е нужно заменять, спорить, а время не ждет; или созовут летучку, надо бежать — работа опять-таки стоит. Потому лучше иметь некоторый запасец, тогда можно быть спокойным, что к концу смены не придется краснеть за то, что сегодня мало сделал, или сетовать на маленький заработок.
Ведь тому, кто привык к концу каждой смены перевыполнять норму, а в дни получки уносить в своем конверте немного больше, чем другие, было бы очень неприятно получить — пусть даже на несколько форинтов — меньше обычного, а тем более поймать недоуменные взгляды товарищей: что это с тобой, Йожи?
Не безразлично и то, стоит ли на доске Почета его имя. До тех пор пока его там нет, человеку в голову не придет, что его держат на особом счету. Но попади он хоть раз на эту доску, удержаться на ней — дело чести.
Вот так Йожи Майорош и стал одним из лучших рабочих завода, сперва ударником, потом и стахановцем.
2
Отец Ибойки Келлер был привратником, или, вернее, «консьержем» (неизвестно почему, но слово «привратник» вдруг сделалось постыдным), в большом доходном доме на улице Сентиштван-Керут. Он попал туда после окончания первой мировой войны по протекции некоего армейского офицера, у которого несколько лет прослужил денщиком. В то время домовладельцам «неопределенного вероисповедания» не рекомендовалось особенно противиться желаниям хортистских офицеров.
Место консьержа в доме, населенном сплошь господами чиновниками или коммерсантами, в те худосочные времена давало возможность существовать вполне безбедно. В годы инфляции и дороговизны жильцы-коммерсанты наживали очень большие деньги, частенько являлись домой под утро и не скупились на лишний грош, не дожидались, покуда открывший им дверь привратник принесет сдачу. Когда же в тридцатых годах разразился мировой экономический кризис и реальная стоимость твердых окладов господ чиновников подскочила в два, а то и в три раза, пришла их очередь возвращаться за полночь. Даже на сократившуюся к этому времени «ночную пошлину» консьержу жилось сносно — на рынке все было дешево, не только то, что похуже, но и хороший товар.
Зима 1944/45 года была для господина Келлера (ведь он тоже почитался «господином»), как и для всех привратников, периодом тяжких испытаний. Правда, в это суровое время немецкой оккупации, антиеврейских законов, а затем террора нилашистов и осады города, господин консьерж оказался настоящим дипломатом — ничуть не менее изворотливым, чем древние вожди и князьки малоазиатских племен, зажатых в тиски между Египтом и Ассирийской империей. (Да и как же иначе, если в конце их улицы, под номером два, находился снискавший кровавую известность дом нилашистской охранки!) И все-таки Келлеру не везло. А ведь он старался страховать себя со всех сторон и всякий раз тщательно обдумывал, кого выдать, чтобы завоевать доверие нилашистов, а кого укрыть, чтобы иметь кое-какие заслуги и перед другой стороной. Одним он шептал на ухо: «Ничего, все еще переменится», а другим льстил и подхалимничал в открытую, причем слова утешения нашептывал любому, кто оказывался в беде, и лебезил перед любой властью без разбора. Такова извечная политика холопов и трусов, но и она не помогла: хозяин дома, вернувшись в Будапешт весной 1945 года (его тоже прятал какой-то офицер-фашист по тому же принципу «взаимных услуг»), выставил господина Келлера вой. Он заявил, что не желает слушать его россказни — он, мол, глядит ему прямо в душу и видит там скрещенные стрелы[25], да и вообще пустил его к себе в дом в 1921 году, только боясь террора белого офицерства.
Пришлось Келлерам убираться подобру-поздорову. Они нашли себе пристанище лишь в разрушенном дотла Ладьманьошском предместье Буды, в одной из покинутых, сильно пострадавших вилл. Заняв дом, они устроились там кое-как, заткнув на скорую руку пробоины листами жести и картона, чтобы спастись от дождя.
Для семейства Келлера наступили трудные дни, но, когда началась лихорадка восстановления, господь бог и их «не оставил своею милостию». Господин Келлер, ободренный примером других, занялся коммерческими делишками: рыская по развалинам, он вытаскивал из пустых вилл одежду, ковры, мебель, затем пошел в ход годный для строительства материал — двери, жалюзи, оконные рамы, ванны, умывальники, канализационные трубы, а потом доски, рейки, бревна, изразцы; все это он реализовывал на толкучке — попросту говоря, торговал ворованным, что позволяло им жить вполне терпимо. Он не задумывался над проблемами морали: хотя слово «мораль» было Келлеру знакомо, смысл его оставался ему неясным. Он поступал, как поступает большинство людей с холопской душой, когда колеблются или рушатся устои закона. В такое время никто из них не считает преступлением запустить руку в чужое добро — ведь «все так делают».
