, дела у кузнецов было хоть отбавляй, и господин Синчак не мог дожидаться, пока вернется Йожи. Теперь на него работал бежавший из Трансильвании кузнец; один бог знает, как он очутился в здешних местах и почему не торопился вернуться к себе на родину, — возможно, оттого, что был чуть-чуть нилашистом. Так или иначе, но как «рабочая сила» трансильванец вполне устраивал господина Синчака — даже больше, чем Йожи: ведь беглец рад был уже и тому, что нашел кусок хлеба и крышу над головой.
Земли Йожи Майорошу — он был холостяк, да еще цеховой ремесленник — тоже не дали. Получали ее только мастеровые, работавшие у помещика, и то лишь половину надела. Кроме этих двух причин, была еще и третья, самая важная: во время раздела земли Йожи не было в селе, о себе вестей он не подавал, так что его считали погибшим на войне. А земли было в обрез даже для тех, кто оказался дома…
Итак, родное село встретило Йожи Майороша холодно и неприветливо: ни надела, ни работы. А без земли да без мастерской жениться и то нельзя, хоть тридцать лет уж не за горами.
Но выход все же нашелся. Йожи написал в Будапешт Иштвану Бенчику, который еще по пути на родину приглашал его к себе на завод. Работа найдется, говорил Бенчик, и не только на восстановлении. Ведь завод уже приступил к выпуску машин и разного инвентаря; более пятисот тысяч новых хозяев с нетерпением ждут нашей продукции.
И вот после нескольких месяцев вынужденного безделья в родном селе, когда Йожи то радовался демократическим порядкам и новой жизни, послушав хорошую речь, то падал духом, размышляя о том, какой ему толк от этой новой жизни, если на его долю ничего не досталось, он уехал в Будапешт и поступил на завод, где работал товарищ Бенчик.
Понятно, и тут манна с неба не сыплется, особенно на первых порах. Йожи Майорош — сельский кузнец, и, хоть немало знает он о железе и инструменте, здесь этого недостаточно. Здесь не требуется быть мастером на все руки, как дома, — надо делать всего лишь две-три детали, но зато очень хорошо и очень быстро.
Появились и другие заботы: товарищ Бенчик коммунист, а цеховой мастер у Йожи — социал-демократ, к тому же из тех заядлых «политиков», которых так и гложет зависть, когда еще один рабочий вступает в коммунистическую партию. А потому мастер не очень-то помогает Йожи осваиваться с заводским производством, предчувствуя, что и этого парня Бенчик «завербует» в коммунисты, недаром он вызвал его на завод. Да Йожи и сам тянулся к коммунистам, правда, не потому, что хорошо разобрался в их идеях, но и не только из уважения к Иштвану Бенчику, хотя ему и неудобно было бы перед своим старшим другом примкнуть к какой-нибудь другой партии. Дело в том, что Йожи чувствовал, с каким пренебрежением и холодным превосходством над «деревенщиной» относятся к нему некоторые квалифицированные рабочие — социал-демократы, которые еще в старое время привыкли смотреть на каждого новичка как на «дешевого Яноша», сбивающего им заработную плату.
Впрочем, и это невелика беда. Как большинство рабочих завода, как и весь народ, Йожи был полон надежд, жаждал прекрасного будущего и вместе со всеми трудился на заводе, который, правда, официально еще не был национализирован, но, поскольку хозяин сбежал на Запад, уже восстановлен самими рабочими и управлялся ими так, словно был их собственностью.
Все твердо верили, что так оно и будет, а потому, что значат мелочные придирки, обидная снисходительность, булавочные уколы, которыми кое-кто из товарищей по работе награждает Йожи, еще не вполне освоившегося с заводским трудом? Пустяки! Тому, кто девять лет отработал на господина Синчака, не в диковинку, что и на новом месте приходится приноравливаться к людям, которые лучше тебя знают дело да еще обладают известной властью, хотя бы такой, как цеховой мастер или профсоюзный секретарь. Для Йожи покамест все старые рабочие завода либо «мастера», либо «старшие», а потому он относится к ним с подобающим уважением, придерживаясь старинного деревенского правила: на новом месте будь тише воды, ниже травы.
Разумеется, товарищ Бенчик и партийная организация сделали все, чтобы ему помочь. На первых порах он и приют нашел в семье Бенчика. У них оказался на кухне свободный диван — спавший на нем прежде их старший сын ушел в армию, и теперь там устроился Йожи. Конечно, ему не хотелось быть обузой, тем более для своего лучшего друга, но, пока он не подыщет себе комнату, другого выхода не было. Что делать! Через это проходит каждый, кто приезжает из деревни в городя-начинать приходится «коечным» или «кухонным» жильцом. Но главное, Йожи мало-помалу втягивался в работу, дело у него шло на лад, и его перестали бросать с места на место. Теперь он работал на сборке, ибо не так уж много находилось рук, которые могли бы собрать машину быстрее его. После его ключа гайки не ослабевали и не выскакивали болты на первом же выходе в поле или во время перевозки машины. Быстрота, добротность и надежность в работе — эти качества были у Йожи в крови, он привез их из родного села.
