Она не говорила об этом до поры до времени и Юльче: уж очень безрассудно та предана мужу, скажет ему, и тогда всему конец. Лучше позже признаться, и тогда они наберут эту малую толику пшеницы, если уж на то пошло, по колоску с поля и подметая места, где стояли скирды. У заботливой матери должно хватать ума и на такого рода дела, раз ее дети такие чудны́е, что чести ради готовы умереть с голоду. Бедняку ли хорохориться, когда у него нет ни хлеба, ни работы.
Собственно говоря, матушка Варга таила обиду на зятя: нужно было ему связываться с коммунистами! Раз ты семейный человек, то и держи себя поскромнее, чего тянуться за этим великим умником Габри Кишем, он-то может о себе сказать: «У меня ни малых, ни больших, да и сам я не на сносях», — а ведь в семействе Яни вот-вот должен родиться второй ребенок. И если не ради зятя, то ради дочери и внука она все же сделала то, что может сделать хорошая теща. Ведь если они голодают, то и ей кусок в горло не идет, так пусть лучше они зарабатывают, чем она будет кормить их.
Работа уже есть, но, увы, никто, кроме Яни, не знает, — разве только Юльча догадывается, она все чувствует сердцем и нервами, — что силы у него нет. С осени 1914 года прошло восемь лет, за это время он испытал все: голод, лишения, окопы, холод, ранение, палаческие истязания и методический мор голодом в лагере для интернированных — жидкая каша без жира и похлебка из тминных семян, — откуда тут взяться силе, необходимой жнецу-издольщику на помещичьей ниве, где артельщики соревнуются, кто больше нажнет, потому что от этого зависит, кому дольше хватит хлеба зимой.
Другая беда — и об этом тоже знает один только Яни, а Юльча догадывается — это то, что хотя за последние восемь лет Яни многое испытал, много перемучился и даже много работал, разнообразно и не жалея сил, все это была не настоящая крестьянская работа. Его мышцы, жилы, руки, ноги и плечи отвыкли от подлинно крестьянского труда. Если ему и случалось брать в руки сельскохозяйственную снасть, то это всегда был своего рода труд «из-под палки». Даже работа в лагере была игрушкой по сравнению со жнецовской. За эти восемь лет только и было у него счастья, что две недели солдатского отпуска да какие-нибудь два месяца революции и свободы зимой 1918/1919 года, когда они сыграли свадьбу. Но с хлебом уже тогда было туго.
В таких тяжелых, невеселых раздумьях вышел Яни с артелью жнецов на хутор Электанью, ибо чувствовал себя до того слабым, в мышцах у него было так мало силы, что он боялся осрамиться, боялся, что не выдержит гонки наравне с другими. Если б только мало-мальски окрепнуть, пусть даже на лапше со свининой, пусть даже взятой взаймы. И если б только он мог хоть сколько-нибудь поразмять, укрепить мышцы на косьбе полегче, на люцерне, на клевере, тогда у него не было бы так смутно на душе.
Хорошо еще, вязальщицей у него не чужой человек, а жена. Правда, она беременна, отходила уже больше половины срока, но это ничего, она сдюжит. Так уж заведено: женщина работает, пока не свалится. По крайности, надо щадить тех, у которых на девятом месяце распухают ноги и теряется подвижность, а у Юльчи такие сильные, выносливые худые ноги и такие гибкие запястья, что любящему мужу и польза и благодать уже одно то, что жена не куксится: здесь болит, там болит.
И Юльча Варга тоже тревожится — не за себя, а за мужа. Она почувствовала и за дни его пребывания дома чувствует все отчетливей, что Яни не такой здоровый, каким был прежде. По утрам просыпается в поту, хоть рубаху выжимай, и, если принимается за какую-нибудь работу, пусть самую легкую, вот хотя бы окапывание деревьев в саду, то и дело прерывает ее — глотнуть воздуха.
Что его тело изломано, что на спине и плечах, на боках у него уже зажившие, но еще меняющие цвет рубцы — все это она тоже увидела, хотя Яни еще не говорил с ней об этом. Не говорил, но она знает, отчего они, и орошает слезами, горюя по ночам, места ранений. Ибо любовь обладает целебной силой, она уже чувствует это как молодая мать. Она и Бёжике врачует поцелуями, когда та показывает ей кровоточащий пальчик и говорит «бобо».
Они будут жать вместе впервые с лета 1914 года. С тех пор прошло семь летних сезонов, и Юльча лишь одно лето, да и то короткие две недели обмолота, работала вместе с Яни, но быть при нем вязальщицей ей еще не приходилось. И она ни за что не уступила бы этого места другой, если б даже было из кого выбирать.
Но для опасений уже не остается времени — после петрова дня наступила пора созревания пшеницы, подул теплый ветер, и Шлезингер и его люди изо дня в день обходят поле. И в каждой артели рассказывают, что вчера другая артель — Йошки Зельда или Банди Шимона — накосила на шестьдесят, восемьдесят копен больше, что на косу пришлось двадцать одна или двадцать шесть копен, что сжали на столько-то хольдов больше.
Это всегда на половину или на треть вранье, а иногда и целиком вранье. Да к тому же хольд хольду рознь, а в копне может быть и тридцать и пятьдесят килограммов зерна, но что толку в таких рассуждениях, надобно подгонять людей, ведь Балог Шете, старшой артельщиков, только за то и получает от помещика в подарок два центнера пшеницы, а сам помещик получит больше дохода в пересчете на каждого жнеца, если артель Шете не отстанет от остальных.