Разумеется, этому пришел конец, и довольно скоро. Во-первых, такой источник существования не остался тайной и для других, а во-вторых, слишком много стало «эскимосов» (уж очень подходило это слово к людям, ютившимся в хижинах и землянках), да и кладезь сокровищ в виде покинутых вилл тоже стал иссякать: в эти виллы из провинции и с Запада начали возвращаться их настоящие хозяева, которых с каждым днем появлялось все больше. Кроме того, в разрушенные районы города усилился приток горожан, которые во время хозяйничанья нилашистов позанимали богатые квартиры репрессированных, а теперь оттуда изгонялись и потому были готовы на все. Они доказывали, что тот или иной разрушенный дом принадлежит им или таким-то их родственникам, которые там-то и там-то погибли, еще до отъезда поручив им наблюдение за своим домом, или что они сами когда-то проживали здесь — словом, под тем или иным предлогом большая часть руин в скором времени оказалась заселенной. Иной раз и в самом доле на то имелись законные основания, чаще всего никаких, кроме отчаянной смелости бездомных людей. Но кому было тогда до этого дело? В этом взбудораженном мире принцип первенства стал весьма серьезным источником права и порой одерживал верх над более солидным правом, даже таким, как выписка из поземельной книги. Ведь всем нужно было где-то жить, это признавалось и новыми властями, даже в том случае, когда речь шла о нилашистах.
Короче говоря, открытый Келлером источник существования иссяк, настала пора думать о том, как жить дальше. Да и Ибойка стала уже взрослой девицей, ей нужно прилично одеваться, а она как-то сразу выросла из платьев, которые носила подростком. К тому же короткие юбки как раз вышли из моды, и со старыми нарядами ничего нельзя было поделать. Длинную юбку еще можно сделать короткой, а широкую — узкой, но короткую и узкую, как ни ворожи, не превратишь в длинную и широкую ни вставками, ни надставками — ведь нужной ткани нигде уже не сыщешь. Текстильные фабрики и раньше-то к каждому сезону выпускали новые образцы, а теперь не работали вовсе — пока из Советского Союза не прибыли первые кипы хлопка.
Стать киноактрисой Ибойка пока что не может (а у нее были такие мечты), хотя ее густые золотистые волосы и похожи на локоны кинозвезд. Ни к чему и ее стройная фигура и хорошенькое кукольное личико, ведь киностудии еще не работают. К тому же там еще и талант требуется. А между тем надо ведь думать о еде. И сегодня, и завтра, и послезавтра, — есть, по крайней мере, три раза в день, хотя ей хотелось бы почаще — четыре, а то и пять раз. Что поделаешь, если у нее такой великолепный аппетит? Хотя с виду Ибойка и кажется феей, по крайней мере, когда причешется и приоденется, но похожа она совсем не на тех фей, которые питаются каплями росы. Впрочем, здесь, в этом царстве развалин, теперь и росы-то нет: все деревья или срезаны снарядами, или срублены на дрова замерзавшими зимой солдатами или сменившими их новыми жителями, вроде Келлеров. К тому же Ибойка, как все избалованные девушки, не любит подыматься в такую рань, когда выпадает роса — в эти часы так сладко нежиться в постели, — если, конечно, в комнату сквозь дыры в потолке не захлестывает дождь. Его шум докучает даже во сне, а проснувшись поутру, человек мигом вспоминает о своей горькой доле, о том, что у него над головой нет даже порядочной крыши.
Но шутки в сторону — так говорит и усталый как собака отец, притащившись с пустыми карманами с толкучки на площади Телеки. Ибойке нужно искать службу или работу. Конечно, лучше службу, чем работу. «Я служу» — звучит все-таки благороднее. А поскольку в то время на службу можно было поступить только через одну из политических партий, Келлеры всем семейством, так сказать, оптом, вступили в социал-демократическую. Эта партия в погоне за новыми членами (чем больше, тем лучше!) принимала без разбору всех, кто не нужен был другим партиям или сам не смел просить о приеме. По правде сказать, господин Келлер питал отвращение ко всякой политике, и единственной партией, способной как-то его вдохновить, была бы партия, выдвинувшая лозунг: «За увеличение «ночной пошлины» привратникам», если бы только она существовала. Но теперь и он смекнул, что мир уже не тот, каким был прежде. А впрочем, и правильно — черт бы побрал этих капиталистов! Проклятые кровопийцы, ведь они и его, Келлера, выкинули из такой уютной и гостеприимной привратницкой доходного дома в центре города!
Разумеется, вся его нынешняя политическая активность ограничивалась желанием попасть на правах «специалиста со стажем» привратником, а то и управляющим в какой-нибудь солидный, большой доходный дом, который уже восстановлен и отремонтирован, а потому не доставит особых хлопот — ведь нынче и дворником не очень-то покомандуешь! — и, разумеется, чтобы в доме было побольше жильцов. Но, увы, такого места найти пока не удавалось, потому что жилых домов было мало и должность привратника стала крайне дефицитной. А тут еще эти коммунисты — они захватывают все лучшие места, на это жалуется и сама социал-демократическая партия. Итак, зарабатывать на жизнь приходилось Ибойке, другого выхода не было. Правда, мать нанялась было в две семьи помогать по хозяйству, но они жили в Пеште, так далеко, что у нее не выдерживали ноги.