Так Йожи Майорош нашел новую родину.
Национализация завода и введение сдельной оплаты произвели переворот в жизни рабочих, в том числе и в жизни Йожи. Правда, он и раньше работал усердно и много, но ему не раз приходилось ловить косые взгляды кое-кого из товарищей по работе, когда он, новичок, вчерашний сельский кузнец, собирал за день на одну-две бороны или плуга больше, чем старые заводские рабочие. Для него же такая работа была детской забавой. Ведь еще в селе он до тонкости изучил эти хитрые орудия, и операции по сборке давались ему так легко, что, не желая казаться «дешевым Яношем», который норовит выслужиться перед начальством, он должен был сдерживать себя.
Но Йожи просто приятно было видеть, как из-под его рук выходит стройный ряд новеньких плугов, борон, сеялок! И поскольку на заводе он тоже не тратил времени даром — не задерживаясь ни в углу цеха, где собирались его коллеги поспорить о политике, ни в укромных местечках, где шептались бывшие нилашисты и те, кто всегда и всем недоволен, — Йожи нередко ловил себя на том, что вот опять собрал сеялок больше, чем другие. Не то чтобы его не интересовала политика, напротив. Йожи сам чувствовал, что в голове у него туман, что он даже не понимает смысла слов, какие приходится постоянно слышать вокруг, и он упорно учился и читал, едва выдавалась свободная минута. Однако вмешиваться в разговор своих более образованных товарищей по работе он никогда не решался, боясь, что не сумеет как следует выразить свою мысль и его поднимут на смех. Кроме того, — Йожи впитал это с детства, — начав какое-нибудь дело, он не мог уже от него оторваться, недоделанная работа влекла к себе, глаза и руки сами тянулись к ней.
Но как только заводы и фабрики перешли к государству, усердие в труде, которое прежде считалось чуть ли не грехом по отношению к товарищам, сделалось добродетелью, и Йожи дал себе волю в работе. Так он стал ударником, а потом и стахановцем, и вовсе не потому, что его захватила лихорадка одной из кампаний, а как-то естественно, без колебаний, без всякого усилия над собой, словно он всю жизнь к этому готовился.
Он еще не успел отведать вкуса славы и был искренне удивлен, поражен и испытал даже нечто вроде стыда, увидав свое имя на заводской доске Почета; а когда ему вручили премию и почетную грамоту ударника, Йожи и вовсе растерялся, хотя к этому времени работа день ото дня шла лучше, все спорилось у него в руках и невольно являлось желание: «А ну-ка, еще одну машину…» В старое время товарищи по заводу назвали бы ею за это предателем, что было бы ему так же непереносимо, как и многим другим рабочим — мастерам своего дела. Но теперь, оказывается, за такой труд полагалось не только больше денег, но и больше уважения. И не от одних лишь цеховых мастеров да заводского начальства, что, кстати, и не всегда приятно, но и от своих же товарищей, рядовых рабочих. Есть, правда, среди них и завистники, а кое-кто все еще считает его неотесанной деревенщиной, но большинство признает, что у него золотые руки и работает он чисто.
И Йожи, характер которого сложился еще в кузнице Синчака, уже не сдерживал себя и вкладывал в работу всю душу и умение. Ведь машины и инструменты влекли его к себе с малолетства. Еще подростком, батрача на нерадивого хозяина, чей ветхий инвентарь приходилось то и дело таскать в кузницу для починки, Йожи, если кузнец позволял, с наслаждением брался за молот и колотил по железу в свое удовольствие или сам затягивал болты на плуге или бороне. Даже в детские годы он всегда что-нибудь мастерил. Кто, как не он, снабдил самодельными коньками всех ребятишек с улицы Киш, заставив толстую, упрямую телеграфную проволоку служить лезвием конька и послушно лечь на деревянную колодку, выструганную из полена; кто, как не он, приделывал к концу гибких камышовых палок квадратные или шестигранные гайки, благодаря чему эти тонкие камышины превращались в грозное оружие.
Теперь же, на заводе, он мог испытать свои силы по-настоящему. Уже при самом обычном желании выполнить норму Йожи всякий раз ее перевыполнял. Он держался того мнения, что в работе лучше иметь небольшой задел — ведь всегда может стрястись что-нибудь непредвиденное: сломается инструмент или сорвется резьба на болте, а не то ключ заест, да и цех может подвести — вдруг лопнет трансмиссия, застопорится станок или при сборке обнаружится бракованная деталь, е