Но теперь, когда, казалось бы, в этих принципах была прямая нужда, он позабыл их все до одного и если даже далеко не всегда одобрял поведение Ибойки, то боялся и заикнуться об этом, чтобы, упаси бог, не нарушить семейный мир и счастье.
Вдобавок, перед умственным взором Йожи, который первое время смотрел на более образованную Ибойку немного снизу вверх, начинал теперь раскрываться удивительный, неведомый мир идей и вещей: раньше все окружающие предметы, будь то уголь, металл, дерево или земля, он воспринимал как мертвое, немое вещество, а тут увидал своими глазами — через микроскоп и в кино, что этот мир и в нем каждая вещь, каждое создание живет, дышит, движется, кипит, стремится вперед, ввысь. И этот вот Йожи никак не мог понять равнодушия Ибойки ко всему, за что он, кажется, готов был отдать жизнь, — к идеям, к партии, к заводу, к науке.
Конечно, Ибойка была в этом неповинна, как не виновата дикая кошка, что лазит по деревьям и разоряет птичьи гнезда. Она совершенно не разделяла привязанностей и мечтаний мужа, не понимала, как можно любить какие-то машины, тяжелые, ржавые железяки, не понимала, чем еще можно интересоваться на работе или на заводе, кроме заработка.
Особенно было ей непонятно, как это можно любить партию. Рабочий класс, социализм были для нее понятиями туманными и «неинтересными», ведь и при капитализме она была бы такой же красивой и стройной женщиной, как сейчас. В лучшем случае ее интересовало только то, что может дать социализм ей, Ибойке Келлер, сколько денег, какие новшества — вроде бесплатных билетов, бесплатных развлечений, бесплатного отдыха на Матре или на озере Балатон. А кроме того, Ибойке, конечно, льстил восхищенный шепоток — пусть пока в узком кругу, зато в будущем, может быть, и во всем Будапеште, во всей стране: «Смотрите, это жена стахановца Майороша! Что за красавица!»
Но как ни велико было ее безразличие ко всему, что происходило в стране и на свете, Ибойка всегда умела показать себя образованной, быть не хуже других в своей среде. Имена заграничных киноартистов на афишах она всегда читала правильно и даже правильно произносила (подхватывала у других женщин). Названия новых тканей, модных фасонов, предметов дамского туалета она узнавала чуть ли не в день их появления. Ей было как нельзя лучше известно, что представляет собой и на что идет крепдешин, жоржет, клоке, нейлон, эмприме и прочее, — в этом ей могла бы позавидовать любая портниха или модная барынька.
Дело в том, что Ибойка хотя и запоминает все, чему ее учат, но понимает далеко не все и, наоборот, отлично понимает то, что связано с ее интересами, хотя бы ее этому и не учили.
Но, увы, ничто не интересует ее за стенами квартиры, за пределами мирка «цивилизованной» мещанки. Народ, нация, родина — все эти понятия для нее так же чужды и безразличны, как класс или классовая борьба. Но Йожи этого пока что не знает, слова «нация», «отечество» ему самому еще говорили мало, а то, что Ибойке неизвестны такие слова, как «класс» и «классовая борьба», он относил за счет ее мелкобуржуазного воспитания. Сам человек еще не искушенный, он не замечал и того, что Ибойка, собственно, даже не ощущает себя венгеркой, хотя и не говорит ни на каком другом языке, что у нее нет даже бога, которого она хотя бы боялась, как женщины старого мира, а вся ее религия не более как «цивилизованные» предрассудки, касающиеся украшений, причесок, платьев, халатиков, мебели да шторок на окнах. Разумеется, он вовсе бы не хотел, чтобы жена его была ревностной богомолкой, да такой опасности и не было: проходя мимо церкви, Ибойка давно уже не крестилась. Итак, покамест Йожи тревожило одно (да и то еще не очень): почему Ибойка не интересуется тем, что заполняет всю его жизнь, — ни партией, ни заводом, ни социализмом?
Но любовь усыпляла эти легкие сомнения, и при виде Ибойки Йожи способен был думать и чувствовать лишь одно: она красива, она хороша, она принадлежит ему!
6
Когда же, пройдя через наивное ребяческое удивление и сомнение, — для молодых людей, которые сами еще вчера были детьми, всегда как-то странно, что у них вдруг будет ребенок, — они от врача достоверно узнали, что Ибойка беременна, для Йожи наступила пора величайшего блаженства. Большего от жизни он не мог и желать: у него будет ребенок! Это внушает молодому человеку уверенность, что он уже настоящий мужчина, и удовлетворяет таинственному инстинкту, одинаково сильному у человека, у животных, а может быть, и у простейших существ: продолжать жить в своем потомстве.
Правда, у Ибойки этот инстинкт был притуплен. И от подруг-девушек, и от знакомых молодых женщин она усвоила, что нельзя в первый же год замужества рожать ребенка, ведь тогда счастью конец! Иногда она пыталась намекнуть и Йожи, что хорошо было бы еще немного «пожить в свое удовольствие», прежде чем появится ребенок. Но Йожи оставался глух к этим намекам, он не мог себе представить, что сердце Ибойки не билось такой же ликующей радостью, как у него, при одной лишь мысли: «У нас будет ребенок!» Йожи, с его мужским эгоизмом, пока еще не приходило в голову, что рождение ребенка связано со страданиями и опасностью для жизни, ибо не только умом, но и всем своим существом он впитал истину, что таков удел всех женщин: ведь и его родила женщина, и Ибойку — тоже.