Но для Яни Балога это означает, что у него не останется времени на то, чтобы понемногу вновь обрести силы и крестьянскую сноровку. За годы войны, революции и заключения многие привыкли к безделью, к лодырничанью, но с тех пор как граф Бетлен взял в свои руки бразды правления, жандармы отучают народ перечить властям, а помещики — отлынивать от работы. Кто и теперь еще норовит работать кое-как, словно из-под палки, пропадет с голоду, ведь теперь не только господа и их погонялы следят за ним, но и товарищи выживут из артели. Тут уж не жди никакого снисхождения, беспощаден закон издольщины: кто отстанет, тот конченый человек, на свалку его.
Яни Балог знает это и полон мрачной решимости не отстать от других ни на шаг, не заузить свою полосу, косить так, чтобы снопы у него получались не жиже, чем у остальных.
Юльча Варга тоже знает это и, связывая снопы, усердно нагибаясь, нет-нет да и взглянет: выдерживает ли ее Янош, не отстает ли? И если видит, что к концу длинных полос он едва выдерживает темп, идет иной раз на две-три сажени позади остальных, она вся трепещет и молится: «Ах, боже милостивый, помоги ему вынести эту жатву, не дай ему заболеть! Ах, как же мне помочь ему, как передать ему свою силу?»
Но где там помочь при косьбе, она не смеет даже сказать: «Что, трудно, мой Янош?» — ибо чувствует, что мужу будет неприятно слышать это, ведь он скрывает от других, да и от нее тоже, что он так слаб. И вот Юльча лишь смотрит на него тревожными глазами, и сердце ее бьется где-то у горла: ах, только бы с ним ничего не стряслось! Ибо эта жатва как война, вот и дядюшка Иштван Киш Тот умер с косой в руках. Просто упал, и все тут. Из пятидесяти пар жнецов несколько всегда остаются в стане: у кого болит голова, у кого желудок, кто свалился от работы, кому стало дурно, кого хватил солнечный удар.
И уж так-то она радуется, так успокаивается, когда жнецы заканчивают полосу и после небольшого перекура начинают вязать снопы и ставить их в копны. Уж теперь-то она может помочь мужу. Нет такой проворной девушки — а для девушек честь и закон обгонять молодиц, — которая обогнала бы ее в ряду. Но она не только споро ставит копны, а еще и вяжет на богу сноп тут, сноп там перед Яни. Ведь какое облегчение для него, — когда в дикой гонке все идут так быстро по густорядью снопов, что не распрямляются между двумя снопами, а в той же позе, в которой перевернули уже связанный сноп и выдернули «хвост», свясло, в одном и том же наклоненном положении уже тянутся вязать следующий, — какое облегчение и радостное удивление, когда он то тут, то там находит связанный сноп — след рук его маленькой жены. Ведь тогда он, прежде чем потянуться к новой, несвязанной охапке колосьев, может распрямиться, глотнуть воздуха и обтереть рукавом рубахи взмокший от пота лоб. От беспрестанных нагибаний с него уже не только градом катит пот, уже не только натружена поясница, но и кровь прихлынула к голове, и голова вот-вот закружится, а мозг временами чуть ли не вспыхивает пламенем, и в глазах темнеет — и вот радостное удивление: этот сноп связан. Ах, моя милая сумасшедшая Юличка, другой такой жены не найдешь в целом свете. Теплая волна любви захлестывает его сердце, и он рвется вперед: пусть при косьбе он чуть отстает, зато в вязке снопов, хотя бы с помощью жены, он впереди всех. Пусть не говорят завистники, барские угодники: этот красный солдат, видать, гнушается работой либо не может справиться с ней.
Однако вязание снопов теперь и для Юльчи не детская забава, потому что маленький незнакомец временами уже шевелится в ее теле. В такие минуты ей становится боязно, но она не говорит об этом Яни, чтобы не усугублять его забот. Однако сама она все чаще думает о том, какая будет радость отцу, если родится сын, ведь дочка, маленькая Бёжике, у них уже есть. (Ее ведь по бабушке так назвали, по Эржи Надь[3].)
Юльча старается помогать Яни не только при работе, но и во время отдыха, во время варки пищи и еды и теперь, замужем, она следит за своей внешностью, в отличие от многих других женщин; за какие-то секунды она ловкими пальцами распускает свои красивые черные волосы, беспощадно сильными рывками гребня приглаживает их, крепко заплетает в косы и укладывает небольшим узлом. Не на темени и не горкой, как принято в здешних местах, а сзади, на затылке свивает гладкий и плоский узел, чтобы не тянул вниз, взмокнув от пота, не мешал при работе.
Юльча хочет сказать всем, и в первую очередь мужу, что она сделает всю мелкую работу, а Янош пусть отдыхает, пусть поспит в перерыве на обед хотя бы четверть часа — при большой усталости каждая капля сна дорога. По ночам, хотя она сама очень уставши и ей самой нелегко с тем, еще не родившимся, она с беспокойством замечает, что мужу снятся тяжелые сны, а его мускулы подергиваются. Первые ночи руки Яноша подрагивали во сне так, будто он все еще косил, и он толкал локтями прикорнувшую возле него жену.