Ибойка же, видя, какой нежной заботой и преклонением окружает ее Йожи с тех пор, как они узнали эту тайну, уже не осмеливалась и заговаривать о таком, как принято считать, разумном и обыденном принципе, что им еще рано иметь ребенка, сперва надо обставить квартиру, ведь у них ничего еще нет.
Не могла Ибойка пожаловаться мужу и на то, что боится родовых болей, а еще больше — грязных пеленок и прочих хлопот, связанных с уходом за новорожденным, — ведь ей никогда не приходилось обстирывать младшего брата или сестренку! Да она и сама серьезно не задумывалась еще над этим, и страхи ее носили пока характер лишь томительных, тревожных предчувствий.
Сказать об этом Йожи напрямик она не могла. Он просто не понял бы ее. Йожи человек неискушенный, не из тех мужчин, которые с легкомысленным цинизмом отказываются от радостей отцовства, полностью удовлетворяясь радостями мужа. Нет, для Йожи без детей и жизнь не жизнь, а потому Ибойка чувствовала, что уж лучше молчать. Все равно ведь невозможно было противиться той неукротимой силе любви, которая исходила от Йожи.
Так, в тревогах и тягостных размышлениях, незаметно миновал тот срок, после которого помочь уже ничем нельзя. Начались обычные женские недомогания, тошнота, привередливость, жажда все новых блюд и другие признаки, и Йожи, не помня себя от радости, немедленно снял Ибойку с работы в магазине. Он решительно заявил, что после родов не позволит ей вернуться к прилавку. Так ценой рождения первого ребенка Ибойка освобождалась от службы и могла стать настоящей хозяйкой дома. Это примирило ее с участью стать матерью, правда, теперь неотвратимой, и она успокоилась. Теперь все свои тревоги и страхи она изливала в форме обычных для женщин в таком положении капризов, иногда милых, иногда нестерпимых, но Йожи переносил их с величайшей выдержкой, на какую только способен человек.
Ибойка располнела и отяжелела. Подражая «дамам из общества», она со слезами жаловалась Йожи, оставаясь с ним наедине: «Правда, я уродлива? Правда, я подурнела?» И она стала ревновать мужа, подозревая, подобно другим беременным женщинам, что, пока она в положении, муж не может обойтись без женских ласк. Кроме того, с обычной для беременных истеричностью Ибойка требовала, чтобы Йожи без конца твердил ей, как пылко он ее любит, любит и такой, как сейчас, и даже больше, чем всегда.
Правда, иной раз у Йожи, терпеливо выслушивавшего этот поток суеверий и предрассудков, шевелились и серьезные мысли, но он не смог заставить себя высказать их вслух. Он только чутьем воспринимал ту извечную истину, что Ибойка но первая женщина, которая рожает ребенка. Все люди на свете произошли от матерей, даже Иисус Христос и тот рожден женщиной, хотя, казалось бы, богу-отцу ничего не стоило произвести его на свет другим способом, сотворив из земли, из воды или просто из ничего. У всех в это время меняется фигура, что ж, он считал это совершенно естественным: везде в природе — у растений, у животных и у людей — он с детства наблюдал то же самое. Что же тут дурного? «Кому, кроме меня, до этого дело? А для меня ты и так красива! Даже красивее, чем раньше». Но объяснить, почему жило в нем такое чувство, он бы не мог. Так мила, так дорога была ему она — вот такая располневшая, тяжелая, что и передать трудно, и даже самые вздорные ее капризы он переносил с радостью. Ни за что на свете не посмел бы Йожи обидеть ее, даже просто привести кого-нибудь в пример (ведь влюбленные не выносят, когда им колют глаза такими примерами), хотя в деревне он не раз видел, как женщины пекут хлеб, стирают, вяжут снопы, копаются в огороде, подвязывают виноград, ездят на мельницу, на базар, даже будучи на сносях. Кто же станет за них работать, если у них нет ни прислуги, ни взрослых детей, а если и есть дети, то они тоже заняты делом? «Конечно, эта рабская доля крестьянки — горькая неизбежность прошлого, и мы их непременно освободим. А тех, кого можно, как, например, Ибойку, нужно освободить уже теперь», — размышлял Йожи.
Взволнованный ожиданием первого ребенка, Йожи и не сообразил, что вовсе незачем ехать в деревню, чтобы убедиться, как тяжела женская доля. И здесь, на будапештских улицах, можно встретить женщин, которые вот-вот должны родить, но по-прежнему ходят по магазинам, на рынок, стоят в очередях за углем — им некого послать вместо себя — и до последнего момента продолжают работать на заводе или в конторе.
В последние недели ожидания у Йожи восторг то и дело сменялся тревогой, а тревога — восторгом. Страх жены перед родами передался и ему. Сердце его то и дело сжималось: только бы все обошлось благополучно! Но уже в следующий миг он ловил себя на том, что мечтает о сыне, которого они назовут Йожи.